Читать книгу Редгонтлет. Или роман о восемнадцатом веке - Вальтер Скотт - Страница 3

Дух якобитства XVIII века, особенно восстания 1745 года, более всего, быть может, льстит написанию романа, основанному на достоверных, или близких к тому, событиях. Та война из-за её примечательности не оставила в нынешнем поколении того особенного отпечатка горечи, без которого не обходится ни одно гражданское противостояние. Горцы, главная сила в армии Чарльза Эдуарда, известные своей горячностью, чья мирная жизнь была близка к походной, чья храбрость и твёрдость воспета многажды в поэзии, отступили перед прозой жизни. Образ их вождя, юного и смелого принца, какой не знал усталости в самых трудных походах, был везде и всюду со своей армией, трижды разбив регулярные войска, всё ещё пленяя воображение молодости, и заставляя её преклоняться перед собой, бледнел пред здравым смыслом мудрых, и отступал перед расчётом дельцов.

Безрассудно смелый принц, как нынче говорят, рисовался героем на миг, яркой вспышкой упавшей с неба звезды, чей свет привлёк своим великолепием мимолётные взоры людей. Но тьма де поглотила того, кто в юности показал себя ненадолго способным лишь на прелюдию к великому действу; и, ничуть не утруждая себя вниманием к рассмотрению всей его судьбы, мы все с уверенностью ныне утверждаем, что несчастья принца отразились на его омрачённой душе наисквернейше – дескать он бежал своих прежних стремлений в погоне за тривиальными наслаждениями.

А ведь прошло достаточно много времени, прежде чем Чарльз Эдуард стал совершенно не похож на самого себя в юности; ещё долго он излучал бывший блеск, тускнея постепенно, раз за разом, пока не угас на вовсе. Кто-то осуждал его за равнодушие к страдальцам, последовавшим за ним ради самолюбия, какое отмечало всех Стюартов, полагавших свои неизменно высокие амбиции провидением господним, и кто-то говорил о нём с обидою и злостью из-за того, что они вовлеклись в авантюру со всей очевидностью обречённую на неуспех, перекладывая свои неудачи и недовольство на плечи своего поверженного вождя. В действительности же среди последователей принца было не так много тех, кто имел все справедливые основания сетовать. Но эти джентльмены, хлебнувшие настоящего горя, сносили свои страдания с величайшим терпением, и были слишком горды, чтобы судить принца за его невнимание к их бедам, и настолько же мудры, чтобы понимать – вряд ли могли они кого-либо разжалобить на этом свете. Кроме того, большинство изгнанных якобитов, как и высокие влиятельные господа, оставались слишком далеко от принца, чтобы он мог оказать кому-либо помощь и содействие, независимо от того, заслуживали они того или нет.

Восстание якобитов в 1745—46 годах, будучи лишь малой частью великого заговора, потерпело неудачу из-за отсутствия общего плана действий с заговорщиками в самом сердце Англии, которые предусмотрительно выжидали, избегая в нём участия, и чьи нерастраченные силы бездейственно мечтали о реставрации Стюартов. Фортуна, сопутствовавшая поначалу мятежникам-горцам, укрепила в них надежду добиться куда большего, если к заговору удастся склонить землевладельцев, и тогда они положили бы конец тому, что было начато горсткой отважных горцев Хайленда.

Но вероятнее всего, эти якобиты просто проглядели ту единственную возможность, где горстка мятежников оказалась всего в одном шаге от молниеносной и решительной победы. Скорость их выступления, необычайная дисциплинированность, сплочённость и единодушие, руководимые ими в течение некоторого времени, были обусловлены в значительной степени очевидной целеустремлённостью небольшой группы восставших. Несмотря на крах принца Чарльза, прочие заговорщики ещё долго потом продолжали строить новые планы, провозглашать бесконечные мятежные тосты, пока их без остатка не выпило время. Выросло иное поколение, которое осталось холодно к тем чувствам, какие теплились в их отцах; и в конце концов угли недовольства, которые так долго тлели без огня, окончательно потухли.

Однако, пока угасали политические страсти среди обывателя, люди с богатым воображением и слабым представлением о действительности, рисовали себе в умах безумные картины, столь же отчаянные, как и невозможные.

Из них, по слухам, юный шотландец королевской крови, пал так низко, что дерзнул готовить убийство королевской семьи в Сент-Джеймсском дворце. Если бы этими, никуда не годно состряпанными, уродливыми блюдами заговоров не пичкали иных самых ярых якобитов, нет никаких сомнений в том, что они и впрямь могли б случиться, когда бы не были делом рук кабинета сэра Роберта Уолпола, предпочитавшего плодить и душить мятежи в зародыше, не давая будто б выйти им из утробы на свет, борясь с действительной опасностью посредством мнимой.

Один только штрих этой разумной и блестящей практики подтверждает её отношение к настоящему. Д-р Арчибальд Кэмерон, брат знаменитого Дональда Кэмерона из Лохиеля, участник восстания 1745 года, был выслежен с товарищем солдатами на диких брегах озера Лох-Катрин через пять, а может, шесть лет после битвы при Колодене, и схвачен. Он имел несчастье быть популярным в народе, и правительство выказало на нём всю свою мелочность и злобность, хотя следующий убедительный аргумент в его пользу был распространён д-ром Джонсоном и иными лицами, коих нельзя было заподозрить в пристрастии. Д-р Кэмерон никогда не носил при себе оружия, хотя и был мятежником, но лишь использовал свои знания и умения в медицине, для лечения раненых обеих враждующих сторон. Его возвращение в Шотландию было вызвано ничем иным, по их уверениям, как только семейными делами. При аресте и в тюрьме он вёл себя достойно, спокойно и благонравно. Его верная жена трижды умоляла короля Георга II и королевскую семью не разлучать её с мужем, пока, наконец, как говорили, она не надоела, и её грубо не препроводили в камеру к супругу, где содержали жестоко наравне с ним.

Доктор Кэмерон был казнён за измену по всей строгости закона; и смерть его в глазах народа легла грязным пятном на имя короля Георга II, питавшего, если верить молве, личную ненависть к Дональду Кэмерону из Лохиеля, храброму брату казнённого.

Но истина, полагаю, заключается в том, что смертная казнь Арчибальда Кэмерона не бросила бы тень на короля, если бы правительство сказало правду. Обвиняемый вернулся в Хайленд не по семейным обстоятельствам, вопреки общим представлениям, но явился за круглой суммой денег, доставленных из Франции его друзьям. У него также было поручение от принца к знаменитому Макферсону из Клани, вождю клана Вурик, коего Чарльз покинул в 1746 году вместе с Шотландией, и который почти десять лет скитался и прятался в горах Хайленда, поддерживая письменную связь с принцем и его друзьями. То, что д-р Кэмерон имел к нему поручение, помогая этому славному вождю раздувать угли мятежа, вполне закономерно, учитывая его политическую приверженность, и ни в коей мере не извиняет его. Но следует ли винить Георга II, что он поступил по закону с человеком, который законы сии презрел. Доктор Кэмерон проиграл свою ставку в опасной игре, и поплатился за это. Власть же сочла нужным оставить в тайне истинные мотивы Кэмерона, кой, как теперь широко известно, действовал от имени Чарльза Эдуарда. Однако, негоже жертвовать именем короля в угоду политики министров. Ведь можно было обойтись и без жертв, пощадив Кэмерона после осуждения на казнь, и отправив его в вечное изгнание.

Якобитские заговоры надувались и лопались, как пузыри в фонтане; о важности одного из них возможно судить из рассказа о принце, какой отважился прибыть аж в столицу Британии. Вот свидетельство из «Рассказов современности» д-ра Кинга:

«Сентябрь 1750 г. – Я получил записку от моей примроуз, которая пожелала меня срочно увидеть. Как только я улучил минутку, она отвела меня в гримёрную и представила меня ему…1 Если я и был удивлён, то ещё больше удивился, когда он раскрыл передо мной свои планы, на что я сказал ему, что он сильно рискует, приехав в Англию теперь. Нетерпение друзей, находящихся в изгнании, толкало его на действия совершенно неосмотрительные; я возражал ему, что нет никакой почвы для осуществления задуманного им. Скоро он убедился в своём заблуждении, и по истечении пятого дня своего пребывания в Лондоне, убрался восвояси».

В 1750 году д-р Кинг был истовым якобитом, что явствует из его свидания с принцем при упомянутых им обстоятельствах, которые подтверждают, что он был доверенным корреспондентом злосчастного претендента. Как и многие в здравом уме люди из среды заговорщиков, он видел всю отчаянность положения партии, к которой примкнул. Риск для него и впрямь был величайшим, поскольку во время краткого визита, описанного выше, один из слуг д-ра Кинга отметил сходство незнакомца с принцем Чарльзом, коего он узнал по общим представлениям о нём в народе.

Причина, из-за которой многие отвернулись от Стюарта, из рассказа д-ра Кинга была следующей:

«В Шотландии у него (Чарльза Эдуарда) была любовница по имени Клементина Уолкиншоу, сестра которой была тогда, и является ею доныне, экономкой в Лестер-хаус. Через несколько лет, после своего освобождения из тюрьмы, когда он покинул Францию2, принц призвал к себе эту девицу, какая скоро приобрела над ним такую власть, что была в курсе всей его секретной переписки, и посвящена во все его планы. Когда это стало известно в Англии, все джентльмены с ним связанные, сильно обеспокоились: они заподозрили, что эту девицу ему подсунуло правительство; и, учитывая положение её сестры, похоже их подозрения были не безосновательны; а потому отправили в Париж, где тогда был принц, джентльмена с поручением, чтобы миссис Уолкиншоу некое время пожила бы в монастыре; но её возлюбленный наотрез отказался выполнить эту просьбу; и хотя мистер МакНамара, тот джентльмен с деликатным поручением, обладавший отменным красноречием и знающий как нельзя лучше своё дело, привёл наиубедительнейшие аргументы и использовал всё своё искусство убеждения, чтобы уговорить его расстаться со своей пассией, и даже, в соответствии со своими полномочиями, решился на крайнюю меру – сообщил принцу, что незамедлительное прекращение всей корреспонденции с его самыми влиятельными друзьями в Англии нанесёт ему колоссальный вред, и, как следствие того, тут сказал он коротко и прямо, их интерес к его делу, какой возрастал до сего дня, пропадёт, и виною тому будет его отказ; но принц и слушать ничего не захотел, и все уговоры, и протесты м-ра МакНамары не дали никакого результата. МакНамара пробыл в Париже на несколько дней дольше чем ему предписывалось, ещё надеясь на сговорчивость принца, но… тот был непреклонен, и он, крайне беспокоясь и негодуя, спросил, утратив всякое самообладание: „Что такого случилось в вашем роду, сэр, что вы обрушиваете Небеса на каждую веточку его многовекового древа?“ Примечательно, что на всех аудиенциях принц уверял МакНамару, что не пылает страстью к миссис Уолкиншоу, и нет никакого такого чувства у него к ней, чтобы он не смог удалить её от себя без какой-либо заботы; однако, он не позволял и не позволит ни одному живому человеку навязывать ему свою волю. Когда МакНамара вернулся в Лондон, и сообщил заинтересованным господам ответ принца, те были крайне смущены и удивлены. Как бы там ни было, им пришлось принять срочное решение о мерах на будущее, где они отказались служить человеку, которого нельзя убедить в его же выгоде, и который скорее ввергнет в опасность жизнь своих лучших и самых верных друзей, чем расстанется с блудницей, которую, как он сам часто заявлял, он не ставит ни во грош».

В дополнение ко всем образчикам безрассудного и упрямого нрава принца, д-р Кинг предполагает прочие недостатки характерные ему, кои никак не созвучны с его благородным происхождением и высоким долгом. Автор упоминает, что он был скуп, то есть жаден до такой степени подлости, что отказал в милостыне тем, хотя имел более чем достаточно средств для облегчения участи страдальцев, кто потерял всё своё состояние и даже жизни свои не пожалел в уплату его невезения.3

При этом, мы должны с некоторой долей недоверия отнестись к словам д-ра Кинга, помятуя тот факт, что он, если не сбежал, то покинул штандарт бедного принца, а потому не может быть тем человеком, кто непредвзято, и честнее прочих судил бы о его достоинствах и недостатках. Также не стоит забывать и того, что если изгнанный принц кому-то чего-то не дал, то у него самого мало было что дать, и при этом он долго вынашивал план новой экспедиции в Шотландию, для которой много лет копил деньги.

Чарльз Эдуард наравне со всеми делил беды-несчастья, и положение его было труднее прочих. На нём лежали обязанности вождя над людьми, которые в поражении отчаялись в надеждах, и вместе со своим добром утратили самое ценное – веру; иные среди них, несомненно, громко обвиняли его, и, конечно, были злы из-за неудач. Как были, возможно, и действия принца, давшие основание корить его в холодном обращении с друзьями. Ему ставят в вину отсутствие благородства, чего не могло быть никогда, ибо юный принц был в нём воспитан, и которое, как известно, отличало его высокий род, стоявший на самых высоких понятиях о верности и повиновении долгу. И несчастный принц всегда строго следовал чести джентльмена, и лишь она одна им могла повелевать.

1 апреля 1832 года.