Читать книгу Культурология. История мировой и отечественной культуры - Вардан Григорьевич Торосян - Страница 24

Идеи конца культуры весьма симптоматичны для рубежа тысячелетий, который перешагнуло человечество. Порой они связываются с идеей «конца истории». Концепция «конца истории», одна из наиболее известных на Западе, была сформирована в конце 80-х гг. ХХ в. Ее автор, Френсис Фукуяма, занимал во время написания работы под таким названием должность зам. директора отдела политического планирования в администрации Дж. Буша-старшего. Фукуяма пишет: «То, свидетелями чего мы являемся, есть не просто конец холодной войны или окончание какого-либо периода послевоенной истории, но конец истории как таковой, то есть конец идеологической эволюции человечества и универсалилации западной либеральной демократии как окончательной формы человеческого правления» (Fukuyama F. The End of History? The National Interest 16, Summer 3–16. P. 4).

Казалось бы, следует приветствовать написанное здесь: действительно, холодная война закончилась, сменившись, по крайней мере, «холодным миром» (выражение А. Арбатова). Однако нельзя не заметить, что окончание идеологического, политического, военного противостояния Востока и Запада Фукуяма воспринимает как переход к некой универсальной, типовой цивилизации по западному, точнее, американскому образцу. Такой подход вызвал волну протестов, не утихающих и сегодня: движение антиглобалистов утверждает, что при таком имперском подходе «богатые (страны) будут становиться еще богаче, бедные – еще беднее». Но это означало бы еще и конец культуре – национальным культурам и культуре как таковой: она растворится в цивилизации жвачек и МакДоналдсов.

Более сдержанную позицию занимает бессменный советник последних американских президентов (они сменялись, он оставался) – Олвин Тоффлер (р. 1928). В вызвавших всемирный резонанс работах «Шок от будущего» (1970), «Культурные потребители» (1973), «Третья волна» (1980) Тоффлер исходит из того, что историческая эволюция не может быть описана в виде линеарного, плавного развития по стандартной модели, а неизбежно проходит через социальные противоречия и конфликты, которые, однако, вовсе не хаотичны, а имеют свою логику и свою структуру. Развитие общества подобно живому океану, через который перекатываются огромные волны, вовлекая в поток изменений всех людей, которые в той или иной степени становятся участниками цивилизационных трансформаций. Выделяя четыре сферы общественного развития: техно-, социально-, инфо- и психосферу, Тоффлер важнейшей и определяющей для цивилизаций считает первую из них.

В результате первой технологической революции, аграрной, возникла гигантская волна сельскохозяйственных цивилизаций. Ее сменила цивилизация индустриальная, характеризуемая гигантизмом и единообразием (массовидностью) во всех сферах, включая труд, досуг, образ жизни, культуру, стиль мышления. Аналогичный характер приобретает и базирующаяся на индустриальной техносфере социосфера – семья, образование, искусство, клубы, библиотеки, церкви, профсоюзы, политические партии, даже правительства: они функционируют по образцу фабрики, «ориентированной на рынок, то есть анонимного (безликого) потребителя. Индустриализм расслаивает общество, разделяя человеческие жизни на две половины – производства и потребления, наполняя такой образ жизни экономической напряженностью, социальными конфликтами, семейными драмами, неврозами. Эти пороки неизбежно вытекают из действия шести взаимосвязанных принципов индустриализма – стандартизации, спецификации, синхронизации, концентрации, максимизации и централизации.

К концу ХХ в. индустриальная цивилизация изжила себя, прежде всего из-за того, что биосфера не в состоянии выдерживать все нарастающие индустриальные атаки, достигнуты «пределы роста» в использовании природных ресурсов, прежде всего энергетических. Поднимается «третья волна» технологической революции, которая делает современную цивилизацию «информационной». В отличие от индустриального общества, главным фактором общественного развития становится информация. На смену пролетариату как придатку машины приходит когнитариат (от cognition – мышление), способный оптимально действовать с нарастающим валом информации, принимающей все более сложный и разнообразный характер. Ныне вместо разделенных производителей и потребителей на арену выходит единый «произтребитель» – потребитель все более активно определяет производственную политику, вплоть до управленческих решений. Конечно, неизбежен рост безработицы, которая преодолима перестройкой не только производства, но и образования.

Согласно Тоффлеру, на один доллар, вложенный в экономику третьей волны, должно приходиться несколько долларов, вложенных в образование, переучивание работающих, переселение, социальную реабилитацию и культурную адаптацию. Самое важное здесь – трансформация не машин, а менталитета людей, переход к осознанию первичной значимости в их жизни культуры. Мир в целом окончательно перестает выглядеть машиной, он заполняется инновациями, для восприятия и осмысления которых необходимо постоянное самосовершенствование, непрерывное образование, широкомасштабное, гибкое мышление, позволяющее видеть связь между событиями, на первый взгляд не зависимыми друг от друга. Анализируя достоинства и недостатки планирования и прогнозирования общественного развития, Тоффлер в своей практопии (практической утопии) считает необходимым и возможным их органичное единство в план-прогнозах.

В концепции Тоффлера нащупываются важные черты концепции самоорганизации, которая, возникнув в естествознании конца ХХ в., все настойчивее переносится на любые области не только природы, но и на общество, экономику, политику, культуру в целом. Если в классическом естествознании устойчивость связывалась с неизменностью, строгим порядком, то в неклассический и постнеклассический период стало очевидным, что таковые недостижимы, а чересчур настойчивое стремление к ним приводит к стагнации (омертвению) любых систем, в том числе социокультурных. Еще в начале ХХ в. Поль Валери заметил: «Две наибольшие опасности, угрожающие человечеству, это беспорядок и порядок». Эта мысль, высказанная историком культуры, может быть оценена по достоинству только в конце ХХ в., после крушения казавшихся незыблемыми социально-экономических систем (СССР и весь социалистический блок), а также в свете современных естественнонаучных исследований.

В середине ХХ в. в качестве наиболее перспективной научной программы был назван синтез отрицательной и положительной обратной связи. Не вдаваясь в детали, заметим, что первая обеспечивает стабильность любых систем (от кибернетических до структуры ДНК и температуры тела), вторая же не позволяет структурам сохранять постоянство, грозящее омертвением, стагнацией. Такое сочетание форм обратной связи не просто позволяет системам выправляться согласно намеченной цели, но и гибким образом ставить новые цели, корректировать их.

Любая система при переходе на новый, более высокий уровень, неизбежно должна в процессе перестройки пройти некое состояние хаосмоса (воспользуемся этим постмодернистским выражением). Одним из важнейших условий такой перестройки является открытость системы, то есть способность ее к энергетическим и информационным обменам. Любая же закрытая система обречена на стагнацию, и чем надежнее ее «защищает» «железный занавес», тем неотвратимей ее гибель (достаточно свежий пример – так называемая система социализма).

В этой связи особый смысл приобретает проблема диалога культур. Такой диалог можно представить в различных аспектах. Один из них касается гуманитарной и сциентистской (букв. по подобию науки) культур – их размежевание, провозглашенное в конце XIX в. и достигшее пика в середине ХХ в., выявило свою искусственность, бесперспективность, ныне мы становимся очевидцами и участниками их сближения, движения к единой культуре. Еще один аспект диалога культур – это непрерывная цепь культур прошлого и настоящего, их преемственность. И, наконец, очень актуальна сегодня проблема диалога культур, существующих и развивающихся в современном мире. С достаточной условностью его принято называть диалогом «Восток-Запад». Очевидно одно, что культурное взаимодействие не только не следует пресекать, это и невозможно. Другое дело, что в случае естественного развития любая культура производит своеобразный отбор из того, что в нее проникает из других культур: отсекая, отбрасывая то, что чуждо ей – и обогащаясь тем, что пришлось впору. Здесь также уместно говорить о действии механизмов самоорганизации.

Можно предложить и такое, возможно, спорное наблюдение. В ситуациях, когда подавление культуры цивилизацией принимает угрожающий характер, в культуре формируются процессы и тенденции, предотвращающие вырождение культуры и гибель цивилизации. В ситуациях «вызова-ответа» культура, улавливая «неслышный зов бытия», обнаруживает удивительную мудрость, которая проявляется в форме своеобразного телеономизма (целесообразности). Так, средневековье взрастило эпоху Возрождения, триумфальное шествие механико-математического естествознания, задолго до его исчерпания, натолкнулось на «романтическую реакцию» против механицизма, и т. д. Конечно, сказанное не означает, что мы можем пассивно уповать на очередной мудрый выбор. Тот путь, который выбирает культура, складывается из наших действий. А вот мы в своем выборе должны быть вооружены знанием истории культуры, ее достижений и нереализованных возможностей. Этому посвящена следующая часть книги.