Читать книгу Восхождение. Кромвель - Валерий Есенков - Страница 4

Тем временем Оливер вырастал в благочестивом тепле скромного отцовского дома на окраине провинциального городка Гентингтона. Пришла пора учиться английскому чтению и письму – пуритане осуждали латынь, традиционный язык, который был обязательным для паписта. Первые уроки дала ему мать. Её звали Элизабет. Когда Роберт Кромвель женился на ней в 1591 году, она была молодой вдовой по фамилии Лайонс, но её девическая фамилия была Стюард, и хотя иные шутили, что она из королевского рода шотландских Стюартов, она не имела никакого отношения ни к шотландским королям, ни к маленькому человеку с большой головой и кривыми тонкими ножками. Её отец был честный англичанин из Норфолка, такой же сельский дворянин и хозяин, как и его зять Роберт Кромвель, владелец бывших монастырских земель. Он жил в Или, неподалеку от Кембриджа. У Элизабет Кромвель было десять детей, трое из них скончались в младенчестве, выжил сын, выжило шестеро дочерей.

Она воспитывалась в такой же строгой пуританской семье и была точно вылеплена по евангельским заповедям. Мало того, что у неё был сильный характер и что она была умна и практична, она была в высшей степени добродетельна. Она была почтительна со своими родителями, любила мужа и навсегда оставалась верной ему, Она обожала детей и была с ними строга, но нежна. На ней лежали все заботы по дому. Из дома она выходила только на рынок и в ближайшую церковь Иоанна Крестителя. Она не любила праздников, как их не любили муж и отец, и когда другие горожане плясали и пели, она брала рукоделье, которое служило её тихим отдыхом от домашних хлопот и воспитания семерых здоровых и потому подвижных детей. Она знала наизусть многие рассказы из Библии и жития святых мучеников и в свободное время часто со свойственной ей поэтичностью пересказывала их разыгравшимся детям, чтобы утихомирить их без окриков и шлепков и воспитать в их восприимчивых душах благочестивые чувства.

Она учила сына и девочек старинным способом обучения, принятым в Англии с давних пор. Для первых уроков использовалась овальная дощечка с приделанной к ней рукояткой. К дощечке прикреплялся лист. На листе был каллиграфически выведен Отче наш, первейшая молитва всех христиан, и английская азбука с новым изображением букв, без толстых нажимов и закорючек, введенных когда-то католиками. Ученик и учительница плотно прижимались друг к другу. Ученик держал рукоятку. Учительница указывала на буквы и произносила их вслух. Так заучивался вест алфавит. После этого учились складывать буквы в слога. Потом читалась молитва. После этого приступали к письму.

Оливер рос мальчиком крепкого телосложения, был энергичен, подвижен, его энергии требовался простор, однако Кромвели жили замкнуто, игры со сверстниками были ему недоступны, ему поневоле приходилось проводить всё свое время с сестренками. Он был для них естественным верховодом, они любили его, но нередко изводили капризами, которые свойственны женщинам. Фантастические повествования матушки Элизабет и сумрачные чтения отца темными воскресными вечерами рано пробудили воображение, которым ребенок не умел управлять, после этих повествований и чтений он спал беспокойно и видел необыкновенные сны. Он становился нервным, нередко беспричинные слезы наворачивались у него на глаза. Ему трудно было сидеть неподвижно и неотрывно следить, на какую из закорючек указывал матушкин розовый, в домашних хлопотах много раз вымытый палец. Но матушка Элизабет проявляла ангельское терпение. Она не выходила из себя, не кричала, не обрушивала на голову непоседы разнообразные наказания, а Оливер оказался сообразительным и очень неглупым учеником. Правда, особенных талантов в нем не проснулось, но он без труда научился читать и писать.

В тот год, когда Томас Бирд, доктор богословия, учитель и проповедник, друг семьи, подарил Роберту Кромвелю свою первую книгу «Театр Божьих кар, переведенный с французского и снабженный более чем 300 примерами», в которой выпускник пуританского колледжа в Кембридже доказывал, что за все свои прегрешения смертный понесет достойное наказание не только в небесной, но и в земной жизни, пришла пора учиться серьезно. Отныне Оливер поднимался чуть свет, вместе с отцом, чтобы успеть в местную школу зимой к семи, а летом к шести часам. Он выходил из дома, ежась от холода, часто под дождь или снег, с удовольствием наблюдал, как бодрый, складный в своем камзоле, ловкий отец неторопливо и аккуратно седлал своего гнедого конька, спокойно, без суеты поднимался в седло и, направляясь на север, выезжал из ворот. Оливер долго смотрел ему вслед, мечтая о том, как было бы хорошо на старой смирной кобыле, на которой отец уже позволял ему ездить, ехать рядом с ним на пастбище и в луга, осматривать стадо коров или сбившихся тесно овец и говорить с пастухами о погоде, о выбитой или невыбитой траве этого пастбища, о созревании трав или о сене, которого должно хватить на всю зиму, если, Бог даст, ранней будет весна. Он стоял под аркой ворот до тех пор, пока спина отца и круп лошади не скрывались в густом или редком тумане, сквозь который виднелась разбитая дорога, пересекавшая однообразную низменную равнину с редкими кустами и острой осокой стоялых болот.

Проводив глазами прямую спину отца, Оливер поворачивал к югу, накинув на голову мешок от дождя, и шагал грязной улицей вдоль старых потемневших домов с островерхими крышами, крытыми черепицей. Впереди поднимались к небу шпили церквей. На две тысячи жителей Гентингтона их было четыре. Между ними выделялась своей неуклюжестью тяжелая прямоугольная башня, венчавшая старое кирпичное здание с высокими узкими окнами с частыми свинцовыми переплетами и мелкими стеклами, построенное три или четыре века назад. В этой башне с уходившим ввысь потолком помещалась начальная школа, не зависимая как от монахов, которых давным-давно частью разогнал, часть перевешал король Генрих V111, так и от окружного епископа, которому жители Гентингтона не желали доверять воспитание своих сыновей. Школа находилась в ведении городской корпорации. Корпорация приглашал учителя и оплачивала его труд, правда, оплачивала не особенно щедро, так что на всех учеников от семи до пятнадцати лет учитель был только один.

В большой классной комнате ученики рассаживались по возрасту на деревянных скамьях, отполированных до темного блеска. Одним учитель давал задание на весь урок, с другими занимался сам, за третьими присматривал кто-нибудь из лучших старших учеников. Ученики не имели учебников, Каждое слово учителя им полагалось вытверживать наизусть, повторяя хором за ним, так что в классе постоянно стоял однообразный гул. Гул стихал ровно в девять часов, чтобы ученики могли позавтракать тем, что приносили из дома, в зависимости от вкусов и достатка семьи, и возобновлялся до одиннадцати часов. В одиннадцать ученики расходились по домам на обед. В час они возвращались и занимались до трех. В три устраивался ещё один перерыв. Последний урок заканчивался в пять часов вечера. По четвергам и субботам занимались только до полудня. Каникулы устраивались три раза в году, на Рождество, на Пасху и на Троицын день, всего сорок день в течение учебного года.

Ученье открывалось «Изречениями для мальчиков», выбранными из сочинений известных писателей. Изречения содержали догмы морали на все случаи жизни. Заучивали их наизусть. Затем шли псалмы, переложенные для легкости усвоения на стихи. После псалмов читали Евангелие, Катехизис, жития святых и молитвенник. Томас Бирд не пренебрегал и латынью. При всей лютой ненависти к папизму обойтись без латыни образованному англичанину было нельзя, однако, по мнению доктора богословия, было достаточно, если ученики с грехом пополам переводили кое-какие басни Эзопа, отрывки из писем и речей Цицерона, в которых прославленный римский оратор давал наставления своим адресатам и слушателям, и некоторые сценки из Плавта. Светские науки тоже не пользовались его уважением. Томас Бирд знакомил учеников с четырьмя действиями арифметики и с кое-какими начатками английской истории и географии, вполне достаточными для того, чтобы гордиться своей протестантской страной и разъезжать по торговым делам. Главной его заботой была вседневная, неустанная проповедь истинной веры как он её понимал. На помощь себе он постоянно призывал апостола Павла и блаженного Августина. То и дело он приводил их суровые наставления и разъяснял своим молча внимающим ученикам их тайный, неизреченный, однако для него вполне очевидный смысл.

Среднего роста, с широкой грудью, облаченный в черное одеяние пастора, с высоким лысеющим лбом, твердым подбородком, с мясистыми губами, с бледным лицом и сверкающими глазами того, кто обладает истиной и готов жизнь положить, чтобы принести её людям, он начинал с того, что душа человека изначально и неотступно жаждет, стряхнув с себя земной прах, войти в Царствие Небесное и, вкусив, насладиться вечным блаженством. Единственно в этом бесконечном стремлении к Богу состоит смысл и цель бытия. Однако не каждая душа достигнет Царствия Небесного, не каждой душе суждено насладиться вечным блаженством. Достичь его не помогут ни пышные богослужения, ни запах ладана, ни горящие свечи, ни отпущение грехов, данное одному человеку другим человеком, ни купленный за деньги клочок обыкновенной бумаги, который у презренных папистов именуется индульгенцией, ни так называемые святые врата, которые антихрист, то есть римский папа, открывает в Риме по праздникам и сквозь которые может пройти каждый грешник, чтобы напрочь очиститься от всех своих прежних грехов. Голос Томаса Бирда гремел как голос пророка:

– Нет, нет и нет!

Он вздрагивал, простирал бледную руку, и пальцы её шевелились, точно отделяли души одну от другой:

– Божественное Провидение прежде создания вселенной присудило одни души к вечному блаженству, другие к проклятию вечному. «Ибо Писание говорит фараону: для того самого Я и поставил тебя, чтобы показать над тобой силу Мою и чтобы проповедано было имя Мое по всей земле. Итак, кого хочет милует, а кого хочет ожесточает. Ты скажешь Мне: за что же ещё обвиняет? Ибо кто противустанет воле Его? А ты кто, человек, что споришь с Богом? Изделие скажет ли сделавшему его: зачем ты меня так сделал?»

Голос его падал, сникал, Томас Бирд продолжал негромко, задумчиво, точно сам поражался той истине, которую им открывал, медленно обводя пристальным взглядом притихших учеников:

– В «Послании к римлянам» апостол Павел так рассуждает о бесконечной власти Бога над каждым из нас: «Не властен ли горшечник над глиною, чтобы из той же смеси сделать один сосуд для почетного употребления, а другой для низкого?» Так и Предвечная Воля, подобно горшечнику, имеет власть над людьми: одних превращает Она в сосуды честные, предназначенные для почестей, а других превращает в сосуды низкие, предназначенные для посрамления. Над кем хочет Предвечный Горшечник, над тем Он и смилуется, а кого хочет, того и погубит!

Оливер застывал, он превращался в слух, он весь становился вниманием. Он слышал почти то же самое, что воскресными вечерами говорил справедливый, добрый отец, он слышал те же слова и те же тексты апостолов, но те же слова звучали иначе, те же тексты апостолов наполнял новый смысл. Он ощущал, будто сама истина со всей очевидностью открывалась ему. Да, это так, несокрушима и всеобъемлюща власть Господа над людьми, предвечна сила Его, милость и наказание неотразимы. Воображение мальчика рисовало горшечника в его мастерской, которую он видел не раз, когда сворачивал направо от дома и пробирался узенькой тропкой вдоль огородов, он видел его влажные красноватые руки и такую же влажную сочную красноватую глину, ровно бегущий круг, который приводила в движение его босая нога, и возникший из бесформенной массы горшок. И он был горшком, и в сознании этого сходства не было ничего унизительного, напротив, жаркая гордость наполняла его: ведь этот горшок вылепил Бог! Но тут же гордость сменялось горьким отчаяньем: для чего, для какого употребления вылеплен он, Оливер Кромвель, для посрамления или для почестей? Ведь знать эту тайну не дано никому, ведь изделие не может спросить Предвечную Волю, на что Она вылепила его, Что должно над ним совершиться, то совершится, всенепременно, неотразимо, бесспорно, однако же что?!

Его вопросы были безмолвны, но они каким-то образом были известны учителю, может быть, потому, что те же вопросы о том, что должно совершиться над ним, так же ярко горели и так же нестерпимо жгли беспокойную душу учителя, Томас Бирд рассудительно отвечал как о чем-то само собой разумеющемся, что милость Господня безмерна, что Господь все-таки не оставляет свое создание в полном неведении, Он делает намек, дает знак, да поймет Его понимающий, Каждый истинно верующий этот знак усмотреть может в том, как ведутся его земные дела, преуспевает ли он, идут ли дела хорошо, крепка ли крыша над его головой, обилен ли его стол, полны ли его закрома, звенят ли золотые монеты в его кошельке, или всё валится из его вялых рук, всё идет прахом, его крыша течет, его миска пуста, в его закромах одни мыши и в кошельке его хоть шаром покати. Вот указание, вот путеводная нить! Спасен будет лишь тот, кто преуспевает в делах, а тот, кто ленится, кто не добывает хлеб свой в поте лица, кто оставляет в публичном доме или в пивной отцовское достояние, тот лишен милости и будет низринут во мрак. Что же из этого следует, джентльмены? А из этого следует: будь трудолюбив, своему поприщу отдай все свои силы, не прелюбодействуй, не пьянствуй, не расточай, и если такие поступки тебе по плечу, стало быть, ты избран и вознесен, именно тебя отметил на вечное блаженство Господь!

Томас Бирд хмурился, говорил резко, отрывисто, с глубоким презрением, его пальцы стискивались в костистый кулак, его лицо мелко дрожало, в его серых глазах загорался зловещий огонь:

– Ибо учит нас святой Павел: «Но как они, познавши Бога, не прославили Его, как Бога, и не возблагодарили, но осуетились в умствованиях своих, и омрачилось несмысленное их сердце; называя себя мудрыми, обезумели, и славу нетленного Бога изменили в образ, подобный тленному человеку, и птицам, и четвероногим, и пресмыкающимся, то и предал их Бог в похотях сердец их нечистоте, так что они осквернили сами свои тела. Они заменили истину Божию ложью и поклонялись и служили твари вместо Творца, Который благословен во веки, аминь».

Он останавливался, точно сдерживал свой праведный гнев, бледнел, ноздри его короткого крепкого носа негодующе раздувались, он продолжал:

– «Потому предал их Бог постыдным страстям: женщины их заменили естественное употребление противуестественным; подобно и мужчины, оставивши естественное употребление женского пола, разжигались похотью друг на друга, мужчины на мужчинах делая срам и получая в самих себе должное возмездие за свое заблуждение. И как они не заботились иметь Бога в разуме, то предал их Бог превратному уму, делать непотребства, так что они исполнены всякой неправды, блуда, лукавства, корыстолюбия, злобы, исполнены зависти, убийства, распрей, обмана, злонравия, злоречивы, клеветники, богоненавистники, обидчики, самохвалы, горды, изобретательны на зло, непослушны родителям, безрассудны, вероломны, непримиримы, немилостивы. Они знают праведный суд Божий, что делающие такие дела достойны смерти, однако не только их делают, но и делающих одобряют»!

Проповеди учителя пробуждали энергию, которая прежде таилась где-то в глубинах его существа, не раскрытая, не знаемая никем. Оказалось, что в его душе гнездятся неукротимые страсти, которым требовалось указать только цель, чтобы взвихриться, выплеснуться наружу и понести его только вперед, обходя или сметая преграды, способная, как он вдруг ощутил, моря переплыть и горы свернуть. Цель была указана, цель была определенной и ясной, как летний солнечный день: найти свое поприще, твердо встать на него и отдать ему без остатка все свои силы. Стало быть, где его поприще, в чем оно состоит, в каком направлении ему указующий перст?

Понадобилось немного времени, чтобы понять, что Оливер Кромвель не обладал ни великим, ни сильным умом, ни испепеляющей жаждой познания. Учеба ему не давалась, видимо, иной путь был предназначен ему. Учиться он не хотел. Латынью он овладел кое-как, на этом мертвом, малоупотребительном языке всего лишь был в состоянии поддержать нетрудный, бытовой или деловой разговор, с грехом пополам переводил обязательные две-три басни Эзопа, отрывки из речей Цицерона, кое-что из Вергилия и Овидия, из Горация, Плавта и Ювенала, отнюдь не забираясь в дебри их сочинений, а о том, чтобы посягнуть на философские системы Аристотеля или Платона, как уже было принято в лучших школах и университетах континентальной Европы, и помыслить не мог, тем более что Томас Бирд не жаловал ни того, ни другого.

На уроках он чаще всего бывал невнимателен, размышлял о чем-то своем, вдруг впадал в мрачность, то смех нападал на него, то сыпались из глаз беспричинные слезы. Он рос физически крепким, верховодил в мальчишеских играх и драках, воровал яблоки в соседских садах, любил во всю прыть скакать на коне, так ветер свистел и шляпа готова была слететь с головы, возился с охотничьими собаками и ловчими птицами, охотился на лис, играл в кегли и в мяч, вопреки тому, что отец Роберт, Томас Бирд и все окружающие осуждали эти занятия как греховные и порочные, не достойные человека истинной веры.

Томас Бирд был настоящим учителем. Он не только вдалбливал в детские головы четыре действия арифметики и латынь, он не только произносил перед ними жаркие проповеди и без конца цитировал на память Евангелие, он искал пути к детскому воображению, к детскому сердцу, сочинял короткие пьески на евангельские или бытовые сюжеты с обязательным нравоучительным смыслом и разыгрывал их вместе с учениками, понимая, что игра лучше учит детей, чем сухие, скучные наставления. Когда же всего педагогические средства бывали исчерпаны, он прибегал к последнему доводу воспитания и вколачивал школьную премудрость и правила нравственной жизни березовыми прутьями по мягкому месту, и по участию в этой педагогической процедуре Оливер Кромвель нередко оказывался первым учеником.

Сила проницательного учителя Томаса Бирда состояла именно в том, что он не оставлял своих питомцев ни в школе, ни в церкви, ни дома. Правда, в церкви он был связан по рукам и ногам. Англиканская церковь во главе с королем следила за каждым своим проповедником как заправская полицейская служба, с одинаковыми приемами и одинаковыми последствиями для провинившихся. Высшая комиссия под руководством епископа действовала с не меньшей строгостью, с не меньшей ретивостью, чем Звездная палата под руководством министра полиции. Королевская администрация предписывала содержание проповедей в каждой церкви страны. И тайная и явная служба епископа следила за неукоснительным исполнением этого предписания, отслеживала и оценивала каждое слово, каждый намек на политику короля. Епископские суды преследовали строптивых проповедников точно так же, как преследовали прихожан за уклонение от десятины, от воскресной службы, за ересь или порочное поведение, Церковная цензура процеживала каждое печатное слово и выпалывала из книг и брошюр самый слабый намек на критику правительства или церкви. Не только сознательная критика королевских предначертаний и церковных распоряжений, не только открытая проповедь пуританских идей, даже оговорка, невольная ошибка в евангельском тексте могли стоит проповеднику кафедры и навлечь на него судебное разбирательство и гонение со стороны не только церковных, но и королевских властей.

Однако Томас Бирд владел искусством проповедника ничуть не хуже, чем мастерством педагога. Известно, что запреты неодолимы для дураков и до острия бритвы оттачивают творческий ум, который без преград и запретов, угрозы суда и гонений чахнет и плесневеет и теряет свой творческий пыл, ведь в основании всякого творчества лежит яростный спор, равнодушная, вялая мысль не способна произвести ничего. Если нельзя прямо выступить против насилия церкви и несправедливости короля, а прихожане, оскорбленные в своей вере, стесненные и ограбленные своеволием короля, только и ждут таких выступлений, иначе они отвернутся от своего проповедника, значит умный проповедник должен прибегнуть к таким неотразимым намекам, которые поймет любой прихожанин и к которым не сможет придраться никакая полиция.

Томас Бирд с удивительной ловкостью выходил из трудного положения. Он не осуждал короля Якова за его погибельное стремление искоренить пуританскую веру, к которой склонялись едва ли не все торговцы, ремесленники, сельские хозяева, арендаторы и свободные земледельцы, он приводил из его речей и трактатов самые глупые, самые заносчивые, самые вызывающие места, и возмущенные прихожане, расходясь по домам, сами находили все те негодующие слова, которые не имел возможности произнести вслух проповедник, а проповедник всего лишь подливал масла в огонь, приводя подходящее место из Библии:

– Ибо сказано: «Но когда он сядет на престоле царства своего, должен списать для себя список закона, и пусть он читает его во все дни жизни своей и старается исполнять все слова закона сего, чтобы не надмевалось сердце его пред братьями его и чтобы не уклонялся он от закона ни направо, ни налево, дабы долгие дни пробыл на царстве своем»!

Король Яков, разогнав несговорчивых представителей нации, защищавших интересы тех, кто производил богатство страны, пустился во все тяжкие налагать незаконные штрафы, вводить новые пошлины, торговать должностями и титулами, что многих его подданных приводило в негодование, но Томас Бирд не нападал на штрафы, на пошлины, на продажу титулов и должностей, он раскрывал Библию и гремел:

– Ибо сказано: «Мерзость для царей – дело беззаконное, потому что правдою утверждается престол»!

Королевские пожалования, на которые уходили все эти штрафы и пошлины, развращали придворных. Придворные перенимали испанские и французские моды, испанские и французские нравы, испанские и французские танцы, без конца веселились на балах и маскарадах, развлекались фейерверками и охотами, изощрялись в интригах, сгорая от жажды попасть в фавориты, которых король ублажал баснословными суммами, опять-таки полученными от штрафов и пошлин, и Томас Бирд раскрывал верную Библию и сокрушался:

– «Как сделалась блудницей верная столица, исполненная правосудия! Правда обитала в ней, а теперь – убийцы. Серебро твое стало изгарью, вино твое испорчено водой, князья твои законопреступники и сообщники воров, все они любят подарки и гоняются за мздой, не защищают сироты, и дело вдовы не доходит до них»!

Но по мере того, как наступление короля Якова на права и кошельки своих подданных умножалось и ширилось, а бесчинства властей переходили предел не только справедливости, к чему довольно быстро вырабатывалась спасительная привычка, но и пределы разумного, чего подданные ни понять, ни простить не могли, рассерженным прихожанам становилось мало прозрачных намеков, они жаждали прямых обличений, чтобы в обличениях отвести свои скорбящие души, полные гнева и желания мести. С церковной кафедры прямые обличения были слишком опасны и – грозили неосторожному проповеднику тюрьмой, плетьми, лишением ушей и клеймом. Тогда прихожане приладились собираться в небольшие кружки и приглашать в свои дома проповедников со стороны, взявших обыкновение бродить по стране с молитвой, с истинной верой, с новостями из Лондона и уже с откровенно крамольными обличениями церкви и короля.

Все-таки самым любимым проповедником в Гентингтоне был Томас Бирд. Непреклонная преданность истинной вере, честность и ум, образованность и дар слова, истинный гнев и умение обходиться с людьми сдружили его с многими из прихожан. Не прочь послушать пришлого человека, они тем не менее предпочитали задушевные беседы своего проповедника и часто приглашали Томаса Бирда запросто отужинать с ними, выпить крепкого пива и потолковать о том да о сем, что противного Господу творилось на свете, ведь на свете всегда творится много противного Господу. Томас Бирд никому не отказывал, без церемоний, по-дружески входил в каждый дом, ужинал с аппетитом, со смаком пил крепкое пиво и толковал обо всем, что противного Господу творилось на свете.

Чаще других он бывал в доме Роберта Кромвеля. Вступив в большую столовую, Томас Бирд сбрасывал черный плащ с капюшоном, закрывавшим до половины лицо, и усаживался за стол, точно был членом семьи. Вдали от церкви и школы он вел себя проще, глаза его реже вспыхивали огнем, гораздо чаще в них светилась печаль и усталость, он не грозил, не стискивал кулаков и реже вспоминал грозные изречения апостолов и пророков. Он негромко и ясно говорил о насущном, Этим насущным была необузданная власть короля, который на каждом шагу нарушал английскую конституцию, к сожалению, не записанную, как был записан билль о правах, но несколько веков подряд существовавшую в предании, в сознании английского общества.

В особенности заволновался весь Гентингтон, когда в апреле 1614 года король Яков, все-таки обнищавший, несмотря на постоянно вводимые штрафы и пошлины, торговлю должностями и титулами и продажу патентов на монополии, принужден был созвать новый парламент. Парламент собрался, после проделок короля настроенный более решительно, чем предыдущий. Король Яков потребовал введения новых налогов, необходимых для содержания прожорливого, ненасытного штата придворных, число которых год от года росло. Представители нации были возмущены. Они не признавали своего долга в том, чтобы кормить толпы трутней, собиравшихся вокруг короля Якова и вокруг королевской казны. Они наотрез отказали королю в новых налогах. Они составили меморандум, в котором изложили принципы справедливого и разумного обложения, и подали его королю. Едва узнав об отказе, король Яков не стал читать меморандум и швырнул бумагу в огонь, давая понять, что не ставит представителей нации ни во что. Буря негодования по этому случаю готовилась разразиться, но не успела. В июне того же года король Яков разогнал неудобный парламент. Несколько представителей нации, резко выступавших против него во время дебатов, попали в тюрьму. Было вспыхнувшие надежды горожан Гентингтона сменились унынием. Томас Бирд, точно был не проповедником, а купцом, доказывал своим внимательным слушателям, указывая на всем известные живые примеры соседей из ближней и дальней округи, что ещё несколько лет такого правления, все они разорятся, превратятся в нищих бродяг.

Немного сведений вынес Оливер Кромвель из школы, зато он твердо усвоил главнейшие положения истинной веры и главнейшие положения общественной жизни, как понимали их пуритане. Никогда в жизни он не поколебался в том убеждении, что всеблагой и всемогущий Господь управляет всем миром, управляет народами, управляет войсками, управляет лично им, Оливером Кромвелем, какое бы решение ни приходилось ему принимать, он прежде пытался проникнуть веление Господа, и что бы он ни совершил, он искал знамения свыше, верно ли он уразумел волю Того, Кто ещё до рождения определил его земной путь и расчертил всю его жизнь, не сомневаясь, что будет жестоко наказан за каждую ошибку, за каждое отступление от того, что предначертано ему совершить. Никогда во всю свою жизнь он не поколебался и в том, что правитель обязан и предназначен свыше на то, чтобы управлять в интересах народа и в полном согласии с ним, а если правитель нарушает эту святую обязанность и отступает от предназначения свыше, он должен быть осужден, как постоянно в своих неторопливых беседах осуждают короля Якова его отец и учитель. И тем более он не имел причин поколебаться в том убеждении, что все придворные кавалеры не более, чем паразиты и тунеядцы, бесполезно и нагло пожирающие плоды его рук, плоды рук горожан Гентингтона, плоды рук всей страны.

Кого-кого, а тунеядцев и паразитов он видел своими глазами с самого детства и с самого детства проникался презрением к ним. Его дядя сэр Оливер часто приглашал в Хинчинбрук младшего брата с семьей. С утра до вечера занятый коровами, овцами, пастбищами, покосами, выделкой сукон и продажей скота, Роберт Кромвель редко его посещал, но считал своим христианским долгом посещать старшего брата по большим праздникам и непременно на Пасху и Рождество. Он приезжал в своем простом суконном камзоле и привозил подраставших детей. Вместо богослужений и чтения Библии в эти дни, священные для каждого верующего, в Хинчинбруке устраивали рыцарские турниры и фейерверки, роскошные пиры и охоты. Серебряные блюда и серебряные кубки загромождали праздничные столы, не переводились французские вина, наряды из шелка и бархата менялись по три, по четыре раза на дню, игрища одно другого бесстыднее сменяли друг друга. Сэр Оливер не переставал улыбаться и осушать кубки с вином под шутливые тосты, произносимые им самим или кем-нибудь из пьяных гостей. Он всё толстел и становился похож на бочонок. Его жирное лицо лоснилось от пота, дряблые щеки тряслись, слова его были отрывисты, пусты, не запоминались ничем. Будущие наследники Хинчинбрука часто потешались над бедным кузеном из Гентингтона и зло шутили над ним. Тогда оскорбленный Оливер пускал в ход кулаки. Они были слишком изнежены, слабы, чтобы справиться с ним, и отступали, бормоча угрозы и хныча. Раза два или три король Яков навещал сэра Оливера в полюбившемся замке. Тогда празднества становились ещё пышней и развязней. Маленький человек с большой головой и кривыми тонкими ножками быстро старел, с годами на его желтом лице всё чаше появлялась злая усмешка, его глаза не смеялись. Он и сам по себе был мало приятен, для Оливера Кромвеля он был неприятен вдвойне, ведь этого человечка с большой головой и кривыми тонкими ножками проклинал весь Гентингтон.