Читать книгу Тот берег - Валерий Котеленец - Страница 6

«…Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе! Со мною с Ливана, невеста! со мною иди с Ливана! спеши с вершины Аманы, с вершины Сенира и Ермона, от логовищ львиных, от гор барсовых! Пленила ты сердце моё, сестра моя, невеста! пленила ты сердце моё одним взглядом очей твоих, одним ожерельем на шее твоей. О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста! о, как много ласки твои лучше вина, и благословение мастей твоих лучше всех ароматов!..»

– Боже мой! – восхищённо шептал Полезаев. – Боже мой! Какое чудо! Какие удивительные слова!..

Он поднимал голову, закрывал глаза, пытаясь увидеть туманные вершины Аманы и Сенира. И видел их – изумрудно-зелёные и голубые, окутанные нежной жемчужною дымкой…

Он и дважды, и трижды, и четырежды повторял каждую волшебную строку. Он твердил на все лады эти чудесные слова – и про себя, и вслух, и вполголоса, и во весь голос. Он упивался ими. Он цедил их по капле, как драгоценное вино, и катал их на языке, словно изысканные яства…

«…От логовищ львиных, от гор барсовых!..»

«…Одним ожерельем на шее твоей!..»

«…И благословение мастей твоих лучше всех ароматов!..»

«…Благословение мастей!..»

«…Лучше всех ароматов!..»

И, только насладясь сполна всеми звуками, всеми тончайшими оттенками этих завораживающих, никогда им не слышанных слов, возвращался к распахнутой на коленях его книге…

«Сотовый мёд каплет из уст твоих, невеста; мёд и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана! Запертый сад – сестра моя, невеста, заключённый колодезь, запечатанный источник: рассадники твои – сад с гранатовыми яблоками, с превосходными плодами, киперы с нардами, нард и шафран, аир и корица со всякими благовонными деревами, мирра и алой со всякими лучшими ароматами; садовый источник – колодезь живых вод и потоки с Ливана…»

«…Мёд и молоко под языком твоим…»

«…Мёд и молоко…»

«…И потоки с Ливана…»

«…И потоки с Ливана…»

«…И потоки…»

Сергею Тимофеевичу ужасно хотелось выучить всё наизусть. До последнего слова. До последней буковки. Хотя с памятью у него всегда были нелады. И в школе ещё мучился он над заданными стихами и отрывками, получая за мучения свои в лучшем случае жиденькую троечку. Но сейчас был совсем не тот случай. Сейчас он сам хотел этого, а не исполнял навязанную кем-то обязанность.

И у него получалось!

Эти волшебные строки сами собой, без особенных усилий, удерживались в полезаевской памяти и оставались там накрепко, надолго (так ему, во всяком случае, казалось и верилось). Очень надолго. Навсегда.

А было так потому, что западали они не в разум его, не в голову, а в самоё сердце.

Но сладкие мгновения за чтением Песни песней не могли длиться вечно, как хотелось бы Полезаеву. В ней и было-то всего несколько страниц. Остальное в этом объёмистом томе занимали другие книги Завета, для которых покуда не пришло ещё время. Потом – когда-нибудь, в лучшие времена – Сергей Тимофеевич собирался прочесть их все, поскольку Песнь расшевелила что-то в душе его, раскачала какие-то глубинные, подспудно сокрытые пласты его сущности, о которых прежде он и не догадывался. Ведь жил он до сего времени как-то слишком уж обыденно и скудно. Так живут многие. Так живут почти все. Работа, дом, дела житейские и всё такое прочее. И ничто его, как говорится, не колыхало особенно, кроме своего мелкого, ничем не примечательного существования. Ну читал он газеты, смотрел телевизор… Ну ходил по выходным в кино, в планетарий тот же… И всё. И ничего более. А чтобы всерьёз взяться за подобную книгу… Нет, никогда. Ни за какие пряники. А тут…

Перелистывая толстый том, наткнулся Сергей Тимофеевич на одно весьма интересное место. Это была Третья книга Царств. И описывалось там житие царя Соломона. Того самого, что считается автором Песни песней. Эту Книгу – единственную из прочих – Полезаев и прочёл. Она тоже была не очень велика – страниц тридцать всего. Но, к превеликому сожалению, ничего не говорилось в ней о Песни. Ни словечка, ни намёка. Войны, борьба за власть, государственные перипетии, интриги, строительство храмов и городов, сложные взаимоотношения с Господом, сплошные жертвоприношения… И кровь…

Реки крови. Моря… А когда же сей славнейший и мудрейший из смертных Соломон сочинял те волшебные строки? Как сподвигся он создать столь чудное и вдохновенное творение? Что деялось в душе его тогда? И кто была та «лилия долин», чей стан «похож на пальму», а груди – «на виноградные кисти»… Нет, ни о чём подобном там не говорилось. И это весьма удручило Полезаева. Не найдя ничего, что касалось бы искомого предмета, он попытался напрячь воображение и представить всё это мысленно. Сам, доверяясь своей собственной фантазии. Да так увлёкся, что целых два дня кряду занимался только тем, что лежал на диване с уставленными куда-то сквозь стену глазами, совершенно отрешась от мира сего и устремляя мысленный взор свой в мир воображаемый, в иные места и времена… И порой у него что-то получалось. Некие туманные видения, причудливые образы являлись ему, плыли перед глазами, складывались в странные картины… Да, он действительно видел голубые холмы палестинские, зелёные склоны Галаада, белые стены и башни Иерусалима… И видел его самого – царя Соломона – почему-то уже не очень молодого, лысоватого, с широким некрасивым лицом и маленькими круглыми глазами, блестящими от восторга и вожделения… И её – ту самую, чьи ланиты «как половинки гранатового яблока», а чрево – «ворох пшеницы, обставленный лилиями»… И похожа лицом она была, конечно же, на неё – на Лиличку Филатову. На кого же ещё она могла походить?..

Но, как уже было сказано, всё это не могло длиться вечно. Рано или поздно он возвращался к реальности, опять окунался с головою в унылое и безотрадное существованье своё.

И вновь наваливались на него эти безмолвные и тяжкие стены. И вновь душа его занималась тупой и безжалостной болью.

* * *

До выхода на работу оставалось всё меньше и меньше времени. Но если прежде, в иные годы, Сергей Тимофеевич с превеликой радостью ждал этого момента, соскучась за месяц бездействия, бежал сломя голову в свою контору и нетерпеливо хватался за пропахшие пылью бумаги, то теперь он с ужасом представлял, что будет, когда нога его переступит порог производственного отдела… Там, в злосчастном пансионате «Чайка», отдыхала добрая половина полезаевских сослуживцев. И в основном – женщины. А языки у них, как известно, весьма длинны и ядовиты. Его же будут склонять на все лады, покуда не затюкают совсем, покуда не вынудят уволиться или – не дай бог! – руки на себя наложить…

Но не столько этого страшился Полезаев, сколько другого – гораздо более страшного. Такого, в сравнении с чем все сплетни, россказни и неприятности по работе казались сущим пустяком, безобидной безделицей – плюнь да разотри… Нет, даже не грозного начальника своего, Никодима Евстигнеевича Мясогузова, коему, конечно же, донесут всю эту дурацкую историю в первую очередь. Нет, нет и ещё раз нет! И многажды нет!.. Сергей Тимофеевич боялся её. И только её… Той самой, что разбила вдребезги разум и сердце его. Той, что сломала жизнь его, словно простую былинку.

Только сейчас, после всего случившегося, понял Полезаев, как любит он её, проклятую. И как ненавидит её. Но прежде всего – любит, а ненавидит уже потом, не в первую очередь. Да и ненавидит ли вообще? Разве можно её ненавидеть?.. Разве можно?.. Ведь она… Она… «нарцисс Саронский, лилия долин! Что лилия между тёрнами, то возлюбленная моя между девицами…» Боже! Как прекрасна она! Как желанна она и навсегда недоступна!.. «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви… как лента алая губы твои, и уста твои любезны… шея твоя – как столп Давидов… два сосца твои…» О господи!.. Два сосца!..

* * *

На девятые сутки после бегства своего из пансионата Полезаев понял, что должен увидеть её. Сейчас же. Немедленно. Увидеть и поговорить с ней. А если он не сделает этого, то умрёт. Да-да, именно так. Умрёт. От тоски, от отчаяния, от стыда, от безысходности… От любви, наконец…

Понимание это явилось ему ночью, перед рассветом, когда, так и не сомкнув с самого вечера глаз, лежал он на своём плюшевом диване со старушкиной Библией на груди и поднятым к потолку лицом.

Когда же за окнами окончательно рассвело и дробно застрекотали в тишине первые трамваи, Сергей Тимофеевич поспешно вскочил с постели, наскоро оделся и, даже не перекусив и не почистив зубов, отправился на улицу.

Погода, как это ни странно для здешнего июля, стояла неважная. Шёл дождь – мелкий и брюзгливый, очень похожий на осенний. Всё небо затянуло сплошной серой пеленою. Как будто сама природа изменила своим постоянным вековым привычкам лишь для того, чтобы воспрепятствовать полезаевскому предприятию и заставить его вернуться домой несолоно хлебавши.

И Сергей Тимофеевич вернулся. Нет, не совсем, а только для того, чтобы взять зонт. Вскоре он уже вновь был на улице и, надёжно укрытый от сеящей с небес влаги, продолжал своё путешествие.

Лиличка жила в пяти минутах ходьбы – на Шамовке. Полезаев хорошо знал эту старую пятиэтажную малосемейку, построенную в начале пятидесятых годов, поскольку сам ютился несколько лет в одной из её комнатушек, пока не заработал нормальное отдельное жильё. Да и обитали там по большей части полезаевские сослуживцы – работники Приморского аппаратурно-механического завода, которому отдал Сергей Тимофеевич пятнадцать лет своей жизни без одного месяца.

С тех пор как Лиличка поселилась в этом доме, вот уже почти седьмой год, Полезаев, следуя будними утрами на службу, обязательно притормаживал возле и делал вид, что у него развязался шнурок или приключилась ещё какая-нибудь оказия, скажем, выпали из кармана ключи. А сам между тем не сводил глаз со второго подъезда, откуда она должна была появиться с минуты на минуту. Эти наивные детские уловки иногда удавались (не так, впрочем, и часто, как хотелось бы Сергею Тимофеевичу). И когда она, бодрая и свежая, словно утренняя роза, выпархивала из дверей, он, таясь за широким стволом тополя, дожидался, пока она пройдёт мимо, а потом, замирая и трепеща от счастья, шёл следом за нею до заводской проходной. И это были самые светлые и счастливые мгновенья в его весьма невзрачной и скудной на радости жизни.

Сегодня Полезаев поступил таким же образом. Схоронился за тополем и стал ждать. И не раз поблагодарил он себя за то, что прихватил зонт, так как дождь вовсе и не думал кончаться, а, наоборот, становился сильнее и сильнее, превращаясь уже в нешуточный ливень.

Но время шло, минута летела за минутой, до начала работы оставалось всего ничего, а Лилички не было. Сергей Тимофеевич занервничал. То и дело он выскакивал из-за своего укрытия, подбегал к подъездной двери и прислушивался: не стучат ли по лестнице торопливые каблучки? А затем, так ничего и не услыхав, возвращался под дерево в полной растерянности и досаде.

«Где же она? – недоумевал Полезаев. – Неужели что-то случилось?..»

И действительно, всё это было довольно неожиданно и странно. Лиличкин отпуск закончился три дня назад. На службу она сегодня не могла не пойти. Это уж точно. И, вдобавок ко всем своим неисчислимым достоинствам, Лиличка отличалась завидной, почти неестественной пунктуальностью. Выходила из дома она ровно в половине восьмого (ходьбы до завода было не больше четверти часа), и ни минутой раньше или позже. Уж кто-кто, а Сергей Тимофеевич знал это досконально. Она никогда никуда не опаздывала. Не помнил Полезаев такого. Разве что… Но этот случай был одним-единственным, исключительным… Там, в «Чайке», тем злосчастным вечером, когда Лиличка странным образом изменила своим привычкам, пожелав прогуляться с ним по аллее в нарушение всех пансионатских законов и расписаний… Да, случай этот казался крайне загадочным и необъяснимым. Хотя потом уже, дома, Сергей Тимофеевич пытался найти ему объяснение и, кажется, нашёл. Почти нашёл… Но это совсем не то, это другое. Это ведь было ещё тогда. А может, ничего и не было вовсе? Может, просто приснилось, померещилось?.. Но сейчас…

Ровно в восемь, потеряв последнюю надежду, Полезаев решился на то, чего прежде никогда бы себе не позволил. Слабо соображая, что творит, кинулся он к подъезду, распахнул дверь и, складывая на ходу мокрый, брызжущий во все стороны зонт, помчался по лестнице наверх, на третий этаж…

«Нет, здесь что-то не так! Не могла же она… Нет!.. – терзался Сергей Тимофеевич, перескакивая за один прыжок через несколько ступенек. – А вдруг у неё и впрямь что-нибудь случилось?.. А вдруг…»

Не добежав до площадки третьего этажа какой-нибудь трети лестничного пролёта, запыхавшийся Полезаев на всём ходу врезался в спускающегося сверху человека. Головою. Прямо в упругий, неподатливый живот. И едва устоял на ногах от удара.

Человек же не шелохнулся. Только шумно выдохнул из себя воздух и гулким, басовитым голосом произнёс:

– Эй! Поосторожней, приятель!

– Извините, – сконфуженно прошептал Сергей Тимофеевич, поднимая глаза. – Я очень торо…

И осёкся, разглядев наконец того, кто стоял перед ним…

Это был… он. Кто же ещё это мог быть?.. Тот самый – из пансионатской аллеи. Мерзавец и отъявленный негодяй. И он, конечно же, не мог не узнать Полезаева.

– А, гражданин Полезаев! Сергей Тимофеевич! Очень приятно! – наигранно расцвёл этот непотребный ублюдок. – Каким ветром вас сюда? Какими судьбами?.. А, понимаю-понимаю! Вы к ней, к Лилии Петровне… Только напрасно. Совсем напрасно.

– Это почему? – задыхаясь от гнева и ненависти, вымолвил Полезаев.

– Они сегодня не принимают… И завтра. И послезавтра. И вообще.

– Как это? – не понял Сергей Тимофеевич. – Почему не принимают?.. И что значит это ваше «вообще»?

– А то и значит, – мерзко осклабился негодяй, – что вообще и никогда. Не хотят они принимать в ближайшие сто лет. И заметьте, не кого-нибудь, а именно вас. Да, вас, гражданин Полезаев, как это ни прискорбно. Вот так-с! Извольте развернуть свою, извиняюсь за выражение, задницу и быстренько отправляться отсюда в противоположном направлении.

– Что? – обомлел Полезаев. – Да как вы… Как вы смеете?.. Вы… бандит! Вы преступник!.. Да я сейчас в милицию!.. Да я…

– Ах, как интересно! Продолжайте, продолжайте! Чего же вы хватаете ртом воздух на рыбий манер? Ну, говорите отчётливо и внятно, я вас очень внимательно слушаю.

Негодяй изобразил на своей красной, щекастой физиономии совершенно изуверскую улыбку. Весь вид его – наглый, самодовольный – выказывал полнейшее пренебрежение к Полезаеву, как будто к какой-нибудь ничтожной букашке.

– Да вас… – Сергей Тимофеевич задохнулся от негодования и нехватки слов. – Да вы… Вас судить надо! Вот!

– Помилуйте, за что же? За какие такие прегрешенья? Я совершенно чист перед законом. Я уважаемый человек, доктор. Кандидат наук, между прочим. За что же меня судить, гражданин Полезаев?

– Вы – доктор? – Сергей Тимофеевич едва не свалился со ступеньки от такой несусветной лжи. – Это с вашей-то…

Он хотел сказать «рожей», но язык его, конечно же, отказался молвить такое слово. Это лишь про себя Полезаев отваживался употреблять крепкие выражения типа «негодяй», «ублюдок», «дерьмо» и так далее, а вслух он ничего подобного никогда и никому не говорил – упаси бог. Тем более вот так – лицом к лицу с адресатом.

– Не верите? Что ж, вот вам моя визитная карточка. А если этого мало, могу предъявить документы.

И негодяй, нырнув ручищей во внутренний карман куртки (той самой, кстати, в которой он был тем злосчастным вечером в пансионатской аллее), на самом деле извлёк белый прямоугольник визитки и всунул его в безвольные полезаевские пальцы.

– А теперь идите! – приказал он командным голосом. – И прощайте!..

Сергей Тимофеевич, мигом утратив весь боевой пыл, почему-то повиновался. То ли на него так сильно подействовал этот властный, не терпящий возражений голос, то ли ему вдруг стало стыдно за своё поведение. То ли ещё что. Но так или иначе, он медленно повернулся и поплёлся по лестнице вниз.

– А вид-то у вас неважный, – донеслось ему вдогонку. – Глаза у вас какие-то… И цвет лица… Вы приходите ко мне на приём. Обязательно приходите.

Через силу доковыляв до двери, Полезаев вышел на улицу. Дождь уже кончился. Солнце весело выглядывало из-за края уползающей тучи. Всё вокруг искрилось и сверкало, словно после генеральной уборки. Но Сергею Тимофеевичу не было дела до того, что творилось сейчас вокруг. Мерзко и худо было у него на душе. И больше всего из-за того, что этот жуткий человек, выдающий себя за доктора, не пошёл с ним на улицу, а остался там, на лестнице, в её доме…

Он хотел выбросить в лужу бумажный прямоугольник, что до сих пор был зажат в его кулаке, но вдруг передумал, поднёс к глазам и прочёл. Это и в самом деле оказалась визитная карточка – солидно исполненная, на хорошей глянцевой бумаге, с замысловатыми вензелями. И принадлежала она, как это ни странно, некоему Виталию Кузьмичу Сидорову, врачу-психиатру, действительно кандидату медицинских наук. А кроме сего указывались в ней приёмные дни и часы, адрес поликлиники, где он работал, и номера телефонов – рабочего и домашнего, что, в общем-то, было Полезаеву без надобности… Хотя кто его знает? Может быть, и пригодится ещё. Мало ли…

– Вот же мерзавец! – пробормотал Сергей Тимофеевич, сунул визитку в карман и – по лужам, не разбирая дороги, – понуро поплёлся домой.