Читать книгу Повести - Василий Васильевич Варга - Страница 3

На ступеньках третьего этажа, во всей своей красе, стояла Лиза Сковородкина, студентка третьего курса университета. Она караулила меня, зная, что я во второй половине дня свободен и приду к ним на лекцию.

– Ну, мой будущий великий поэт, принес ли ты стихи даме своего сердца? Я так жду этого. Даже ночь плохо спала. Лежу в одной ночной рубашке, ворочаюсь, а на ум просятся слова: «белое, нежное тело». Я вскакиваю, бегу в ванную, включаю свет, снимаю ночную рубашку и впервые разглядываю себя. Действительно, у меня тело белое, кожа мягкая, бархатная… Оно требует массажа, поцелуев и чтоб его топтали до потери пульса. И как ты так быстро и так верно определил? Ведь это настоящая поэза, как говорит мой папа. А я ведь в шубе была, когда мы гуляли. Ты меня голой ни разу не видел. А если бы увидел, тебе бы стало дурно. Но это может когда-нибудь случиться, да ты еще не заслужил этого. Ты… если бы увидел меня голенькую, сразу бы целую поэму сочинил. Видимо, у вас, поэтов, дар предвидения. Стоя перед зеркалом, в чем мать родила, я подумала…

– О чем вы подумали? Скажите, моя мадонна! – весь затрепетал я.

– Ишь, чего захотел! Поразмысли сам, подумай, но мне ничего не говори, хорошо? Так, где стихи? Белое, нежное тело, а дальше как? – допытывалась Лиза.

– Кажется, я их не взял с собой, не думал, что мы встретимся, – стал оправдываться я.

– Возвращайся домой и срочно принеси мне, я хочу, понимаешь, – хочу, а я всегда добиваюсь того, чего очень сильно хочу, понятно? Ну, мой симпатичный поэт, не ленись, сбегай: одна нога здесь, другая – там. Вот тебе на такси.

Лиза начала рыться в портфеле, но там у нее, видимо, порядка не было, и она засмущалась.

– Да что вы, Бог с вами, мне деньги не нужны. Кроме того, я не так далеко живу отсюда, – сказал я.

– Ну, голубчик, тогда чапай. Я даже на занятия не пойду, буду тебя ждать, как Джульетта своего Ромео. Только помни, у Джульетты не было такого белого и, главное, нежного тела, как у меня, твоей мадонны.

Лиза приложила свои пальчики к губам и коснулась моего лица. Трепет прошел по всему телу, и застрял, где—то там внизу…

Через полчаса, высунув язык, я прибежал на третий этаж, чтобы вручить Лизе сверток со стихотворением. Она ждала меня на этаже у окна с раскрытой книгой Золя.

– Молодец, – сказала она. – Если понравятся твои стихи, при следующей встрече я поцелую тебя в щеку. А может и в губки, в зависимости от обстоятельств.

Она почти вырвала стихотворение, пробежала строчки, улыбающимися глазами и произнесла:

– Чао, мой Ромео!

Она тут же скрылась за дверью аудитории, где сидели ее сокурсницы. Не дожидаясь звонка, сунула стихотворение подруге Гриценко и шепнула: прочти. Та прочитала и произнесла: поздравляю. Как только прозвенел долгожданный звонок, Лиза вышла к доске.

– Внимание, девочки! Я сейчас прочитаю вам стихотворение молодого поэта, который приходит к нам на лекции. Он мне только что передал. Вот слушайте:

Губы тянутся к губам… Жанна, как тебе нравится первая строфа? Это про мои губы, хотя он меня даже ни разу не поцеловал. Он как бы издалека на них смотрел. Я думаю, эти стихи гораздо лучше, чем те, которые он посвятил тебе, Жанна. А вы как думаете, девочки? Хотите, я до конца прочту? Тут есть еще много замечательных строчек в мою честь.

– Нет, не стоит, – нахмурилась Алла Пеклина. – Этот поэт, если можно так выразиться, обыкновенный бабник. Всего лишь неделю тому он был влюблен в Жанну и сочинял ей стихи, а теперь уже тебе, а через некоторое время он посвятит кому-нибудь еще. Я думаю, каждая из нас, знает себе цену, обладает достоинством и не клюнет на дешевые и, главное, фальшивые стишки, рожденные мимолетной страстью.

– Ну, девочки! о чем вы волнуетесь. Я даю слово, что больше он никому из вас стихи посвящать не будет. Я его зажму так, что он у меня ни дыхнуть, ни пикнуть не посмеет, – заявила Лиза.

– Я ему верну стихи, которые он мне посвятил, – сказала Жанна, – как только увижу его. Я ему в лицо брошу.

– Не стоит, – сказала Алла. – Сделай вид, что ничего не было.

Отношение ко мне, как молодому поэту на курсе стало меняться, и я не мог этого не почувствовать. Никто мне не присылал записки, девчонки сухо отвечали на мои приветствия, проходя мимо, будто меня вовсе не существовало. Лиза добилась того, чего хотела. Теперь она стала моей единственной дамой, могла вить из меня веревки.

Имея определенный опыт в закручивании гаек с мужским полом, она и со мной стала обращаться, как дама с денщиком.

Лиза в шубе, а я в куртке, провожал ее очень далеко трамваем и основательно простыл, поскольку несколько окон было выбито местными хулиганами. Нос заложило, рожица покраснела, появился кашель, а потом жар.

– Срочно иди к врачу, – сказал Иван Яковенко, – милиционер рядового состава, который охранял мотоциклы, как и я, – у тебя может быть воспаление легких.

– Пожалуй, ты прав. Перекушу и поеду, – дал я слово Ивану.

Городская поликлиника МВД находилась на Нагорной улице, между биофаком и медицинским институтом. Я пришел сюда впервые. К моему удивлению и радости, у окна регистрации, была небольшая очередь. И никого в милицейской форме.

– Вы последняя? – спросил я даму.

– Что значит последняя? я крайняя. У вас с языком трудности. Небось, и двух классов не окончил, по роже видно, – сказала дама, не глядя на меня.

– Ваше преподобие, служанка генерала Иванова без начального образования, правильно будет – последняя, а не крайняя. Слово крайний имеет другое значение. Ну, хорошо, тогда так: вы замыкающая?

– Вот это другое дело. Я и вас могу замкнуть. Становитесь, но помните, за мной еще девушка – сытая, сексуальная…, она отошла в дамскую, по своим делам, сейчас вернется. А пока она не появится— занимайте очередь.

– Вы очень добры, спасибо.

Я стал, прикладывая холодные ладони к пылающим щекам. Вдруг подошла та самая девушка, вернулась из дамской, и о ужас, это был не кто иной… короче это была Лиза Сковородкина. Она заморгала глазами, отступила на шаг и, сделав гримасу, сказала:

– Кого я вижу! какой пассаж, о, мама мия. Как ты здесь оказался, «студент»? Ты что – легавый? Ты думаешь, что здесь одни нарушители, так?

Пышная, хорошо одетая, сытая, как откормленная молодая кобылка, она стояла и как-то презрительно смотрела на окружающих. Я уже соображал, как бы смазать пятки салом, но она вдруг сделала шаг, приблизилась ко мне почти вплотную; ее брови взметнулись, ноздри расширились, и она в упор спросила, как провинившегося мальчишку:

– Студент? Лгун, пшел вон! что ты здесь делаешь, как ты сюда попал? Я позвоню папе, енералу…

– Я… а вы, как?

– Мой папа енерал, да если он узнает… ужесь! Эта полуклиника будет закрыта.

Она стала рядом со мной, обдала духами и жарким дыханием, от которого другой мужчина сразу загорелся бы страстным желанием заключить это пышное тело в свои объятия. – Ах, да на тебе шинель, без погон. А где погоны?

– Да… вот, – замялся я, чувствуя, как пылают щеки.

– Что заставило тебя идти в милицию, неужели нет другой работы?

– М—м—м…

– Ну конечно, у тебя нет специальности, куда—то надо деваться. А мы на курсе все думали, что ты— студент. Гм, жаль. Очень жаль. Наши девочки, кое—кто, правда, имел на тебя виды. Но теперь? Ха—ха—ха! Ты – милиционер. Может ли быть что‒нибудь хуже? О, Господи! – и она уже, было, повернулась, чтобы уйти куда—то, но я хоть и был страшно растерян, будто меня уличили в измене Родине, собрал все свои силы, схватил ее за локоть дрожащей рукой и умоляюще произнес:

– Лиза, я прошу вас: вы меня здесь не видели, хорошо? Ну, я умоляю вас! Иначе я не смогу появиться у вас на лекциях. Вы же понимаете, что я не смогу показаться на глаза вашим сокурсницам, если они будут знать, кто я и где я работаю. Я вам еще стихи сочиню, а приставать к вам никогда больше не буду.

– Ну, хорошо, – сказала она великодушно. – А что касается приставания, то… я с милиционерами не вожусь. Ты кто по званию? небось, рядовой.

– Угу…

– Ну и дела. Всего ожидала, но только не этого. А на лекции ходи, может, кого—то закадришь, ты ради этого, небось, и посещаешь лекции, но учти: это бесполезно. Как веревочка ни вьется, все равно конец приходит, так и у тебя получится. Уже получилось.

– Вы глубоко ошибаетесь, – горячо сказал я, – никто мне не нужен. На лекции я хожу, потому что я люблю литературу и не перекидываюсь записками на лекциях, как некоторые. На следующий год я сам стану студентом, вот увидишь.

– Ну да, никто не нужен, так я и поверила. А стишки Жанне, кстати, не такие уж и дурные. Их весь факультет знает. А мне… белое, нежное тело… фи, пошлость. Сугубо милицейский подход к красоте. Я ничуть не хуже Жанны, мог бы что-нибудь, и получше, написать. Когда я девочкам прочитала, все за животы хватались. А что-нибудь про милицию есть? Принеси почитать, посмеемся.

– Смеется тот, кто смеется последний, – сказал я, приходя в себя, после, почти полного разноса.

– Ну, ну, а то скомандую: смир—рно! Как моя матушка, когда отец ей в чем—то перечит.

Она быстро получила талон, зашла в кабинет к врачу, потому что ее вызвали, как дочь большого начальника и вскоре вышла, прошмыгнула мимо, даже не взглянув на меня.

Я был с температурой, мне выдали больничный на пять дней. Неожиданная встреча с Лизой казалась мне крахом, имеющим далеко идущие последствия. Если она расскажет на курсе о встрече со мной, то мне нечего делать больше там. Придется прекратить посещение лекций. Можно, правда, не появляться на третьем курсе, но такая новость быстро передается, и надо мной начнут подтрунивать, где бы я ни появился. Особенно ребята. Они так и скажут: легавый, что тебе здесь надо? И будет всеобщий хохот. Ребята начнут корчить рожи, крутить пальцем у виска; возможно, обратятся к декану и потребуют убрать его, запретить посещение лекций; колючку на него при входе нарисуют, а внизу подпишут: старший милиционер Редька!

Всю неделю я не появлялся в университете и только однажды зашел в столовую. Сокурсница Лизы Стела Костюковская спросила:

– Что это вас не видно? Вы решили не посещать больше лекции на нашем курсе? Сейчас как раз хорошие темы по зарубежной литературе, так что вы зря не приходите.

– Обязательно приду, – обрадовался я. – Лиза вам ничего обо мне не говорила?

– Нет. Но мне кажется, она скучает. А кто вам больше нравится Лиза или Жанна?

– Я не думал об этом, да и как я могу думать, когда…

– Лиза, более современная девочка, и если она на кого глаз положит, то своего добьется. Жанна это понимает.

– Боюсь, что все это ко мне не относится, – произнес я.

– Скромность – это хорошее качество, но нам это не всегда нравится, а Лизе тем более. Она девушка вполне современная, учти это. Будь смелее, и все будет хорошо, вот увидишь, я ее давно знаю, мы подруги.

– Скажите, как она ко мне относится? – с жаром спросил я.

– Я не могу сказать, об этом вы ее спросите. Лиза… избалованная девушка. В этом плане вам с ней будет нелегко, но, если вы сумеете завоевать ее сердце, я вас первая поздравлю. Любовь зла, она на все способна: гордая, непокорная Лиза может превратиться в шелковую паиньку и принести любимому человеку огромное счастье.

– Вы так красиво говорите, Стела. Если бы Лиза была такой, как вы.

– У каждой из нас свои плюсы и минусы.

– Спасибо вам, вы меня можно сказать, обрадовали.

– Желаю вам успехов на поприще любви.

Накануне Октябрьских праздников я побывал на третьем курсе на лекциях. Лизы не было. В перерыве подошла Жанна.

– Я возвращаю вам ваши стихи, – сказала она, но в достаточно вежливой форме и так, чтоб никто не слышал.

– Не понравились?

– Речь не об этом.

– Тогда в чем проблема, я чем—то обидел вас?

– Я не могу сказать этого. Просто меня немного покоробило то, что вы, после того, как сочинили эти стихи и предали мне, уже через три дня, а, возможно, через неделю, написали стихи другой девушке, Лизе Сковородкиной. Вы очень любвеобильны. Мне немного обидно, что вы поставили меня рядом с этой… Лизой. Я не хочу говорить о ней дурно, но я себе цену знаю. Извините.

– Она, что читала эти стихи вам всем в аудитории?

– Тут же, минуту спустя, после того, как вы ей вручили.

– Жанна, не бывает ошибок, которые нельзя было бы исправить. Но есть одно обстоятельство…

– Что за обстоятельство?

– Вы где—то там, высоко, и мне до вас никогда не дотянуться. Дай вам Бог счастья, Жанна, – сказал я и сделал прощальный жест пальцами правой руки.

– Смотри, мальчик, не попадись в зубы этой кобре, – ответила она и быстро ушла.

Наши свидания с Лизой возобновились. Но наши отношения по-прежнему пребывали в разных плоскостях. Я к ней относился, как к божеству, не испытывая ни малейших сексуальных позывов. Мне достаточно было подержать ее за ручку, прижаться к ее роскошной фигуре и заключить все это одним словом: божество.

– Знаешь, я спросила папу, кто такие рядовые милиционеры?

– Люди, как и все, – ответил он. ‒Я обрадовалась. Значит…, ты сними гостиницу на одну ночь, я там тебя голенького рассмотрю. Если все нормально – поладим. Я так соскучилась‒ ужас. Проглочу!

Центральная гостиница города была рядом. Я дрожащей рукой потянул за ручку. Дверь подалась. Какая радость.

Дежурная дама сидела за окошком и гонялась за мухой. Муха все время садилась ей на лоб. Увидев меня, она тут же прорычала:

– Ваш паспорт молодой человек. Суточная цена – 10 рублей.

Такая цена мне стрельнула в колено, но я выдержал и отдал паспорт. Дежурная полистала паспорт и как—то брезгливо сказала:

– Мы не сдаем номера жителям города. Вы здесь прописаны. Женат, небось. Нашел какую‒нибудь сучку, а поганиться негде, вот и решил снять номер в гостинице. Вот тебе, жеребец, – наградила она меня комбинацией из трех пальцев.

Я взял паспорт, поплелся к выходу, Лиза раскрыла руки, обняла и впилась мне в губы.

– Уже можно заходить? Можно. Я вижу по выражению лица.

– Нет, нельзя. Всем прописанным в городе, номера не сдаются. Вот так вот.

– А ты выпишись из города. Мой папочка – начальник ОХСС всей области. Хочешь, пойдем к нему? И я с тобой. Он тут же даст команду, и тебя выпишут за пять минут.

– Ты сдурела моя лапочка. Отец тебя выгонит, да еще накостыляет.

– Ах, да, такое может быть. Они с матерью думают, что их единственная дочка – девственница и ждет дипломата. Тогда давай так. Я приглашаю тебя встретить новый год. Наклюкаемся в дым, заодно, и познакомишься с родителями, а когда они отвалятся, мы начнем раздевать друг друга.

– О, Лиза! Это знак судьбы! Быть нам всю жизнь вместе, радоваться и плакать вместе.

– А зачем плакать? Только радоваться. Ты, если я начну скулить, задирай юбку, а дальше – сам должен догадаться. Ну, пошли в парк.

– Лапочка, солнышко мое ясное, я думаю так. Что стоит будущему тестю повысить меня по службе, где бы я получал не жалкую зарплату, которой едва хватает на борщи, да на супы в столовой, а в несколько раз больше. Тогда я и семью смогу содержать, и независимость, появится. А поэзия, что ж! Если есть талант, он все равно проявится, никуда не денется.

– Тогда я приглашаю встретить Новый год у нас дома.

– О, как я счастлив. Я увижу тестя генерала.

От встречи Нового года я ожидал так много, что у меня нарушился сон. Все сэкономленные деньги за время трехмесячных курсов я потратил на покупку черного недорогого костюма, белую рубашку и цветастого галстука.

– О, ты выглядишь недурно, – сказал Леша Филлимонов, неисправимый хвастун, пижон, говорун и дамский сердцеед.

– Я готовлюсь к встрече Нового года, – сказал я, выпирая грудь колесом.

– С кем будешь встречать, с девушками строителями, небось? – спросил Леша, мой однокашник по работе.

– Как бы ни так. Меня дочь полковника самого Сковордкина пригласила. Это же плутковник, а не х. собачий.

– Дочь полковника Сковордкина? Ты, небось, шутишь? Это же известный человек. Ну и дела, я тебе завидую. Такой тихоня, можно сказать увалень, а отхватил себе – любой бы позавидовал. И как у вас с ней, все на мази? Она что, хромая или косоглазая, или трижды замужем побывала? Давай признавайся!

– Самая что ни на есть нормальная, студентка университета, одна из красивых девушек на факультете, целая, то бишь невинная, но не прочь потерять эту невинность со мной, – с необыкновенной гордостью произнес я.

– Где ты ее нашел? Как это тебе удалось, прохвост ты эдакий? Я, перед кем все девушки в лежку, и то выше бригадирши на обувной фабрике не находил, а ты… А у нее подруги есть?

– Конечно, есть.

– Познакомь, а? будь другом.

– Ладно, – сказал я, – готовься к встрече нового года, пойдешь со мной. Там будут и ее подруги. Еще один кавалер нужен: их трое и нас трое, три пары. Этот вопрос почти согласован. Три пары… разбредемся по углам, когда хозяева заснут под мухой. Моя красавица выразила такое желание.

Леша бросился ко мне, расцеловал, как родного после длительной разлуки.

– Давай пригласим Бориса, философа. Эй, Боря, иди к нам, у нас приятное сообщение.

Борис философски сплюнул на пол, приподнял правую ногу, негромко стрельнул и приковылял, полу согнувшись.

– Чего надо, насильники?

– К полковнику поедем, Новый год встречать, чокаться с ним будем, а потом, может, и лобызаться, – сказал Леша, подпрыгивая на радостях. – Вон, этот лягавый приглашает: он отхватил себе дочь полковника, он уже давно ее обработал: теперь она юбку укоротила выше колен. Витя скоро офицером станет и, возможно, нас, своих друзей не забудет.

– Да? Это интересно, – сказал философ. – Но, мне кажется, все они одинаковы. Эта дочь полковника тоже станет старой, морщинистой, как все. И там у нее, откуда растут ноги, то же самое, такая же шапка, которая так же греет и высасывает из нас соки, как и у любой другой. Может, она еще хуже, потому что слишком переоценивает себя, и ласки от нее не дождешься, как от простой девушки, которая может дышать и жить одной любовью. О, эти советские аристократки. Им бы служанку, потому что сами не желают трудиться, да и ничего не умеют, кроме как трахаться с любовником, да еще не с одним, а муж у них всегда на побегушках. Я тебе не завидую. Ты хороший парень и погибнешь ни за что, ни про что.

– Ладно, хватит глупости всякие нести, – с нетерпением произнес Леша. – Давайте обсудим некоторые вопросы. Значит, так. Я – студент металлургического института, четвертый курс, понятно? Этот полковник, в металлургии – как свинья в апельсинах, не разбирается совершенно. А вы представляйтесь, как хотите. Поняли? Твоя пассия знает, кто ты?

– А потом? – спросил я.– Что будет потом? Как веревочка не вейся, все одно конец обнаружится.

– Меня не интересует, что будет потом. Ну, пойми ты, голова два уха, не можем же мы, рядовые милиционеры быть гостями полковника. Это смешно. Что он скажет своей дочери, как она будет выглядеть в его глазах? А, потом, он нас просто выгонит из дому, если узнает, кто мы такие, что мы за птицы. Они знают, что ты – простой легавый?

– Мугу…

– С философской точки зрения, ты не прав, – сказал Борис.

– Иди к черту со своей философией, – сказал Леша, торжествующе улыбаясь. – В данном случае, положитесь на меня, я в этих делах мастак. Вы оба еще спасибо мне скажете.

– Можно, я пойду в сапогах? – спросил философ.

– Да ты, что – сдурел? От твоих кирзовых сапог на километр гуталином несет. Небось, и портянки с полгода как не стирал, – сказал Леша.

– А что делать?

– Сходи в прокатный пункт, или с пьяного сними. А что? Чем плохо?

– Один день остался, послезавтра, уже 31 декабря, – сказал философ.

– Хорошо, ботинки я беру на себя, – согласился Леша.

– А как со спиртным? – спросил я. – Надо же хоть по бутылке коньяка нести.

– А что у начальника ОБХСС области нет водки или коньяка? Да у него бочки с вином, и ящики с коньяком, – сказал философ.

– Тогда хоть коробку конфет надо отнести, – предложил я.

– На троих одну, самую дешевую, можно мутный самогон. Студенты – народ бедный, у них только душа богата и сердце широкое, сказал Леша. – А вот побриться, причесаться, облиться водой до пояса – это в облызательном порядке и надушиться, хотя бы тройным одеколоном. Он самый дешевый, студенческий. Это все знают. Все нам проститься, можете быть уверены.

– У меня нет белой рубашки, только милицейская, – сказал философ.

– Беда с тобой, – стал бурчать Леша, – если ботинки или туфли я сниму с пьяного, то рубашку никак. И, потом, у тебя шея тонкая, как у журавля. Дуй в пункт проката.

– Зачем?

– За рубашкой. В четыре часа после обеда 31—го я устраиваю смотр внешнего вида. А то можно и конкурс объявить. Как ты думаешь? Давай объявим.

– Нет, не стоит, – сказал я. – Давайте, как—нибудь так: и нашим, и вашим. И вид чтоб приличный был, и чтоб народу поменьше знало, кто мы такие и откуда мы, а то нехорошо получится, мы девушек подведем и сами себя тоже.

– Я ничего плохого в этом не вижу, пусть знают, что мы будущие инженеры ракетных заводов, это поднимет наш авторитет, – сказал Леша. – Даже майор Кулешов к полковнику попасть в дом не может. Если он узнает, что мы, рядовые милиционеры там побывали, да произносили тосты, да самому Никандру Ивановичу в глаза смотрели и рюмками звенели, так он с ума сойдет от зависти.

«Студенты» приехали в дом полковника в половине одиннадцатого вечера 31 декабря. До Нового года оставалось полтора часа. Лучше всех выглядел Леша Филимонов. На нем было зимнее пальто с теплой ватной подкладкой, шапка из заячьего меха серого цвета, вязаные рукавицы из кроличьей шерсти и серебряная цепочка на шее с маленьким изображением Ильича. Он заставил каждого купить по одной гвоздике, а когда я нажал на незнакомую кнопку звонка на втором этаже, отобрал, и от имени всех, вручил букет из трех гвоздик хозяйке дома Валентине Ивановне.

– С новым годом, с новым счастьем! Пусть всегда будут цветы в этом доме, и пусть всегда в нем будет полно женихов, пока эта красавица не выйдет замуж. Она такая, такая, я в нее уже влюблен! – торжественно произнес Леша, и только потом, стал, не спеша, снимать свое пальто. Лиза сразу бросилась на помощь и стала вертеть хвостом перед глазами Леши, вырвала у него пальто, и сама повесила на видном месте в просторной прихожей.

– Очень рады гостям, – сказала она, сверкая глазами. – Я… Лиза, это Таня, а это Глаша и – все что ли? Как тебя зовут, красавчик? Ты за всех, затмил поэта, Виктор, который сочинил одну поэму в мою честь, а больше ничего не может, даже снять номер в гостинице не сумел. А ты, чувак, ничего. Что—то ни разу тебя не видела на нашем факультете. А могла бы закадрить…

– И я не видел, – бесцеремонно произнес Леша, приближаясь, чтобы чмокнуть в пухлую щеку краснощекую Лизу.

Девушки тут же вернулись в большую комнату, стали рассматривали альбомы с фотографиями, где больше всего фотографий принадлежало Лизе. Здесь она была и с многочисленными кавалерами в обнимку, и на пляже в Сочи, Адлере, Хосте, Сухуми. В пляжном костюме она выглядела не так привлекательно, как в одежде. Ее фигура немного смахивала на мешок с крупой, потому что не было ярко выраженной талии, и ножки казались, слегка толстоваты. Но это мог разглядеть только опытный глаз, а мне и Леше казалось все хорошо и шикарно. Ни тот, ни другой не видели – ни таких ножек, ни такой фигуры, а что касается Лизы и особенно ее отца, то ее фигура, даже если бы она была мешковатая, пузатая, а ноги бочонками – все это было бы верх красоты и изящества… для ее отца Никандра Ивановича.

– О, какая прелесть! – восторженно произнес Леша, подпрыгивая. – Вы знаете, Лиза, лучше уберите эти альбомы, а то я могу сразу прилипнуть, залипнуть, не оторвешь. У нас на курсе ни одной девушки, одни мужики, скукотища невероятная, неописуемая! Лиза – вы божество!

– А у нас одно бабье, – с грустью в голосе произнесла Лиза. – А вы, красавчик, где учитесь, если не секрет…, чувак, симпампулечка? Гм, схрумкаю.

– В металлургическом, на четвертом курсе, – соврал Леша так громко и убедительно, что в другой комнате услышал и сам хозяин Никандр Иванович. Он напялил китель, увешанный орденами, а брюки без орденов, остались на кровати, по той причине, что не сходились на пузе. И Ники вышел, такой высокий, такой широкий в плечах и ниже плеч.

– Папа, папульчик, енерал, погляди на него! Он почти дупломат. Зовут его Леша— Кокоша – Петух, – представила Лиза нового зятя, красавчика Лешу, поедая его воспаленными похотью глазами.

– Ну, ежели дупломат, тады по рукам. А поэза – тьфу, ничего не значит. А этот твой худосочный фулолог, что кропает дешевые стишки, ничего не стоит, я уже говорил тебе. Не смей с ним якшаться.

Я немного втянул голову в плечи и уставился на Лешу.

– У меня одни пятерки по металлургии, – снова соврал Леша и даже не покраснел.

– Да, нынче металлургия, понимаешь, в почете, она не то, что какя—то там фулология, яма, понимаешь, и хищений меньше в металлургии, чем в фулологии. Металлургия, понимаешь – это во! – он вытянул указательный палец, Лиза приложила свой пальчик к губам. – Металлургия это не фулология, иде готовят одних трепачей. Вот, дочка, ты это на ус мотай. Ты передо мной реабилитируешься только в том случае, ежели книгу напишешь о том, как я партизанил в лесах Белоруссии, понимаешь. А потом надо, куда—то на металлургию, с киркой и тачкой… свой взор направить уперед, на металлургию. Металлургия – это ракеты, это космос, это оборона, а оборона это передышка, накопление сил, понимаешь, а с накопленными силами – в танец, в поход на империализм: трах—бабах! жопы в прах! Ленин тоже был металлургом. Опосля его в нашей стране металлургия начала развиваться и достигла мирового уровня, понимаешь. Металлургия – это тачка с раствором, это же все равно что дупломатия, туды ее в хвост!

Он протянул руку Леше, наградил его кислой улыбкой и пробасил:

– Как вас, молодой человек именуют, понимаешь, давайте знакомиться и дружить. Фулолог и металлург, это да, понимаешь, – он покосил свои рыбьи глаза на дочку, в руках которой плясал альбом, и которая все ближе придвигалась к Леше с новой фотографией, где она стояла, обнимая толстое брюхо отца на морском берегу, – могли бы подружиться и заключить союз. Такой союз мы бы могли благословить. Тут можно было и дупломатов отбросить, понимаешь.

– Ура! – захлопал в ладоши Филимонов – новоиспеченный студент и будущий дупломат, и зять Никандра. – А зовут меня Алексеем, а по—простому Лешей. Я рад знакомству с вашей прелестной дочкой и уже знаю, как ее зовут. Ну, Лиза, царица, позволь мне твою пухлую щечку наградить поцелуем. Пущай произойдет скрещивание металлургии и фулологии. А там и самим не грех скреститься.

Лиза охотно подставила пухлую щечку для поцелуя и тихо, чтоб никто не услышал, шепнула: выйдем в коридор.

Леша подпрыгнул при этих словах от радости. Он уже собирался открыть рот, чтобы произнести «идем», но Лиза, сверкая глазами, перебила его.

– Папуля, да я уже план составила будущий книги. Если хочешь, – покажу, – сказала она, расплываясь в гордой улыбке.

Сразу установилась тишина. Даже Леша втянул голову в плечи, и какое—то время сидел не шевелясь. Лицо у Никандра Ивановича широкоскулое, рябое, суровое, нос большой, картошкой, подбородок массивный, тяжелый, – все зашевелилось в благословении союза единственный дочки с будущим дупломатом— металлургом.

– Мг, – прорычал он, – нынче молодежь не та, мы бывало—ча… воевали. Так—то. В лесах Белоруссии партизанили. Ап—п—чхи! Ап… – он не успел достать носовой платок и потому первый чих пришелся на Лешу и на девушек, скромно сидевших на диване и с восторгом смотревших на Никандра Ивановича, а попытку выпиравшего второго чиха он уже прикрыл орденами кителя. Одна из девушек, кажется Татьяна, все прыскала, прикрывая свой прелестный непокорный ротик, но никак не могла удержаться.

– Танечка, что с тобой моя дорогая? – спросила Лиза, глядя на подругу с укором.

– Пусть Леша еще раз произнесет имя института, в котором он учится, – потребовала Таня.

– Металлургигический, темнота, – с обидой в голосе произнес Леша. Все заржали, кроме Никандра и Лизы.

– Папуля, ну папуля, посмотри план моей будущей книги, – настаивала Лиза. – Это просто пшик, а не план. Вить, хочешь, посмотри и ты, ты же будущий великий поэт, почти Байрон.

– Что за Барон, никада не слыхал такой фамилии, может еврей из Одессы, понимаешь. Лучше форточки по закрывайте, сквозняк устроили, холод понимаешь, на улице. А Барона или Буйрона засуньте себе в одно место. – Эти слова относились ко мне, я их мужественно проглотил, но план великого произведения Лизы смотреть отказался. – Когда я партизанил, под открытым небом ночевать приходилось – никакого начморка и в помине не было, ну и по моложе, конечно, был. Так—то. Эй, Валя! Платок носовой тащи! С платками что—то туговато стало по стране, но партия примет решение об увеличении производства носовых платков, в этом нет сомнения. За пятилетку носовых платков будет в изобилии, бери— не хочу. Я свяжусь с Хрущевым, понимаешь, и подброшу ему идею насчет носовых платков.

– Ну, папульчик, я зачитаю тебе отрывок из третей главы. Это как раз тот период, когда ты партизанил в лесах Белоруссии.

– Ты мине уже много раз читала и прямо надо сказать: расстроила меня.

– Почему, папульчик?

– Мои подвиги достойны более масштабного описания, чем у тебя на одной странице. Валя! носовой платок! Ап—чхи!

Но Лиза уже глядела в раскрытую тонкую ученическую тетрадь и не могла отказаться от впечатления, которое могло бы произвести на слушателей.

– Вот болото, – начала она читать, – в болоте комары жу—жу—жу. И Никандр Иванович с двустволкой за плечами и котелком в руках, в резиновых сапогах шлеп, шлеп по лужам и тут комары в страхе разлетаются во все стороны, да так далеко, что тучей накрывают немцев. Те обороняются руками и не могут нажимать на курки своих ружей. А папа их трах бах из винтовки. Немцы гибнут как мухи, а комары улетают следующих немцев поражать. Я кончила. Ну и как?

Никандр Иванович нахмурился и, вытирая сопли рукавом, пробурчал:

– Чтой-то ты тут маненько смухлевала, дочка. Да не было такого, – я был преданный родине и товарищу Сталину партизан, а преданных партизан комары не трогали. Бывало—ча, лежишь в зарослях после боя с голым пузом, и ни один комар тебя не тронет. Переделай, дочка, свой знаменитый абзац. Валя! носовой платок, черт бы тебя побрал. У меня платки всегда были, когда партизанил.

Тут Лиза схватила Лешу за колено и шепнула: идем в коридор.

Валентина Ивановна, кубанская казачка, сухопарая, невысокого роста женщина, вертлявая, как озорной мальчишка, тут же принесла кучу потрепанных носовых платков и сунула в оба кармана кителя своего знаменитого мужа.

– Тебе, Ники, двадцать платков в день и то мало. Ты иногда сморкайся в туалете, а то у тебя мокрот, как у слона: выдул одну ноздрю – платок хоть выбрасывай, отстирать невозможно, – выпалила она, и побежала на кухню.

– Я когда партизанил, – никаких платков не знал. Честно признаюсь. И это правда. Это я так покривил душой перед Валей. Мы уж привыкли с ней шутки пускать в адрес друг друга. Так вот, бывало-ча, оторвешь кусочек от портянки и тем пользуешься. Просохнет, опять в дело пускаешь. А вы, молодой человек, где учитесь? – обратился он к Борису—философу.

– На философическом факультете в Москве. Заочно, – солгал Борис.

– На философском, дурак, – поправила Таня.

– Я знаю то, что ничего не знаю, – изрек Борис.

– Я, когда партизанил, усвоил одну философию: империалистам нет места на этой земле. Мы их изнистожим. Ап—чхи! Форточки закрыты, али нет?

– Папуль, а папуль, надень другой китель по случаю Нового года. У тебя там столько орденов, столько орденов! Пусть мальчики посмотрят, позавидуют, – просила Лиза, вернувшаяся из коридора с покусанной нижней губой.

– Если бы не металлургический институт, я, может быть, тоже пошел бы в милицию, – солгал Леша. – Уже дослужился бы до плутковника, а там и до енерала.

Никандр Иванович тяжело поднялся со скрипучего стула и никому ничего, не сказав, ушел к себе в комнату читать военные мемуары. Валентина Ивановна тем временем, подобно челноку, сновала туда – сюда, с кухни в столовую из столовой на кухню, таскала блюда на огромном подносе.

Оставалось десять минут до наступления нового года. Стол уже оказался заполненным различными яствами, а я сидел и думал, за что же браться в первую очередь, поскольку хозяйка, дабы подчеркнуть свою зажиточность, собрала все в кучу: и холодные и горячие блюда, и даже литровую банку абрикосового варенья, которую следовало подать в конце ужина с чаем. Благодаря большой площади стола, удалось пристроить бутылки с водкой, коньяком и шампанским.

Философ не выдерживал такой пытки и норовил утащить отбивную, обжаренную в яйце. Он только собрался отправить ее по назначению, как Таня дала ему по руке, а потом, обратилась к нему с вопросом:

– Вы уже прошли Бэкона? На каком курсе вы его изучали?

– Мне этот Бекини не очень, поэтому я его не изучал, я его просто игнорировал, руководствуясь принсипом: я знаю то, что ничего не знаю, – отчеканил Борис, пытаясь проглотить отбивную в широко открытый рот, и подобно голодному бульдогу тут же проглотил ее и дважды икнул.

– Ты что – два дня голодаешь?

– Да тут коммунизьма. Все что обчее – это и мое, как учит Карла— Марла.

– Хорошо. А кто произнес эту знаменитую фразу, на которую вы все время ссылаетесь? – не унималась Таня, заподозрив философа в бесстыдной лжи.

– Как кто? я произнес, – сказал Борис, хватая очередной кусок отбивной.

– А, тогда все ясно, а скажите, когда жил Сократ? – спросила Таня весьма серьезно.

– Сократ? Что—то не припомню такого, – почесал затылок Борис. – А, вспомнил. Он живет в общежитии МГУ. Я могу передать ему от вас привет.

– Прошу к столу! – пропела Лиза радостным голосочком, захлопав в ладоши. – Папуль, тащи свои ордена, не скромничай! Мы тебя все ждем. Без тебя праздник не начнется. Ребята, давайте поаплодируем обладателю орденов! У него их столько – ужас, целый мешок. Не, два мешка, не утащишь. Лешенька, ты даже не поднимешь.

Раздались аплодисменты, а когда вошел Никандр Иванович с двумя кителями на плечах, застегнутыми на одну верхнюю пуговицу и в кальсонах, аплодисменты усилились, а Леша дважды прокричал ура. Обе половины кителей были увешаны пятиконечными звездами, медалями с изображением полководцев и бородкой Ильича.

– Ты, почему брюки не одел? – спросила Валентина Ивановна, всплеснув руками. – Опять забыл, черт старый.

– На пузе не сходятся, я пробовал, – сердито пробурчал Никандр.

– Так это старые брюки не подходят, они с прошлого года у тебя бесполезно висят в шкафу, а новые по специальному заказу сшиты и пинжак ты надел тоже старый. Брюхо—корыто надо убирать, – лепетала жена, тоненькая как тростиночка возле своего мужа, такого массивного, имеющего огромный не только служебный, но и телесный вес.

– Мам, не трогай папу, пусть сидит уж, тут все свои, – сказала Лиза. – Он и в кальсонах неплохо смотрится. Если у меня, когда‒нибудь будет такой знаменитый муж, я ему и в кальсонах разрешу за стол садиться. А то и без кальсон.

– Ладно, пущай так, – процедил Никандр сквозь зубы. – Когда я партизанил, всякое бывало. И без кальсон приходилось удирать, то есть наступать. Как вчерашний день помню, как драпали, ах ты черт, заговариваться стал, как наступали в окрестностях Барановичей…

Но тут Леша вскочил, как хозяин дома, схватил рюмку, полную коньяка и произнес:

– Я предлагаю тост за наше советское студенчество, интеллигенцию нашей страны. Нам строить коммунизм, нам жить при коммунизме, за нами будущее, а все старое на мусорную свалку истории!

– Очень хороший тост, – сказала Лиза, глядя на Лешу сверкающими глазами, полными очарования и бурей невысказанных чувств. Ее пятая точка казалась неспокойной, оттого, что она ухватилась за ногу Леши выше колена, а он никак не реагировал после четвертой рюмки коньяка. Он готовился произнести еще один тост.

– Рунда все это, – проворчал Никандр Иванович, строго окидывая всех недобрым взглядом. – Рано стариков списывать, да на мусорную свалку истории выкидывать. А кто, позвольте узнать, революцию делал? Старики. Вся старая гвардия во главе с Лениным. Только один молодой затесался; это Сталин, царствие ему небесное, понимаешь. Я когда партизанил, у нас тоже одни старики были, а что молодежь? сопляки одни. Как что, так в кусты. Тут одна мо'лодежь сидит, так вот знайте: без стариков коммунизьму не построить! Не построить! вы слышите меня? не построить! Я помню, когда партизанил…

– Папуль, да ты впереди бригады всей! Мы все твои цыплята за твоей спиной и прямо в коммунизм плюхнемся, как в кроватку в ночной рубашке, правда Лешенька? Тебе и без рубашки можно, поскольку ты металлург. А папе металлурги нравятся. Правда, папуль? Пойдем на балкон, там воздух свежий.

– Истинно так, – пропел Леша, который с каждой минутой становился смелее и наглее. Теперь он уже стал пожирать глазами Лизу и запускать пальцы выше колена с такой прытью, что все заметили и удивлялись, как быстро Лиза переориентировалась. Лиза радостно моргнула ему левым глазом и незаметно послала воздушный поцелуй.

– Папуль, а папуль! спляши, а? Ну, сделай это для молодежи, мы все просим тебя. Ребята, давайте поаплодируем герою нашему— партизану, все же он воевал за нашу счастливую молодость.

Раздались бурные аплодисменты, и Никандр Иванович в кальсонах вышел из—за стола.

– Партизанскую! – потребовали гости.

– Чичас, – сказал Никандр Иванович, – давайте вспомним. Валя, скалку! Срочно!

Валя принесла скалку. Он взял ее как ствол автомата на изготовке и изобразил партизана, крадущегося в зарослях на врага.

– Тра—та—та, тра—та—та, – произносил он притоптывая. Лиза бросилась, поцеловала его в мокрую от струящегося пота щеку и, сопровождаемая аплодисментами, присела на колени Леши.

Но Никандру Ивановичу молодежь вскоре смертельно надоела, он тяжело поднялся, надутый, как лягушка на мороз, и ушел к себе в комнату. Он прилег на кровать, включил настольную лампу и стал читать военные мемуары. Это было куда интереснее той компании, где собралась одна молодежь. "Когда я партизанил, – сказал он себе, – мы новый год встречали по—другому. Эх, было время. Тогда делалась история, и я был участником этой истории. А сейчас что? Подумаешь, пижон из металлургического: старики ему не по душе».

Между тем, в столовой начались танцы. Леша пригласил Лизу, и она тут же прилипла к нему полной грудью, а потом и тем местом, откуда растут ноги. Недолго оттягивая миг блаженства, Леша потянулся к ее губам. Лиза как бы оттолкнула его, строго посмотрела ему в глаза долгим испепеляющим взглядом, а потом, прошептав: была, ни была, сама впилась ему в губы.

– Металлургия – это вещь, это все! – произнесла она уже довольно громко.

Я все слышал, и понял, что ревность берет меня в свои когти. У меня тут же начался внутренний монолог: возьми себя в руки, возьми себя в руки, металлургия, милиция…, но ничего не помогало, сердце билось все более интенсивнее, щеки стали гореть, как от стакана коньяка.

Леша все что—то шептал ей на ухо, а когда танец кончился, вышел на лестничную площадку покурить. Лиза тут же подсела ко мне, и жарко дыша в лицо, спросила:

– Леша действительно из металлургического? Что—то я его там ни разу не встречала. Я раньше, до знакомства с тобой, каждое воскресение ходила в этот металлургический на танцы, а Леша такой видный парень, его нельзя не заметить, – неужели он на танцы не ходит? Впрочем, в металлургическом все парни… красивые, как короли. Но его я, ни разу там не встречала. Что ж! Лучше позже, чем никогда.

– А ты что, не веришь ему? – спросил я.

– Так это правда?

– Правда.

– Спасибо, я очень рада, а то у меня было сомнение, – сказала она, чмокнув меня в щеку.

– Он всегда окружен феями, к нему трудно пробраться. Но теперь он здесь, пользуйся моментом, – сказал я как можно спокойнее.

– Надеюсь, ты не ревнуешь?

– Нисколько.

– Леша, – обратилась она к нему, как только он вернулся, – приглашаю. Эй, девочки, объявляется дамский танец: расхватывайте кавалеров!

Таня встала и наклоном головы пригласила меня. Она была легкая в танце, стройная, высокая ростом.

– Не обращай внимания, – сказала она, – это у нее пройдет. Мы, бабы, всегда с заскоками. Мне жаль тебя, но я ничего не могу сделать.

Лиза в это время уже утащила Лешу на лестничную площадку, прихватив недопитую бутылку коньяка. Валентина Ивановна, мать Лизы, сказала мне:

– Пойди, забери ее и заведи в квартиру, что это с ней? что они там делают? целуются, небось, ну и шалава эта Лиза…

– Не пойду. Лиза знает, что делает, зачем ограничивать ее свободу, – сказал я.

– Ну, как хочешь. А вообще—то, я сама пойду и дам ей пенделя, – сказала Валентина Ивановна. Она поднялась, подошла и взялась за ручку двери, рванула на себя.

Лиза в это время расстегивала брючный ремень, чтоб посмотреть, поиграться и довести Лешу до безумия.

– Ну-ка марш домой! Ты что—потаскуха? Как не стыдно?

Лиза вернулась красная как помидор с покусанными губами и мятой юбкой. Вслед за ней появился и Леша с расстегнутой мот ней и не затянутым ремнем на брюках. Я понял, что она лезла ему в штаны, а он ей под юбку.

– Прошу всех к столу, – сказала Лиза. – Теперь тост за Новый год. Леша, давай: у тебя получается лучше всех. Что-нибудь про женскую красоту. Нам, бабам, это нравится, правда, девочки?

Леша начал наполнять стаканы и рюмки, но рука у него уже дрожала, потому что горлышко бутылки звонко плясало по краю стакана.

– А теперь за металлургов, – произнес он, слегка покачиваясь. – Товарищи! Металлургия это все! За ее, родную. А что ваша филология? Чеп—пуха! Это не наука, это муть! Туда поступает только тот, кто не может, не имеет шансов поступить в технический вуз, короче, одна бездарь. Я не имею в виду вас, Лиза… Все вы будете жалкими учителями в деревенских школах, куда вас пошлют, потому что вы ни на что не способны. Вот, я! я будущий металлург, черный металлург. Я всегда говорю: даешь черную металлургию. А эти прохвессора, да что они понимают в черной металлургии? Ни на столечко не понимают. Вот я, у меня диссентация готова по развитию черной металлургии. Там шестьсот страниц!

– Не диссентация, а диссертация, грамотей, – сказала Таня и расхохоталась.

– Иди ты в жопу, шмакодявка. Как ты смеешь? Да ты знаешь, кто я? Да у меня пистолет есть. Вот он. Я еще и в милиции работаю, и я не ниже полковника. Убью! Только вякни еще хоть раз!

– Никандр! – громко позвала Валентина Ивановна.

Вышел Никандр Иванович, суровый, огромный, посмотрел на студента—милиционера сверху вниз, пробасил:

– Ну—ка, работник милиции, отдай пистолет, а то применю самбо, не посмотрю, что ты мой гость.

Но я с Борисом уже заломили ему руки за спину, пытаясь увести его на лестничную площадку.

– Нет у него никакого пистолета, кобура одна, – сказал я, отодвигая полу пиджака Леши. – Вы нас, ради Бога, извините.

– Это все она, эта безмозглая вертихвостка, – прорычал отец в адрес дочери. – Кого в дом привела? Мозги тебе отшибло, вот что. Тоже мне студент – металлург! Да он прохвост, рядовой милиционер. О, Боже! Милиционер в доме полковника! Вон! Все – вон! Я, когда партизанил в лесах Белоруссии…

– Папулечка, ну, папулечка… а что? Ну, прости, пожалуйста, – пролепетала Лиза, повиснув на бычьей шее отца.

– Иди ты…, – сказал он, оттолкнув ее, и направился в свою комнату читать мемуары.

Леша сдался только тогда, когда у него изо рта пошла капуста, а до того он, не помня, где находится, кричал:

– Да начхать мне на вашего полковника. Я никого не боюсь. Пришел, дурак, в гости, а тут к тебе такое отношение, да они должны радоваться, что я к ним пришел. Все вы ничто, по сравнению со мной, Лешей Филимоновым! Мой отец войну выиграл. Сам Сталин ему руку жал. «Спасибо тебе, Филимонов, ты хорошо воевал, на тебе орден Суворова», говорил Сталин моему отцу. А вы тут… эх, вы, щенки и сучки, не умеете ценить настоящих людей. Вы еще в очереди будете стоять, чтобы попасть ко мне на прием.

На лестничную площадку вышла Лиза с чашкой кофе. Она до этого сама выпила целых две чашки и уже не шаталась, как прежде.

– Лёшенька, возьми, попей, тебе легче станет! Он мало закусывал, что ж вы не смотрели за ним, тоже мне друзья—товарищи. Попей, мой голубочек. Я тебе еще принесу. Ну, Лешенка, голубчик, красавчик ты мой!

– Иди в жопу…

– Ты, что ж ты так плохо смотрел за своим другом?

– Это вы за ним плохо смотрели, – сказал я, не глядя на Лизу.– Надо было снять штаны полностью, а ты только ремень сняла. Что толку. Помяла в руке и все. Так не делают. Наклоняются, берут в рот и…

– Ну, не сердись, – сказала она как можно мягче. – Я пошутила. Я хотела посмотреть, как ты будешь себя вести. Если ревнуешь – значит хорошо. Кто ревнует, тот любит, не так ли? А потом ты сам виноват. Отвернулся от меня и ноль внимания, а мне перед родителями стыдно. За любовь надо бороться. А как ты думал? – и она поцеловала меня в щеку, потом крепко обняла, затем впилась в губы: – Ну, поздравляю тебя с Новым годом! И давай жить в любви и дружбе. Пойдем, мама нас ждет – тебя и меня.

«Ах ты сучка неуемная. Да ты уже один район пропустила через себя! Ну и дела! Нанесла мне ножевые раны, а потом предлагаешь смазать их бальзамом, да бальзам ли это? Одна грязь, замешана на похоти.

Валентина Ивановна налила полные рюмки и предложила тост за меня и Лизу, но я по—прежнему был мрачен, как будущий тесть, отхлебнул немного водки и стал собираться домой.

Теперь Лиза все время висела у меня на шее, и даже матери не стеснялась. Так быстро все переменилось. Даже девушки стали ехидно улыбаться. Мы ушли втроем – я, Таня и Борис.

– Лиза— хамелеон в юбке, – сказала Таня.

– Бог с ней, – согласился я.

Так как городской транспорт тоже встречал Новый год, всем пришлось топать пешком свыше 20 километров.

– Любовь слепа и нас лишает глаз.

Не вижу я того, что вижу ясно, – откуда это? – спросила Таня.

– Это сонет Шекспира, – ответил я.

– А я думала: ты не знаешь…

– Знаю, а что толку.

– Мужчина должен быть сильным.

– Попытаюсь.