Читать книгу Восхождение. Кромвель - Валерий Есенков - Страница 6

Лондон с первого взгляда стал ему неприятен. Громадный сумрачный королевский дворец, громадные неприветливые дворцы кавалеров, рядом с которыми замок дяди Оливера в Хинчинбруке представлялся скромным жилищем, а его собственный дом в Гентингтоне выглядел чуть не курятником, роскошь нарядов, роскошь карет, драгоценные кружева, редкие перья на шляпах вельмож, разодетые слуги, разодетые кучера, рядом с которыми он, сельский хозяин, выглядел нищим, расточительство на каждом шагу, противное заповедям Христа, непереносимое для человека истинной веры, а к этому времени Оливер Кромвель был с головы до ног пуританин.

Слава Богу, в этом бесовском вертепе он не был оставлен судьбой. В Лондоне у него оказалась многочисленная родня. Одна из его теток была замужем за Баррингтоном, другая была женой Гемпдена, третья оказалась замужем за Уолли. В ближнем и дальнем родстве он состоял с Сент-Джонами, с Гоффе, с Хеммондами, с Инголдсби и кое с кем из богатых и влиятельных людей в лондонском Сити. В этих домах он принят был как родной. Его окружили его сверстники, двоюродные, троюродные братья и сестры. На Судебном подворье он бывал вместе с Оливером Сент-Джоном, который был всего на год старше его. Оливер Сент-Джон познакомил его с Дензилом Холлзом, с Эдмунтом Уоллером, с Артуром Гезлригом, с Томасом Ферфаксом, тоже студентами, учеными-книжниками, будущими юристами. Он близко ни с кем не сошелся: по натуре он был нелюдим. Молодые люди хоть и приняли его в свой тесный круг, но тоже близко с ним не сходились. Всё же они были товарищи, они знакомили родню из провинции с жизнью столицы, от них он узнавал последние новости, они разжигали в душе его дух недовольства, живший в ней с детских лет, когда он слушал сетования отца на глупости нового короля и проповеди Томаса Бирда, который не уставал повторять, что добрые государи случаются до крайности редко во все времена, что даже величайшие, могущественнейшие из них не избавлены от карающей десницы Всевышнего и что они должны быть подчинены гражданским законам точно так, как и последний из подданных.

Казалось, королем Яковом был недоволен весь лондонский Сити. Причина и предмет недовольства были для всех очевидны. Как ни тщился маленький человек с большой головой и кривыми тонкими ножками, уже получивший оскорбительное имя Вонючки, наполнить казну, торгуя решительно всем, что удавалось и даже не удавалось продать. Он продавал титулы рыцаря и баронета и принуждал торговых людей покупать эти титулы, ни для чего не нужные им. Он взваливал на мастерские ремесленников разного рода контроль, считая своим долгом определять сроки ученичества подмастерьев, и размер заработной платы, и добротность сукна, вывозимого за рубеж, и требовал за свое непрошеное усердие неумеренную оплату. Ему не помогало ничто: казна не только не наполнялась, но становилась год от года бедней. За пятнадцать лет, прошедшие с несчастного дня его коронации, государственный долг вырос в три раза и перевалил за два миллиона, потери же сельских хозяев, владельцев сукновален и других мастерских, в особенности потери торговых людей были неисчислимы. Главным же бедствием для всех тех, кто своими трудами наращивал богатство страны, все-таки растущие несмотря ни на что, была продажа патентов на монополию: без сомнения, монополия обогащала владельца патента, однако разоряла всех тех, кому не досталось этой королевской бумажки, ведь бумажка на этот вид деятельности продавалась только одна.

Самые громкие речи, направленные против грабительских выходок маленького человека с большой головой и кривыми тонкими ножками, Оливер слышал в доме тетки, вышедшей замуж за Гемпдена. Джон Гемпден, молодой человек двадцати пяти лет, успевший выдвинуться в лидеры парламентской оппозиции, с бледным высоким лбом, с хищным носом на узком лице, с тонким маленьким ртом, с презрительно выпяченной нижней губой, тонким голосом, привычно, четко перечислял:

– Мы обязаны жить в доме, построенном из кирпича, который продан нам монополией, окна этого дома должны быть застеклены монопольным стеклом, наш дом должен отапливаться монопольным углем, который горит в монопольном камине, мы спим в монопольной постели, расчесываем волосы монопольными щетками и монопольными гребнями, мы носим монопольное белье, монопольные ремни, застегиваемся на монопольные пуговицы, закалываемся монопольными булавками, едим монопольное масло, монопольную селедку, приправляем свою пищу монопольной солью, монопольным перцем и монопольным уксусом, мы пьем монопольное вино из монопольных бокалов, мы пьем монопольное пиво, приготовленное из монопольного хмеля, хранившееся в монопольных бочках и продаваемое в монопольных пивных, мы в монопольных трубках курим монопольный табак, пишем монопольными перьями на монопольной бумаге, при свете монопольных ламп читаем сквозь монопольные очки монопольную Библию, мы ловим мышей в монопольные мышеловки и заверяем свои завещания у нотариуса-монополиста. В сущности, только продажа хлеба не стала ещё монополией. Это большое упущение со стороны короля. Мы платим штрафы за то, что у нас нет монополии. Мы даем взятки министрам, придворным, секретарям, чтобы купить монополию, а когда нам удается за взятку приобрести патент на монополию, мы должны взять министра, придворного, секретаря в долю, выделить ему пай и выплачивать ему часть своего дохода. Мы должны платить даже за то, что чуть не каждый день нас досматривают налоговые агенты и проверяют, не нарушаем ли мы монополию. С того дня, как был распущен парламент, королем продано около семи сот патентов на монополию. Разве они обогатили его? Общим счетом продажа патентов на монополию принесла ему около ста тысяч фунтов стерлингов, зато владельцы патентов, взвинтив цены, положили в свой карман приблизительно полтора миллиона. Попросту говоря, у нас эти деньги украли.

Недовольство перерастало в негодование, как только под руку подворачивался испанский посол. Все знали, что в Испании не оставляли преступных замыслов возвратить будто бы заблудшую Англию в лоно римской католической церкви и что Испания различными средствами препятствовала английской торговле и английскому мореплаванию. Вопреки соглашению, испанские суды никак не защищали интересы английских торговцев и капитанов, а на предложение создать особый, апелляционный суд Испания неизменно отвечала отказом, английские консульства не открывались, продолжался досмотр английских судов. Все ждали, что король Яков защитит интересы английской торговли и не допустит, чтобы испанский посол вмешивался во внутренние дела королевства. Ничуть не бывало. Ожидания очень скоро были рассеяны самим королем. Тот, кто считался и сам себя величал королем англичан, очень скоро сделал испанского посла Диего Сармиенто графа Гондомару не только своим близким другом, но и советником по всем делам управления и внешней политики, чего не может быть и не должно быть ни в каком независимом государстве, тем более не может быть и не должно быть с иноземным послом, который представляет недружественную державу.

Граф Гондомара был яростным сторонником и одним из вождей возобновления истребительной войны с протестантством и возвращения всей Европы в лоно римской католической церкви, уже пролившей реки протестантской крови и в Германии, и во Фландрии, и во Франции. Предполагалось, что новая истребительная война вновь подчинит голландских мятежников их законному, то есть испанскому королю, лишит французских гугенотов политического влияния, подчинит австрийским Габсбургам немецких протестантских князей, в протестантской Швеции возведет на престол верного католика польского короля, возродит католичество в Англии и составит из католиков такой парламент, который станет беспрекословно исполнять любые пожелания короля. Таким образом в Европе должен возникнуть новый порядок, который будет поддерживаться железной рукой испанских и австрийских Габсбургов.

Не успели предприниматели и денежные воротилы лондонского Сити глазом моргнуть, как испанский посол овладел всеми помыслами маленького человека с большой головой и кривыми тонкими ножками. Граф Гондомара с благосклонным вниманием выслуживал его слезливые жалобы на несговорчивость представителей нации, соглашался, что если парламент и представляет собой большое тело страны, то без полного и беспрекословного повиновения королю это тело остается без головы, поддакивал, что так называемые прения в палате общин не что иное, как беспорядочные крики, бессмысленные возгласы и хулиганский шум, и вполне одобрял его убеждение, что раз он король, то ему принадлежит неотъемлемое право созывать и распускать это чудовищное учреждение по своему усмотрению или даже капризу.

Главное же, граф Гондомара внушил маленькому человеку с большой головой и кривыми тонкими ножками неосторожную мысль, будто одни католики способны составить непоколебимую опору английского трона, Дальнейшее уже не составляло труда. По его настоянию король Яков не только с каждым годом всё теснее сближался с Испанией, тем самым предавая английские интересы, но и освободил прежде арестованных за подрывную деятельность иезуитов и служителей католической церкви, он разрешил им выехать на континент или оставаться в стране. Понадобилось немного времени, чтобы испанский посол стал смещать и назначать английских министров. Из правительства шаг за шагом удаляли все те, кто был правоверным сторонником англиканства и один за другим назначались католики или те, кто сочувствовал им. Вокруг короля усилиями Гондомары создавалась испанская партия, которая готовилась начать наступление на английских протестантов, в особенности на пуритан.

Родственники Оливера, которых он посещал, были растеряны. Джон Гемпден вопрошал, растерянно улыбаясь:

– Как это стряслось, что в правительстве, в королевском совете, в армии, в казначействе, в портах, в адмиралтействе главные должности оказались в руках людей, которых держит в руках испанский посол? Поразительно, но они служат испанскому послу даже тогда, когда это противоречит намерениям самого короля!

Масла в огонь подливали действия испанского флота. Каждый день приходили известия, что ещё один английский корабль, идущий в Вест-Индию, остановлен испанскими капитанами по обвинению в пиратстве и контрабанде, осмотрен или задержан, а товары захвачены, причем английских моряков принуждают покидать свои корабли и служить испанскому флагу. Брожение в лондонском Сити усиливалось. Растерянные владельцы кораблей и торговые люди с недоумением вопрошали друг друга, с каких это пор испанцы установили свой суверенитет над всеми морями, а самые сведущие припоминали, что назад тому лет сто римский папа своей буллой поделил весь земной шар между католической Испанией и католической Португалией. Натурально, во всех бедах винили католиков, прежде всего ненавистного испанского посла Гондомару. Стоило его карете появиться на лондонских улицах, как ей вслед раздавались возмущенные крики. Возмущение заходило так далеко, что граф Гондомара пожаловался маленькому человеку с большой головой и кривыми тонкими ножками на недостойное поведение его скверно воспитанных подданных, и королевский Тайный совет обратился с письмом к лорду-мэру, в котором потребовал, чтобы предприниматели и торговые люди относились к испанскому послу в полном соответствии с дружеским отношением английского короля к испанскому королю.

Угадывалось по всему, что католическая Испания перешла в наступление. Война уже вспыхнула, правда, пока что на другом конце континента. Австрийские Габсбурги, поддержанные испанскими Габсбургами, усилили в Чехии гонения на протестантов, права которых всего несколько лет назад были гарантированы так называемой императорской Грамотой величества. Страсти накалились мгновенно. Вооруженная толпа ворвалась в королевский дворец Пражского Града. Нескольких ставленников австрийского императора в чешском правительстве поймали и вышвырнули в окно. Правда, жертвы насилия каким-то чудом, свалившись с восемнадцатиметровой высоты, остались живы, однако восстание за независимость началось, чешский сейм избрал новое, национальное правительство, были изгнаны отовсюду иезуиты, вооруженные силы были приведены в боевую готовность, начались переговоры с соседними, тоже порабощенными славянскими землями о создании независимой федерации, Не дожидаясь, пока соседи ответят согласием, пользуясь замешательством в стане противника, чешская армия, поддержанная отрядом добровольцев из Трансильвании, двинулась к Вене и нанесла несколько чувствительных поражений растерявшимся австрийским войскам. Воодушевленный победами, чешский сейм провозгласил своим королем протестанта, курфюрста пфальцского Фридриха, не только главу Евангелической лиги, но и зятя английского короля, рассчитывая на широкую поддержку со стороны всех протестантских держав.

Расчеты повстанцев оказались ошибочными. В Лондоне вскоре стало известно письмо, направленное десятого октября 1618 года лордом Бекингемом, фаворитом и первым министром маленького человека с большой головой и кривыми тонкими ножками. Письмо было адресовано испанскому послу Гондомару. В письме говорилось:

«Его величество обещал сделать всё, что он может и что в его власти, и закончить дело мирно и спокойно, если богемцы захотят его слушать и пожелают следовать его совету. С другой стороны, если он найдет, что богемцы упорствуют и твердо держатся своего, он будет просить своего зятя и других князей Германской унии не давать им никакой помощи и поддержки».

Восставшая Чехия не в состоянии была следовать его советам и наставлениям, даже если бы этого захотела. Против малочисленного народа, с бою взявшего свою независимость, в злобе ожесточения ополчилась вся католическая Европа. В казну австрийского императора хлынул поток денег от римского папы и от Католической лиги, во главе которой утвердился баварский курфюрст Максимилиан. На эти деньги австрийский император нанимал войска. На помощь ему шли войска из Испании, Свою помощь обещал ему польский король. Чешские протестанты ждали ощутимой помощи единоверцев, однако их помощь оказалась ничтожной. Английский король ограничился советами и наставлениями. Его зять Фридрих не имел средств, чтобы навербовать достаточное количество наемных солдат, а бесплатно за веру никто из протестантов воевать не хотел. Несколько германских князей из Евангелической унии спешно набрали в северных территориях рейтар и ландскнехтов, имевших опыт войны, и выступили на помощь чешским повстанцам. Если бы им удалось соединиться с отрядами нового чешского короля, они могли бы достаточно долго сопротивляться католическим армиям: немецкие солдаты уже прославились во всей Европе отличной подготовкой, выносливостью и наклонностью к опустошительным грабежам, которая делала ожесточенным и напористым их наступление.

Однако им не суждено было отличиться на этой войне. Трусливый пфальцский курфюрст Фридрих, внезапно превратившийся в чешского короля, был крайне напуган одними слухами о многочисленности католических войск. Он заранее пошел на такие уступки Католической лиге, которые вели и в конце концов привели его к поражению. Надеясь задобрить уже ощетинившегося врага, он согласился вести военные действия только в пределах крохотного своего королевства и своих немногих славянских союзников, и ни в коем случае не переносить их в германские княжества. Трудно сказать, соображал ли он что-нибудь в тот день, когда принимал это губительное, прямо самоубийственное решение. Он собственной волей разъединил протестантские силы. В соответствии с этим решением отряды германских князей из Евангелической унии не имели права соединиться с его слабой, малочисленной армией. Его ошарашенные советники предлагали поднять чешских горожан и крестьян, славных потомков протестантского вождя Яна Гуса и его героического сподвижника Яна Жижки, вооружить их и создать большую, боеспособную армию. Это предложение королю Фридриху показалось химерой. Он полагал, что времена Гуса и Жижки давно миновали и что мирным горожанам и землепашцам не одолеть профессиональных солдат.

Решающее сражение произошло у Белой Горы. Чешские повстанцы были наголову разбиты. Католические отряды растеклись по Чехии и Моравии как саранча. Следом за ними шли иезуиты и суды инквизиции. Они хватали всех, кто ещё пытался сопротивляться. Пленных и арестованных подвергали изощренным пыткам и казням. Чешские святыни, напоминавшие о легендарных подвигах Гуса и Жижки, были осквернены. Богослужение в духе Мартина Лютера было запрещено. Восстанавливались католические монастыри. Лютеране бежали на север Германии, других изгоняли насильно. Земли казненных и изгнанных передавались местным и пришлым католикам. Чешское ремесло и торговля были подорваны. Чехия была унижена и стремительно погружалась в нищету. Чешским королем стал Фердинанд Габсбург. Испанские войска овладели Нижним Пфальцем. Фридрих, кузнец собственного несчастья, лишился не только чешской короны, но и собственных пфальцских владений. Евангелическая уния вскоре распалась.

Почтенными людьми, с которыми успел познакомиться Оливер, овладевало отчаяние. В родственных домах его всё чаще встречали растерянные взгляды, тревожные лица, отрывочные, несвязные речи. Без исключения все пуритане, все предприниматели и воротилы из Сити, парламентские ораторы и владельцы земель понимали, что маленький человек с большой головой и кривыми тонкими ножками, ставший их королем, вел Англию не только к позору, который после бесславного поражения его зятя Фридриха стал очевиден, но и к таким же беспощадным гонениям на протестантов, к такому же хищному переделу земель, известия о которых с необыкновенной скоростью достигали английского берега, проникали в самые отдаленные уголки королевства и, обнадеживая и радуя тайных и явных католиков, приводили в замешательство протестантское население. Замешательство парализовало и самые дерзкие, самые находчивые умы. Никто не мог толком сказать, можно ли что-нибудь предпринять, какими средствами отвратить грядущие бедствия, которые многим представлялись неотвратимыми. В семействах Гемпденов, Баррингтонов, Гоффе, Сент-Джонов, Уоллеров, Хаммондов время от времени зарождалась в испуганных душах и осторожно выступала наружу пока что робкая, неопределенная мысль: надо бежать! Но куда? Самые богатые соблазнялись, хотя бы на время, переправиться в Гамбург, где с некоторых пор обосновалась английская «Компания купцов-авантюристов», превратившая этот было заглохший ганзейский город в оживленный торговый порт, однако их останавливала опасность, грозившая и Гамбургу, и Любеку, и всей северной протестантской Германии со стороны воинственной Католической лиги. Самые дерзкие предпочитали навсегда переселиться в Америку, где на восточном побережье уже завелись крохотные английские поселения, однако и самыми дерзкими овладевала робость, когда они представляли себе те нетронутые, может быть, погибельные места и постоянные набеги краснокожих индейцев.

У Оливера оставалось довольно много свободного времени. Его наклонности обозначились окончательно. Он мало интересовался отвлеченными, теоретическими науками. Его ум приобретал всё более и более практический склад. На лекциях в Линкольн-Инне он усваивал только то, что могло и должно было пригодиться ему, когда он вернется домой, получит в наследство земли и хозяйство отца и столкнется с той массой будничных, мелких проблем, которые изо дня в день придется решать самому, не прибегая к помощи адвокатов, во-первых, не существующих в его захолустье, а во-вторых, слишком для него дорогих. По этой причине он основательно познакомился с английским законодательством, тогда как римское право и юриспруденция как таковая оставили его вполне равнодушным.

Странные склонности маленького человека с большой головой и кривыми тонкими ножками, которого он видел раза два или три в Хинчинбруке, и по его вине всё более очевидное, более наглое оживление английских католиков, особенно иезуитов, было дело другое. Возвращение католиков означало возвращение монастырей, возвращение монастырских земель и неистовое, может быть, кровопролитное искоренение истинной веры, а он был пуританин и владел бывшими монастырскими землями, и уж тогда никто не посмотрит, что эти земли его дед, и его отец, и он сам получил по наследству: известия из Чехии о кровавой резне и насильственной перемене владельцев на этот счет не оставляли сомнений ни его родне, ни ему самому.

Он был не из пугливых, и в случае необходимости был готов за себя постоять, разумеется, за себя одного. О судьбе Англии он мало думал. Он только видел, пристально наблюдая, как пала Чехи, как черная католическая чума расползалась всё дальше и дальше на север и запад, так что на стороне протестантов оставались только разрозненные отряды графа Мансфельда. Ему нетрудно было предвидеть, что удачливому полководцу Тилли понадобится немного труда, чтобы загнать куда-нибудь в угол и перебить эту горстку отчаявшихся бойцов. Тогда вся Европа, ставшая вновь католической, если не произойдет чуда, обрушится на протестантскую Англию. В таком случае Англии не устоять. Тогда у него отнимут его достояние, а у него на руках стареющая мать и пятеро малолетних сестер. Чем он их станет кормить?

С той поры его прельстила мысль переселиться в Америку. Америка манила его: казалось, там всё было возможно, туда его звало дело, которое было бы ему по плечу, там его семейство было бы обеспечено, он верил в себя, может быть, эта мысль была знаком ему, его таинственная звезда, он уже ощущал, что только бескрайний простор удовлетворил бы его. С разочарованием слушал он путаные речи в знакомых домах. С удовольствием проводил он часы на берегу Темзы, вниз по течению, где громоздились причалы, склады товаров, конторы известных торговых компаний, сомнительные толчки, на которых темные личности нанимали матросов и грузчиков, таверны с азартными играми в кости и карты, притоны грязных девиц, шхуны и бриги с высокими мачтами, свернутыми парусами и густой паутиной снастей. Он любил наблюдать, как эти шхуны и бриги снимались с якорей, поднимали на носу косой парус, осторожно, медленно словно бы крались свинцовыми водами Темзы к выходу в море, уже там поднимали все паруса и, как белые призраки, уходили к невидимой цели, полагаясь только на Бога и компас.

Утомленный, он входил в одну из грязных таверн, присаживался к замызганному столу и заказывал себе кружку пива. Вокруг него бесновались, кричали хриплыми голосами, курили крепкий испанский табак, пили пиво и ром, дрались, выхватывали кривые ножи или матросские кортики, бесстрашно, беспечно проливали кровь, свою и чужую, падали мертвыми, вытаскивали за ноги трупы и бросали на пустыре или в Темзу, и до того иной раз кипели неукротимые страсти, что и он обнажал свою шпагу и, спасая жизнь, наносил удары плашмя или жалил противника её острием.

Крики, драки и кровь не смущали его. Он с куда большим удовольствием посещал эти места, чем юридический факультет, и, без сомнения, приобретал в этих притонах преступления и разврата куда более разносторонние и полезные знания, чем в Линкольн-Инне и на Судебном подворье. Он слышал фантастические рассказы о дальних походах, о смелых налетах на испанские порты и корабли, о стычках с индейцами и узнавал, что в Карибском море, на побережье, на островах, на всех океанских дорогах промышляют пираты, голландские, французские и английские, грабят испанские галионы, везущие золото и серебро, грабят друг друга, занимаются контрабандой, торгуют рабами, с одинаковым безразличием обращая в рабство и черных, и красных, и белых. Он слышал не менее фантастические рассказы о поселенцах, которые ставили деревянную крепость, которая защищала их от индейцев, чьи земли они захватили, вырубали девственный лес, охотились, пасли скот и сеяли хлеб, В тех неведомых землях зарождались какие-то новые, ещё не понятные, несколько странные отношения. Там грабили и убивали, там грабежом и разбоем создавались громадные состояния, там возделывали земли, прежде не знавшие пашни, и жили так, как хотели, не спрашивая согласия или несогласия своего короля. Однажды будущие поселенцы, именовавшие себя пилигримами, собрались на «Майском цветке», отплывавшем в Америку, и составили договор, в котором постановили и торжественно поклялись, что по своему усмотрению станут учреждать законы и органы власти в своем поселении. Во главе пилигримов шли проповедники-пуритане. В тех языческих, стало быть, диких местах никто не стеснял, не преследовал истинной веры, Напротив, там люди истинной веры неустанно сражались с язычниками и где примером нравственной жизни, где убеждением, где огнем пушек обращали их в христианство, чем спасали их заблудшие, непросвещенные души.

Он видел толпы желающих переселиться в Америку. Они были обездолены, гонимы и нищи. Больше всего среди них было крестьян-арендаторов, Огораживания, начатые полтора века назад, продолжались. В Англии становилось невыгодно сеять хлеб и выращивать скот. Ощутимые доходы владельцам земли давали только овцы и шерсть, Для овец нужны были пастбища и луга, и будущий овцевод, едва дождавшись окончания арендного договора, сгонял арендатора с его участка земли, чтобы обратить пашню в пастбище и сенокос. Арендатор с семьей, внезапно потеряв всё, что имел, становился свободным, как ветер, но идти ему было некуда. Обездоленные, они бродили в поисках работы и пищи. К ним присоединялись безработные ткачи и суконщики, ставшие жертвой монополий и спада в английской торговле. Они превращались в бродяг, а бродяг ждал кнут палача или виселица. Они собирались на побережье, скрывались от полиции и жаждали поскорее переселиться в Америку, но у них не было денег, чтобы заплатить за место на корабле. Тогда им помогали уехать общины пуритан, собиравших для пилигримов пожертвования.

Однако Оливеру уехать было не суждено. Провидение распорядилось иначе. Совершеннолетие уже наступило. Пришла пора утверждаться в праве наследника, без чего всё равно нельзя было ничего предпринять, ведь на переезд и обзаведенье в Америке нужны были деньги. Провидение явило свой знак через теток. Тетки пошушукались, посовещались и постановили, что для племянника настала золотая пора обзаводиться семьей, нельзя же здоровому крепкому парню обходиться без женщины, долго ли до греха. У тетки Гемпден имелись владения в Эссексе. Её соседом был торговец из Тауэр-Хилла рыцарь Бушье, человек состоятельный и почтенный. Дочь Бушье давно засиделась в невестах: Элизабет шел двадцать четвертый год. Эта вторая Элизабет в семье Кромвелей была точной копией матери Оливера. Она была воспитана в духе строжайшей пуританской морали, решительно во всем полагалась на Бога, была покорна родителям, любила добро и сама была добродетельна в той высшей степени, какой отличались все пуритане, так же, как та, редко выходила из дома и никогда не сидела без дела. К тому же она была привлекательна, её высокий лоб, излучавший невинность, обрамляли пышные светлые волосы, широко расставленные прозрачные огромные глаза лучились юмором и умом, на её губах нередко появлялась насмешливая полуулыбка, тогда на её здоровых свежих щеках появлялись милые ямочки. Её добродетели и приятная внешность дополнялись солидным приданым, и если она долго не выходила замуж, то единственно оттого, что папаша Бушье искал для нее подходящего жениха.

После непродолжительных закулисных переговоров Оливер был представлен папаше Бушье. На этот раз разборчивый отец нашел жениха достойным руки своей дочери, в порочной жизни он не был замечен, его добродетели были признаны безукоризненными, его состояние было хоть и не очень большим, однако вполне достаточным для того, чтобы горячо любимая дочь не нуждалась ни в чем. Двадцать второго августа 1620 года жених и невеста обвенчались в церкви святого Джайлса на Криппос-гейт, вблизи дома Бушье. Живя в Лондоне, часто бывая в домах богатых людей, Оливер так и не приобрел ни расшитого бархатного камзола, ни плоеного воротника, ни перьев на шляпу, и торжество, по обычаю пуритан, было скромным. Вскоре молодожены покинули Лондон, и Оливер возвратился в родной Гентингтон.