Читать книгу Редгонтлет. Или роман о восемнадцатом веке - Вальтер Скотт - Страница 7

Своё последнее письмо я закончил на том, что забросил надоевшую мне удочку и отправился через дюны к заливу Солуэй. Когда я добрался широкого лимана, чьи пространства здесь безжизненно пусты, вода отступила от берегов, обнажив совершенную плоскость песочного дна, по которому тонкой слюдой растекался ручей, нащупывая путь к океану. Бьющие в глаза лучи заходящего солнца скользили по влажной земле, а само огненное светило, навалившись зерцалом на зубчатые стены и башни высокого готического замка из облаков, казалось, вступало в него могучим владыкой, вернувшимся после трудного похода. Песчаный берег в бесчисленных маленьких лужицах, оставшихся после отлива, сверкал медной чешуёй, переливающейся на солнце.

Сцена оживилась появлением нескольких всадников – охотников на лосося. Да, Алан, возноси глаза и руки, если мне не веришь, но иначе назвать я их не могу – они верхом гонялись за рыбой вскачь, нанизывая её на крючковатые копья, как на старых гобеленах охотники на кабанов. Лосось, конечно, не кабан, но он столь юрок в родной ему стихии, что надо отлично держаться в седле, иметь острый глаз, и твёрдую руку, чтобы в этой гоньбе не остаться без добычи. Крики наездников, с удалью скачущих туда-сюда, их громкие взрывы смеха, когда кто из них вылетал из седла, и торжествующие восклицания, одобряющие всякий меткий удар, всей придавали сцене такую весёлость, что, заразившись ею, я рискнул к ним подойти вплотную. Один из ловцов был отличаем среди прочих громкими криками из глоток товарищей, сотрясающих зыбкие берега. Он был высок, и с завидной ловкостью управлял горячим вороным жеребцом, который кружился под ним и летал, словно птица в поднебесье; длина его копья тоже отличалась от остальных, как и шапка, или шляпа, с коротким пером на ней, делающая его выше всех рыболовов чуть не на две головы. Видимо, он имел над ними какую-то власть, сколь часто подавал им команды криками и жестами, и в такие моменты фигура его была весьма выразительна, а голос необычайно суров и властен.

Натешившись, всадники отправились восвояси по берегу, а я всё еще стоял на песчаном берегу, устремив свой взор на английский берег, выделяющийся золотой полосой в лучах заходящего солнца не далее, чем в миле от меня. Печальные мысли, отступившие на время, снова начали сгущаться над моей головой, и накапливаться в груди, и мои ноги незаметно коснулись прибрежной воды залива, который отделял меня от заповедной земли… Я очнулся от дробного звука копыт скачущей лошади, и, повернувшись в его сторону, увидел всадника (того самого рыболова, что своим отличным видом привлёк ранее моё внимание); он прокричал мне:

– Эй, парень! В Боунесс тебе уже не попасть – скоро прилив.

Я молча смотрел на него, и мне показалось, что его неожиданное появление (или, точнее, его внезапное возвращение) в надвигающихся сумерках, вызвано не любопытством, а какой-то неведомой опасностью.

– Ты что, оглох? – добавил он. – Или полоумный? Собрался на тот свет?

– У меня нет такой цели, – ответил я. – Просто я засмотрелся на рыбаков, и собираюсь вернуться туда, откуда пришёл.

– Тогда поспеши, – сказал незнакомец. – Кто заспит на ложе Солуэя, проснётся на том свете. Небо с овчинку покажется, когда тебя накроет трёхметровой волной.

После этих слов он развернул коня и помчался прочь, а я чуть рысью не помчался от воды, несколько встревоженный услышанным; ибо прилив, как я слышал от местных, с такой скоростью покрывает эти роковые пески, что никакой конь не спасёт всадника, если волна плеснёт ему пеной на хвост.

Припоминание этого так подстегнуло меня, что я помчался наутёк во весь дух, и мне показалось, или то было на самом деле, что лужи, по которым я бежал, становились всё глубже и глубже. В конце концов песчаная поверхность вокруг меня стала заметно покрываться водой из переполненных луж и проточных канавок – или прилив начал изменять русло реки, или я в своём безумном бегстве потерял направление, и сбившись с пути, бежал не прочь от опасности, а ей навстречу. Так или иначе, я оказался в безвыходном положении, поскольку рыхлый песок проседал подо мной, бег мой замедлился, и следы мои мгновенно заполнялись водой. Мне стали видеться странные воспоминания об уютной гостиной твоего батюшки, о каменных мостовых Браун-сквер и Скоттс-клоуз… когда мой добрый дух – тот рослый рыбак, вновь оказался предо мной на своём вороном коне гигантской тенью близкой ночи.

– Рехнулся? – надорвал он моё ухо прежним громовым басом. – Жизнь не мила? Там сожрут тебя пески!

Я признался, что заблудился, на что он только и сказал:

– Не время болтать – прыгай сзади!

Вероятно, он ожидал от меня, что я вскачу в седло с земли с той же резвостью, с какой жители Пограничного края привыкли делать всё по части верховой езды; но так как я замешкался, он протянул мне свою руку, и крепко ухватив мою, приказал встать ногою на мысок его ноги, и таким образом с его помощью я мигом оказался на крупе его скакуна. Едва я успел водрузиться, как он подстегнул лошадь, и та рванулась вперёд; но при этом, недовольная непривычною ношей, она два-три раза взбрыкнула задними ногами. Всадник в седле остался незыблем, как крепость, несмотря на то что животина била задом и кидала меня ему на спину. Она была вынуждена мигом подчиниться шенкелям с уздечкой, и пустилась в ровный галоп, свернув с извилистой тропы, которая чуть не завлекла меня в зыбучие пески, избегая которых, всадник направил коня прямо на север.

Мой друг и спаситель, рискнувший собой ради незнакомого ему человека в действительной опасности, продолжал гнать коня в совершенном молчании, а я был слишком взволнован, чтобы задаваться какими-либо вопросами. Наконец мы достигли безопасного места, вовсе мне неизвестного, где я слез с коня, и как только мог, поблагодарил его за оказанную мне вовремя помощь.

Незнакомец уже собрался покинуть меня, бросив на прощанье мне: «Полно!», когда я взмолился завершить доброе дело ещё одной маленькой услугой с его стороны – указать мне путь в «Приют Пастуха», где в настоящее время я проживаю.

– «Приют Пастуха»? Это всего лишь три мили отсюда, но если ты не научился ходить по пескам, то свернёшь себе шею, прежде чем туда доберёшься, потому что это вовсе не та дорога, что подходит нежным мальчикам в тёмную ночь – придётся пересечь ручей и болото.

Ясно, я был огорчён этими сведениями – с такими трудностями мне не доводилось ещё встречаться. Передо мной мысленно вспыхнул огонёк в камине твоего батюшки, и я с удовольствием променял бы мою нынешнюю романтику вместе со счастьем от свободы на тепло у камелька, хотя и прикованный к нему «Larger institutes» Эрскина.

Я спросил у своего нового друга, не может ли он указать мне на какое сносное заведение для ночлега; и предположив, что сам он скорее всего беден, присовокупил к вопросу весомое достоинство своего кошелька, добавив на словах, что готов у любого человека купить доброе к себе отношение. Рыбак не проронил ни слова, и я, отвернувшись от него с самым галантным видом равнодушия, двинулся по тропе, на которую, как мне показалось, он указал.

Его голос тотчас прогремел мне в след:

– Постой-ка, парень, тебе в другую сторону… С ума сойти, как это твои родные отпустили в дорогу такого рассеянного юношу без опытного провожатого, который мог бы позаботиться о тебе.

– Вряд ли мои родственники поступили бы так, – ответил я, – если бы они у меня были.

– Что ж, сэр, – сказал он, – я не имею привычки пускать в свой дом чужаков, но, похоже, ты здорово влип, потому что помимо скверной дороги в брод через ручей и топь, да ещё ночью, черней которой не бывает, тебя может ждать впереди встреча с лихими людьми – здешние места имеют известную славу подтверждённую не однажды; так что, я должен отступить на этот раз от своего правила, и приютить тебя на ночь под своею крышей.

Что заставило меня, Алан, внутренне сжаться, когда я получил столь нужное в моём положении приглашение, не возражающее против моей любознательности от природы? Не знаю, но я тут же подавил неуместное здесь чувство, и благодарил в ответ, выразив надежду, что не потревожу обитателей его дома, и снова намекнул о моём желании остаться благодарным за связанные со мной не кстати хлопоты.

– Ваше присутствие, уж точно мне будет стоить хлопот, сэр, но ваш кошелёк мне их не возместит. Короче, хотя я и не откажу вам в радушии, я вовсе не трактирщик, чтобы брать за это плату.

Я извинился перед ним и снова с его помощью уселся позади него на лошадь, которая с прежней прытью понесла нас вперёд – пробившаяся из-за облаков луна отбрасывала на дикую и пустынную округу её высокую тень, увеличенную ношей.

Ты можешь посмеяться, Алан, уронив письмо, если угодно, но эта тень мне напомнила о грифе и колдуне Атланте с рыцарем за его спиной, как их изобразил Ариосто.55 Знаю, в тебе достаточно мудрости жизни, чтобы не обратить своего внимания на эту чарующую поэму, но не надейся, что я, потворствуя твоему дурному вкусу, не стану вставлять подходящую иллюстрацию в любой момент, когда взбредёт мне это в голову в настоящем и в будущем.

Мы мчались и мчались сквозь тьму ночную вокруг нас, и ветер завывал глухую песнь печали, подобную стенаниям прилива, что слышал я вдали, как плач голодного чудовища, упустившего свою добычу.

Скоро наш путь пересек глубокий овраг, какой в Шотландии называют в иных местах – логом, а где – лощиной. Луна то пряталась, то вдруг выскакивала из-за укрытия в дороге между крутых и обрывистых склонов, заросших талом и ёрником, хотя в прибрежной полосе растительность встречается редко. Мы нырнули в балку по отвесному неровному спуску, два-три раза круто повернув; но ни опасность пути, ни тьма не остановили вороного коня, что, казалось, плыл в потьме перебирая ногами, а не мчался вниз галопом чрез ухабы; вдавив меня в могучие плечи всадника передо мной, который, не выказывая никакого возражения из-за этого обстоятельства, понуждал вперёд лошадь пятками и сдерживал одновременно, натянув поводья, пока мы не достигли дна лощины – к большой моей радости, как ты можешь себе представить, Алан.

Путешествие по дну лощины показалось недолгим сравнительно с кошмарным спуском в неё, и скоро мы оказались перед двумя-тремя строениями, одно из коих при свете луны выглядело несколько лучше среди крестьянских домов в этом богом забытом месте Шотландии, как окна его были застеклены, а на втором этаже они были с двойными на зиму рамами, указывая на лучшую часть во всём этом доме. Местность была примечательна уже тем, что хижины со дворами располагались на лужке размером около двух акров, или чуть более, слева от которых (судя по громкому шуму оттуда) гремел, низвергаясь сверху, бурный ручей, чьи берега утопали под густыми кронами деревьев, хотя лужайка перед ними была залита ярким и радостным светом луны.

Больше ничего я не успел разглядеть, так как пронзительный свист моего спутника, и громкий его зов, выгнали из дома мужчину и женщину с двумя ньюфаундлендами, чей свирепый лай я уже ранее расслышал. Два терьера, фальцетом присоединившиеся было к концерту, умолкли тотчас при виде главного дирижёра, и принялись скулить, подпрыгивать на задних лапах и лебезить у его ног. Женщина вздрогнула и замерла при виде меня – незнакомца, а её приятель с зажжённым факелом подошёл к нам, и не обращая на меня никакого внимания, принял лошадь у моего благодетеля и повёл её, надо думать, в конюшню; а я вошёл вслед за хозяином в дом.

Через прихожую, отделённую перегородкой – hallan, от гостиной, мы вошли в просторную комнату со встроенным камином, в котором (к моей радости) горел открытый огонь, как это водится в шотландских домах. Очаг был обложен камнями для сидения возле него, а по стенам развешана всякая домашняя утварь вперемешку с острогами, сетями и разными рыболовными снастями. Женщина, которая мне встретилась у входа, ушла на свою половину сбоку. Вскоре за ней отправился и хозяин, молча указав мне на место у огня, у которого сновала старуха в сером домотканом платье, клетчатом переднике и платке – верно служанка, хотя и более опрятная, нежели обычно, но с очень неприветливой наружностью. Однако, самой выразительной частью её одеяния – в этой протестантской стране – были католические чётки, на коих маленькие бусины были из чёрного дуба, а «Отче наш» – из серебра, и распятие – из того же металла.

Она готовилась к ужину: расстелила чистую, хотя и грубую скатерть на массивном дубовом столе, достала деревянные подносы, соль, и положила над огнём железную решётку. Я молча наблюдал за ней, хотя она старательно избегала моего внимания, и как взгляд её был на редкость не радушен, то я прогнал от себя всякое желание с ней заговорить.

Когда эта дуэнья всё подготовила, она вытащила из увесистого мешка хозяина, который тот повесил на крюк у двери, два лосося помоложе, и выбрав лучшего как ей показалось из них, стала нарезать его ломтями для гриля, от коего скоро повеяло таким ароматом, что терпенья ждать отведать рыбки у меня едва хватало.

За тем занятием меня и застал человек, вернувшийся с конюшни; он вошёл в комнату с лицом еще более недовольным, чем у старой карги, которая с ловкостью феи исполняла кухонный танец у жаровни. Ему было около шестидесяти лет, но годы не нахмурили его чела, а чёрные смоляные волосы местами были седы, но, как видно, не от старости. Его движенья были полны сил, и будучи невысок, он имел квадратные широкие плечи и грудь на атлетическом торсе, и скорее всего, сочетал в себе могучую силу и невероятную ловкость, которая с годами не могла не отступать перед мощью. Суровое и каменное лицо, глубокий взгляд из-под насупленных чёрных с проседью бровей в довесок к его волосам, губастый рот до ушей, украшенный жемчугом здоровых и крепких зубов, которым мог бы позавидовать людоед, завершали сей выразительный его портрет. Он был одет в рыбацкую куртку синего цвета, подобно морякам, и за широкий пояс из буйволовой кожи, как у гамбургского шкипера, был заткнут фламандский нож в чехле, какой порой не уступал в бою клинкам для брани.

Этот человек при входе бросил, как мне показалось, на меня испытывающий и недобрый взгляд, но более не обращал на меня никакого внимания, занятый помощью старухе у стола, где та раскладывала жареную рыбу; он с большею заботой, чем от него я мог ожидать, поставил один стул во главе стола, и два других напротив, положив перед ними подносы с ячменными лепёшками, потом поставил на столе кружки, наполнив их доверху элем из большого кувшина. Три кружки были из глины, но четвёртая против стула вверху стола была из серебра с чеканным гербом. Тут же поместил он красивую серебряную солонку с выбеленною солью, перечницу и прочие пряности. Кружочки лимона были аккуратно разложены на тарелочке, тоже – из серебра.

Два водолаза, прекрасно понимающие всю суть ритуала вокруг стола, уселись по обе стороны от главного стула, чтобы не упустить свою долю угощения от хозяйской трапезы. Более чудных животных, с такою выдержкой соблюдавших все общественные приличия, за исключением слюны изо рта, что вполне объяснялось невидимыми вкусными парами, проплывающими мимо их чутких ноздрей, я не видел. Маленькие собачки устроились в ожидании ужина под столом.

Я понимаю, что останавливаясь со всем вниманием на обыденных мелочах человеческого бытия, я злоупотребляю твоим терпением, мой добрый друг. Но представь меня, одинокого путника, в том странном месте, какое, судя по всеобщему молчанию, являлось храмом Гарпократа56; и вспомни, что – это моя первая вылазка из дома; не забывай, что я пережил нечто похожее на опасное приключение, приведшее меня сюда; что всё мной тут увиденное было необычно для меня; и, надеюсь, ты почувствуешь моё состояние, заставившее меня мысленно перебрать все эти поразительные для моей памяти бытовые пустяки, чтобы не забыть их никогда.

В том, что мой хозяин рыбачил из развлечения и для разнообразия стола, хотя жил несравненно лучше, чем крестьяне, не было ничего удивительного, но всё остальное, по моим наблюдениям, указывало на то, что он переживал бедность во дворянстве, поддерживая в своём доме обычаи и порядки некогда знатного рода.

Кроме отмеченных мной предметов сервировки, старик зажёг и поставил на стол серебряную лампу, называемую шотландцами попутчиком, наполненную особым маслом, которое при горении распространяло благоухание; свет от неё позволил мне лучше рассмотреть ту часть гостиной, куда свет от огня в камине не доставал. Оловянная и глиняная посуда с полки на одной из стен, весело откликнулась лампе своей совершенной чистотой и стройностью. В нише стрельчатого окна с решёткой стоял массивный письменный стол из ореха с причудливой резьбой, над которым висели точно такие же полки, как и для посуды, с несколькими книгами и стопкой бумажных листов. Напротив стола, с другой стороны ниши (мне не удалось рассмотреть её полностью со своего места, и ещё потому, что она лежала в тени), на стене висело одно или два ружья, с палашами, пистолетами и другим оружием, подбор которого мирному человеку в мирной время мог бы показаться довольно странным, если не подозрительным.

Всё подмеченное мною приняло свой образ куда скорее, чем я сумел это описать, или ты (если ты это не опустил) прочитать. Ужин был готов, все пребывали в ожидании, и я стал размышлять о возможном нарушении мной глубокого молчания в сей обители ради знакомства, как тут из боковой двери, так же внезапно, как и вошёл в неё, вышел хозяин дома.

Теперь он был без своей шапки и дорожного сюртука, и стоял передо мной в сером камзоле с чёрной оторочкой, который плотно облегал его крупную крепкую фигуру, и в более светлых штанах, пошитых на манер прочных штанов горцев. Всё его платье было из тонкого сукна, в отличие от старика, а нательное бельё, я заметил, – безупречно чистым. Ворот его простой рубашки без украшений был подвязан чёрной лентой на мускулистой шее, достойной Геракла. Соразмерную его голову подчёркивали широкий лоб и аккуратные уши. На ней не было ни парика, ни следов пудры от него, но каштановые локоны до шеи, вьющиеся назади как у античных героев из-под руки ваятелей – время их никак не отметило, хотя человеку передо мной было не меньше пятидесяти. Черты его лица были настолько точны и замечательны, что строгость их граничила с красотой. Серые с блеском глаза, орлиный нос и твёрдые губы красноречиво заявляли о его благородном происхождении. На его лике лежала печать суровой печали, или наоборот, но так или иначе, она была знаком несломленной воли. Не могу удержать себя от попытки найти ему сравнение среди исторических персонажей, чтобы завершить набросанный мною его мужественный облик. Он был слишком молод и вряд ли был столь переменчив в судьбе, чтоб походить на Велизария. Кариолан пред яростью Тулла Авфидия был бы ему ближе, но мрачный гордый взгляд напоминал больше Мария среди развалин Карфагена.

Пока блуждал я средь своих фантазий, хозяин дома стоял у камина, глядя на меня с не меньшим интересом, чем я на него, и я в смущенье чуть не собрался отверзть уста, чего бы мне это ни стоило; но ужин на столе своим притягательным видом напомнил мне о тех моих чувствах, о которых я совсем позабыл, залюбовавшись прекрасной статуей моего благодетеля. Его глас будто бы издалека донёсся до меня, и я даже чуть не вздрогнул от низкого глубокого тона, каким он пригласил меня всего-то лишь присесть к столу. Сев во главе стола напротив серебряного кувшина, он жестом указал на моё место рядом с ним.

Жесткие, неизменяемые правила твоего батюшки, Алан, тебе известны как никому другому, и я приучен ими к приношению благодати перед тем, как преломить хлеб наш насущный. Я приготовился к молитве, но прошло какое-то время, когда моё поведение заставило хозяина понять, чего я жду. Слуги уже сидели на другом конце стола, и мой хозяин, бросив взгляд на моряка, обратился к нему, как мне показалось, с некоей долей иронии:

– Кристал Никсон, прочти молитву, джентльмен ждёт.

– Пусть этот засранец подождёт, когда я стану капелланом, и тогда подпоёт за мной: «Аминь», – прорычал его собеседник голосом, похожим на предсмертный хрип медведя. – Если он виг, то может разыгрывать из себя шута. А я молюсь тому, чего в Писанье нет – ячменной лепёшке и бурому элю.

– Мейбл Моффат, – глядя на старуху, возвысил свой голос хозяин против обычного, верно, та была глуха, – не возблагодаришь ли Господа за трапезу нашу?

Старуха покачала головой, поцеловала распятие на чётках, и не проронила ни слова.

– Мейбл молится дьяволу, – усмехнулся хозяин дома с прежней иронией на устах и во взгляде.

В эту минуту отворилась упомянутая раньше боковая дверь, и вышла юная леди (как оказалось), которую я видел мельком раньше перед домом. Она шагнула в комнату, остановилась, словно в смущении передо мной, и спросила хозяина:

– Ты звал?

– Не громче обычного, чтобы старуха Мейбл услышала меня, – был его ответ. – А всё же жаль, – добавил он, когда девушка повернулась, чтобы уйти, – жаль, что чужестранец попал в дом, где никто не может и не желает помолиться.

Барышня (тут я увидел, что она достаточно мила), вернулась, и со всей скромностью, без капли жеманства, произнесла благословенную молитву серебристым голосом с трогательной простотой – её щечки порозовели ровно настолько, чтобы показать, как они могут вспыхнуть в менее возвышенном случае.

Теперь, если ты ждёшь от меня описания этой девушки, Алан Фэрфорд, чтобы иметь полное право посмеяться надо мной за то, что я отыскал мою Дульсинею в рыбацкой хижине у залива Солуэй, то вынужден тебя разочаровать, ибо, сказав, что она мила и трогательна, я большего к этому ничего не могу прибавить – она исчезла тотчас после произнесённой молитвы.

Наш хозяин, пробормотав что-то о холодной погоде и пронизывающих ветрах на песчаных берегах Солуэя, видимо, не обращаясь ни к кому, наполнил мою тарелку жареной Мейбл рыбой с картофелем, что и составило всю нашу трапезу. Приправленная лимоном вместо уксуса, она мне показалась куда как вкусна; уверяю тебя, что все мои, даже самые крайние, мысли улетучились за превосходным ужином, во время которого мы не обмолвились ни единым словечком с моим новым другом, за исключением обыкновенной вежливости с его стороны по отношению к своему гостю без какой-либо угодливости, свойственной в таких случаях хозяевам независимо от того, сознательно они это делают, или нет. Он вёл себя, как светский лев, выспренний лендлорд, по отношению к нечаянному и незваному гостю, кой только из чувства собственного достоинства и законов вежливости принимает его, не удосуживая себя быть с ним доброжелательным и весёлым.