Читать книгу Повести - Василий Васильевич Варга - Страница 4

30 апреля вся интеллигенция села собралась в актовом зале школы на коллективный праздник, посвященный всенародному празднику Первое мая. Ни Пасхи, ни Рождества Христова нельзя было открыто праздновать. Вместо Рождества Христова коммунисты заставляли праздновать день рождения Ильича с бородкой, поднятой кверху. Так как у каждого народа есть праздники, советские люди тоже не были лишены праздников. Молодежь уже к этому привыкла и ко всякому празднику относилась, как к празднику.

Мы с Лизой сидели на самом почетном месте во главе стола, рядом с директором школы, который произнес самую длинную и самую бестолковую речь в честь всемирного праздника, дня всех трудящихся – первого мая. Среди многочисленных участников вечера я увидел и Люду. Ее нельзя было не заметить.

Люда сидела в самом конце длинного стола, что называется, на задворках и о чем—то живо говорила с учительницей Ольгой Федоровной, ни на кого не обращая внимания. Я почувствовал, как у меня покраснело лицо. Как только начнутся танцы, подумал я, стараясь успокоиться.

Едва заиграла музыка, я живо, как мальчишка, поднялся во весь рост, оставив свою законную, уже порядком надоевшую мне супругу, которая была в два раза толще и весила в три раза больше меня.

Люда, гибкая как пружинка и легкая, как перышко, вручила мне свою прелестную фигуру и слегка улыбнулась, реагируя на малейшее движение партнера в вальсе.

– Людмила Викторовна, вы прекрасно танцуете и так же прекрасно произносите речь с трибуны. Если бы вы могли проявить такое же искусство при лечении одного больного, вам можно было бы поставить памятник. Но вы…, из какой вы галактики и почему вы так суровы? улыбнитесь, ну хоть чуточку, ведь вы врач, а я ваш пациент, я больной, нуждаюсь в моральной поддержке, поверьте, – говорил я ей на ушко.

– Я сурова? Это не правда. Я даже очень коммуникабельна, быстро схожусь с людьми. Это вам показалось, – вдруг защебетала она.

– Вы и со мной сойдетесь?

– С вами? Смотря в какой плоскости… Знаете, не приглашайте меня больше: ваша жена уже ревнует, я вижу. Все здесь меня ревнуют к своим мужьям.

– Разве вы даете повод?

– Нет, что вы? Боже упаси! На кого тут можно глаз положить? Не на кого. Кроме того, у меня муж.

– А где он ваш муж?

– Служит в Прибалтике. Я уже вам говорила.

– А как вы здесь очутились?

– Очень просто. После окончания мед училища в Москве поехала по путевке в Карпаты и вот я здесь, дурочка. Сижу в дыре, его дожидаюсь.

– Вас сам Бог послал сюда, – сказал я, крепко сдавливая ей пальцы на руке.

– Не говорите такое, что вы! И главное, не подходите ко мне больше, иначе все село завтра о нас начнет судачить.

– Я все еще больной, приду к вам на прием. Завтра же.

– Приходите. Я буду вас… я вас приму.

Вечер длился до пяти часов утра. Лиза сидела, накуксившись, фыркала на меня, как на врага народа, а по пути домой устроила допрос:

– Послушай ты, лесоруб, как ты смел танцевать с этой медсестрой? Ты, я вижу, совершенно не знаешь элементарных правил приличия. Это, конечно, характерно для таких людей, как ты, не имеющих понятия о совести и чести. В какое положение ты поставил меня, – ты об этом подумал? Я сижу, как дура, а он приплясывает около какой—то медсестры, у которой нет мужа. Да она спит и думает, у кого бы оттяпать мужика, хотя бы на один вечер. Мне уже сказали, что Палкуш Юра к ней повадился, да жена ловко с ним разделалась. Теперь он хвост по прижал. С тобой будет то же самое, ты не думай. Мне как—то все равно, в общем, я таких плебеев сотню могу найти, но я никому не позволю позорить меня на людях. Ник—когда!

– Попридержи язык. Ты, пальца ее, может быть, не стоишь, Дон Кихот в юбке. Этой медсестре я нужен гораздо меньше, чем тебе. Она женщина более высокого полета, чем ты думаешь. Она с нетерпением ждет мужа, и здесь никто за ней не замечал вызывающего поведения. А ты вспомни, как ты, попросила меня забежать в аптеку на углу, потому что у тебя вдруг голова заболела, я побежал, а когда вернулся, тебя уже не было: ты села к двум кобелям в машину и была такова. Это было, за день до нашей свадьбы. Убежала от меня трахаться, где—то на стороне, и вернулась вся покусанная, как сука в период случки с многочисленными кобелями. Так что молчи уж, швабра. Вдобавок, ты не моешься и от тебя дурно пахнет… а там, между ног… ты никогда не подмываешься и оттуда несет черти чем, аристократка. А Люда… она пахнет женщиной. Любой мужик был бы счастлив к ней прикоснуться.

Лиза приумолкла. Я уже давно заметил, что если воевать с ней, ее же оружием – грубостью, смешанную с беспардонностью и обязательным употреблением соленых словечек, – она реагирует на это положительно и какое—то время держится сносно.

– Ну, черт с ней, с этой белобрысой выдрой, не будем вспоминать о ней: она пальца моего не стоит.

Прошли еще две недели мучительного ожидания. Я знал, что Лиза собирается с матерью на море, а я остаюсь здесь, чтобы получить отпускные свои, и ее, а потом поеду к ней на Азовское море.

Я не смотрел на дорогу, по которой Люда ходила на работу, не ходил к ней на прием, зная, что нам не избежать шагов, которые вызовут пересуды и бурную реакцию со стороны супруги – Салтычихи.

«Господи, лишь бы ты поскорее уехала, – думал я, но не посмел эти мысли выразить вслух. – Как я мог полюбить эту тушу? Где были мои глаза, почему я был так глуп и так слеп, почему так много драгоценного времени я потратил на нее? Лентяйка, неряха, а сколько мещанского высокомерия? на целую сотню хватило бы. Хорошо, хоть теперь я прозрел. Если Люда подпустит меня к себе поближе – все, убегу с ней хоть на край света».

В начале июня Лиза уехала утром на рассвете. Я почувствовал облегчение, мне показалось, что теперь я на свободе и эта свобода – дорога, как никогда. Я понял, что изменил ей. Пока не физически, а духовно, и это была измена намного сильнее физической измены. После физической измены мужья обычно возвращаются к своим женам, после духовной, как правило, никогда. Люда для меня явилась спасением, словно сам Бог послал ее, земного ангелочка, чтобы этот ангелочек, помог мне, грешному, выйти из духовного и физического болота, куда меня затащила эта, располневшая дочь полковника, милицейского стража порядка. «Я не хочу и не могу ее больше видеть, не могу слышать ее голос, не прикоснусь к ней как к женщине – никогда. Один буду встречать старость, но к ней не вернусь».

Подняв голову, я мечтательно стал смотреть в окно. Вдруг я увидел ее. В белом платье без рукавов, с сумочкой через плечо. Шла гордо как королева, высоко подняв голову и улыбаясь ласковому летнему солнцу. На приветствия прохожих отвечала только кивком головы. Кровь бросилась в лицо, я стал как бы задыхаться от волнения, и уже бросился на улицу, но она в это время свернула с дороги, и вошла во двор дома, где я жил. «Неужели ко мне, – мелькнула у меня в голове. – Такого не может быть. Может, к хозяйке, зачем—то идет? Но все равно, я тут встречу ее. Как хорошо, что она здесь! Где моя рубашка? На мне грязная майка. Куда подевались носки? Да я вдобавок, может, еще и не побрился, Господи, что делать?» В это время раздался стук в дверь.

– Можно к вам?

Я рванул дверь так, что стекла задрожали.

– Вы! входите, садитесь… я так рад… только…

– Что только? – раскатисто рассмеялась Люда. – Растерялся? Давай, перейдем на «ты». Мы уже два месяца знаем друг друга. А майку надо стирать. Пошел бы на речку с куском мыла и простирнул, раз жена стирать не научилась. А где твоя рубашка? Одевайся, давай, и пойдем на пикник. Согласен? Я тут не могу дольше оставаться, сплетни пойдут. «Жена уехала, а она к нему повадилась», скажут.

– Я… согласен, конечно, согласен. Что с собой брать?

– Ничего. Только хорошее настроение и, если хочешь – бутылку вина, – сказала Люда, берясь за ручку двери. – Я зайду к Ане Бадюлке, на несколько минут. Даю тебе десять минут на сборы, идет?

– Вполне.

Я схватил кошелек с деньгами, надел новые брюки и рубашку, разыскал носки и сунул ноги в туфли, перепутав правую с левой.

В магазине вина не было, только водка. Пришлось взять водку. Люда уже вышла из дома Ани, и мы пошли рядом. Осторожная Люда потеряла бдительность, видать, она так истосковалась по обществу мужчины, который бы ей немного нравился, что забыла, где находится. А я… для меня ничего и никого в мире не существовало кроме Люды, божественной девушки. Если судьба предоставила такую возможность идти рядом с ней, слушать, как она щебечет, – кто может осудить меня за это? Да и кто эти судьи?

Старушки и молодые, женщины и мужчины здоровались с Людой и даже спрашивали, к кому она направляется, чтоб оказать первую помощь и в то же время, едва заметно ухмылялись. Люда слишком нарядно одета, и она не одна, а в сопровождении женатого мужчины, по всей видимости, потерявшего голову. Давно замечено, что люди платят за добро злом. Это свидетельство невысокой духовной культуры. Но добро вспоминается и оценивается потом, когда его нет, или когда нет того человека, который делал это добро.

– У моста нас ждет Лена, твоя одноклассница, – сказала Люда, – она получила задание приготовить закуску.

– Людмила Викторовна, – сказал я как можно мягче, – есть такая поговорка: третий лишний. Зачем она нам? Лена не самая лучшая подруга. Дело в том, что она еще со школьной скамьи пыталась подружиться со мной.

– Да? а я этого не знала. Но не могла же я пригласить тебя одного, я боюсь, я тебя мало знаю. И потом. Ты мог бы подумать, что я тебя хочу соблазнить.

– Я сам боюсь остаться с тобой наедине, и, если когда-нибудь это случится, я все тело твое покрою поцелуями от макушки до пят.

Люда вздрогнула и произнесла:

– Вот так Ромео…, а вот и Лена. Привет, Лена!

– Ты что так нарядилась, будто на свадьбу собралась, – металлическим голосом пропищала Лена.

– Я нарядилась? – немного растерялась Люда и покраснела. Она действительно была нарядной как куколка, и Лена на этом фоне выглядела слишком бледно и серо.

– С чего ты взяла. На мне обыкновенное летнее платье.

– Людмила Викторовна не виновата, что она выглядит в любом наряде, как королева, – сказал я больше для того, чтобы лишний раз уколоть Лену, которая и без того насупилась.

Лена шла, молча, опустив голову. Она в это время ненавидела Люду за ее красоту, за то, что на ее фоне она выглядела слишком серой, хотя ей и было даже немного меньше лет, чем Люде.

– Ты что такая кислая сегодня? – спросила Люда.

– С мамой поругалась, – ответила Лена, не зная, что сказать больше.

– Девушки, давайте забудем все неприятности. Смотрите, какой хороший день сегодня, какой воздух свежий, какое ласковое, теплое солнце. Слышите, как поют птицы, как влюбленные.

– Нашел, чем восторгаться! Солнце есть солнце, оно всегда было и всегда будет, а птицы совсем не поют, а просто чирикают. Я в этом не вижу ничего прекрасного, – сквозь зубы цедила Лена.

– Ты не права, – сказала Люда. – Солнце, пожалуй, всегда одинаково, но воспринимаем мы его всякий раз по—другому. Потом каждый человек воспринимает его по—своему. Солнце для тебя просто солнце, а для меня, например, солнце, кроме источника света и тепла еще и источник красоты… неописуемой красоты.

– Все это фантазия, – сказала Лена. – Я ничего в природе красивого не вижу, равно как и в жизни.

Дальше начинался маленький хуторок или приселок Плаюц, где ютились по небольшим склонам гор маленькие домики, в которых обитают румыны. Их точно так же обкорнала советская власть, как и всех остальных, и они смирились. Только мужчин нигде не видно: они все разъехались на заработки.

Путники поднялись на горку, вернее на уступ большой горы, где была прекрасная полянка, покрытая буйной травой. Здесь расстелили одеяло, достали закуску и, не снимая одежды, расселись вокруг стола.

– Я хлеб забыла, – заявила Лена. – Придется идти за хлебом. Я через час вернусь, надеюсь, вам тут скучно не будет, правда? Мне кажется, ты на седьмом небе от счастья. Отправил жену и блаженствуешь. Все вы, мужики такие. Вот и выходи после этого замуж, рожай вам детей. И твой муженек, – она повернула голову к Люде, – возможно, сейчас, с какой‒нибудь блондинкой воркует, а вечером нежное письмо тебе сядет сочинять. Не верь ему.

Лена взяла авоську и скрылась, оставив меня наедине с Людой.

Какой—то страх нахлынул на меня, я не знал о чем говорить, что говорить, как вести себя с Людой наедине, у меня пропал дар речи.

– Что загрустил? – выручила Люда, и лицо ее озарилось светлой улыбкой. Я вздрогнул, словно меня пронзило током.

– Мы одни… я не знаю, как вести себя, что говорить… боюсь испортить все…

– Что испортить? что? – живо спросила Люда.

– Вы мне так нравитесь…; никогда никто мне так не нравился… никогда.

– Мой милый, ты мне тоже нравишься. Я, как только тебя увидела, так сразу решила: мой! Я не ошиблась? Скажи, не ошиблась я? Ты только мой и всегда будешь моим? Я тебя никому—никому не отдам! У тебя глаза, как у Ленского. В прошлом году я слушала оперу «Евгений Онегин» в Большом театре в Москве. Мне понравился Ленский. Ты чем—то похож на него…

Она сама приблизилась и впилась мне в губы.

У меня от этих слов стала кружиться голова. Я готов был покрыть ее тело поцелуями с пят до макушки, но из кустов, уже с другой стороны, как злой гений, показалась Лена. Она часто и глубоко дышала, вероятно, бежала туда и обратно, да еще и караулила и как безумная рвалась, чтобы стать клином между Людой и мной.

– Что так быстро? Ты что, стометровку сдавала? – спросил я.

– Я заняла хлеб в ближайшем доме, – сухо ответила Лена, – меня здесь все знают. Вы слишком увлеклись друг другом, это видно на расстоянии. Люди за грибами ходят, увидят вас, разговоры пойдут, авторитет ваш подмочат.

– А мы обнажимся назло всем, – сказала Люда, снимая платье.

– Я купальник не взяла, – сказала Лена, – я так посижу.

Люда сняла платье, осталась в открытом купальнике. Она знала, что у нее красивая фигура, и я наверняка оценю это. Я последовал ее примеру. Лежа на спине, она склонила голову мне на грудь, а я наклонился к ее уху, и тихо сказал:

– Люда, ты божество, я люблю тебя, я безумно люблю тебя, ты можешь мне не верить, это не имеет значения. Спасибо, что ты есть на свете. Уже этим ты принесла мне счастье. Я так счастлив!

– Что вы там шепчетесь? – спросила Лена. – Нехорошо. Надо все говорить вслух.

– Если бы ты отправилась домой за хлебом, а не пряталась в кустах, я бы наверняка сказал вслух, а так…

– Да он предлагает подняться в горы, а я не хочу, мне лень, – солгала Люда, крепко сжимая мою руку.

– И правильно. Нечего по горам шастать, одежду рвать. Скоро уже возвращаться пора.

– Если ты торопишься – можешь идти, мы еще побудем здесь, – сказал я.

– Я не могу оставить Люду наедине с тобой.

– Почему?

– Потому что кончается на «у». Вы оба слишком увлекаетесь, а это опасно.

– Ладно, – вздохнула Люда, – пришли втроем и уйдем втроем, что теперь делать?

Она поняла, что допустила ошибку, пригласив Лену на этот пикник. Лена была не только нежелательным свидетелем, зарождающейся, но еще не успевший окрепнуть любви, но и завистливой сплетницей, наполненной желчью, а возможно и местью за свою внешнюю скромность, неустроенность и за то, что я никогда не подавал ей никаких признаков надежды. Лена в тот же вечер пошла по селу с длинным до колен языком, рассказывала всем, как я с Людой, в ее присутствии, целовались, и я гладил ее по всем местам, а она визжала от удовольствия.

В понедельник, когда Люда вышла на работу, добрые старушки стали приходить, жалеть ее:

– Что ж ты, миленькая, с женатым человеком путаешься? нехорошо это. У тебя афторитет оченно высокий, не снижай его. Потерпи маненько: муж из армии вернется, обнимать, целовать будет вволю. А чужой муж есть чужой. Жена вернется – шкандал устроить, а то и глаза выцарапает. Сказывают, она дочь енерала, бойкая такая, за словом в карман не лезет, позорить начнет. Нужно ли тебе такое, красавица ты наша?

– А что я такого сделала? – спокойно спросила Люда.

– Да ничего такого преступного, просто, сказывают, вы оба голенькие были, целовались, миловались, а это великий грех; лежали в обнимку и ен тебя за попку лапал, а ты верещала со смеху, а может, на радостях. Люди за грибами ходили: вас видели.

– Ложь все это, мы втроем были. Что тут такого? Пусть Лена сама скажет, – выпалила Люда.

– Так—то оно, так, но Лена грит: сама видела, как вы недостойно вели себя.

– Лена? Возможно ли такое? Ну, спасибо вам. Я теперь тороплюсь, мне в Рахов с отчетом. К обеду я уже должна быть на месте, меня ждут.

Люда схватила сумку и ушла пешком в пятнадцати километровый путь. Только в Бычкове можно было сесть на автобус и поехать в Рахов. Ее никто туда не вызывал, это было обыкновенное бегство от самой себя.

Каждое утро я стоял у окна своей квартиры, смотрел на дорогу, по которой Люда ходила в амбулаторию, но она не появлялась. Где она, что с ней? Не понимая, что делает, он бросился в амбулаторию и стал спрашивать Аню, где Люда.

– Она в Рахове. Там у нее семинар. Будет, возможно, в понедельник.

– Почему возможно? почему в понедельник? Аня, говори, не мучай меня.

– Ты слишком пылок, уймись. Так можешь погубить не только Люду, но и себя. Вы оба слишком ярко горите. Бабы языки чешут. Она не выдержит этого.

– А мне все равно, пусть говорят, что хотят. Поговорят и забудут. Подумаешь, на пикник пошли втроем. Что тут такого?

– Это не мое дело. Моя хата с краю, я ничего не знаю, – сказала Анна, пожимая плечами.

Я ушел, расстроенный и озабоченный. "Может быть, нам действительно забыть друг друга? – рассуждал я наедине с собой. – Она, как все. Муж в армии, а она… нехорошая она. Это – распутство. Все бабы одним миром мазаны». Я немного успокаивался, но проходило какое—то время, а образ Люды снова возникал перед глазами в какой—то неописуемой красе и радости. Я слышал ее смех, видел ее улыбку, ее точеную фигуру, розовую ароматную кожу и мне становилось не по себе.

«Всяк, кто влюблен – глуп и безумен, – думал я, направляясь к матери. – Я тоже безумен. У меня болит сердце, я плохо стал спать ночью. Что бы я о ней не думал, какой бы она ни была, я ее люблю. Люблю безумно. Она это целый мир, еще не ведомый мне. Все, кто был у меня раньше – не то. Нина Филиппович, Лиля Смирнова из Минска, Жанна Оводовская, – не то. Мне ее сам Бог послал вместо всех. Это был тоже мир, особый мир, но войти в него, мне было не дано, и я знал об этом. А здесь… она сама рвется ко мне. Еще немного, и я буду самым богатым, самым счастливым человеком на земле. Пусть это мимолетное счастье. Ну и что? Наша жизнь тоже мимолетна, она так похожа на сверкание молнии, – блеснула, и нет ее».

– Что с тобой, сыночек? Я не видела тебя таким раньше. У тебя ничего не случилось? Чует мое сердце: что—то у тебя не так. Мать не обманешь, ты не думай.

– Все хорошо мама! – сказал я и бросился ей на шею.

– Ну, дай—то Бог.

– Спасибо, мама, что ты меня родила. Жить это так здорово!

– Что ты, сынку, жизнь Бог дает. Его благодарить надо.

Я поднялся на перевал, откуда во все стороны виднелись гряды гор, покрытых синей дымкой, а внизу, в лощинах ютились белые домики, в которых жили такие же как он существа со своими судьбами, заботами, печалями и радостями. В высоком летнем небе белые, разорванные, неподвижные облака купались в солнечных лучах.

– Космос, как ты спокоен! пошли нам частичку покоя и счастья на землю! – воскликнул я, поднимая руки кверху.

В понедельник утром я стоял у окна и смотрел на дорогу в надежде увидеть Люду, когда она будет идти на работу. Если до девяти не появится, значит, весь день ее не будет. Наконец, она показалась с сумкой через плечо, прошла мимо окон, даже не взглянув в мою сторону.

На приветствие прохожих, едва заметно кивала головой, шла быстро, будто опаздывала. На ней шелковое платье сиреневого цвета. У меня закружилась голова. Машинально я открыл дверь и бросился вдогонку за ней. Она, видать, поняла и ускорила шаги, захлопнув за собою дверь амбулатории, но тут же вернулась с каким—то свертком в руках.

– Доброе утро! – произнес я, растерянно глядя на свое божество. —Как поездка в Рахов?

– Хорошо, – ответила она и прошла мимо.

Я растерялся, но не стал преследовать ее, я еще соображал, что если начнет выяснять с ней отношения, то стоящие в очереди на прием сразу сделают свои выводы. Я вернулся к себе в пустую квартиру.

– Что так насупился? – спросила хозяйка. – Потерпел неудачу?

Я посмотрел на нее злыми глазами и прошел мимо в свою комнату. Здесь я, действуя сугубо машинально, схватил ее шелковый платок, бережно хранившийся еще с пикника, положил в газету и, свернув в трубочку, снова вышел на улицу. Речка мерно шумела за высокой вербой, за открытым окном клевал носом председатель сельсовета с трубкой в руках. А больше – ни души. У амбулатории тоже никого. Что это? она отказалась принимать, не может такого быть.

Дверь амбулатории была настежь открыта. Люда в белом халате сидела за столом, уставленном рецептами, приборами, флакончиками и что—то записывала в журнал. Рядом находилась Анна Бадюлка, ее помощница, перебирая и складывая какие—то бумажки. «Опять не вовремя», мелькнуло в голове.

– Здравствуйте, – сказал я во второй раз. – Я пришел к вам на прием.

– Что‒нибудь срочное? – спросила она сухо.

– Почти, да. То есть, срочно… только я хотел бы попасть, когда здесь никого, кроме вас, не будет. У меня болячка в таком месте… нельзя показывать двум дамам…

Аня хотела встать и выйти, но Люда незаметно дернула за рукав: сиди, не рыпайся.

– Хорошо, – процедила она сквозь зубы, не отрывая глаз от журнала. – Приходите в половине первого. Я в это время заканчиваю прием, и если не будет срочного вызова, приму вас.

Аня загадочно улыбнулась и уткнулась в бумажку.

«Это конец, – подумал я, и пулей выскочил из амбулатории. – Что могло произойти? Может, у нее кто—то есть в Рахове, не зря же она пропадала там целую неделю. Почему такая перемена? А, все они одним лыком шиты. И все же! Неужели? Я не вынесу этого удара. Господи, помоги мне вырваться из этого прелестного и страшного ада, который я сам для себя создал! Стоило ли мне, маленькому человеку, цепляться за облака, чтоб попасть в рай? Счастья захотел, а его, счастья просто нет, и никогда не было. По крайней мере, у меня. Счастлив я был всего один день. Это было в то воскресение на пикнике. И довольно, и хорошо. И все же спасибо ей: глаза мне открыла. Теперь я свободен. Милицейской дочке меня больше не видать!»

Времени было еще так много, около трех часов – целая вечность. От нечего делать, а я делать решительно ничего не мог, отправился к речке, кидал мелкие, чистые круглые камушки в воду, потом схватил велосипед, предмет «роскоши» и умчался в соседнее село в магазин одежды. Но напрасно: магазин оказался закрыт на учет. Невезение и здесь преследовало меня.

К назначенному времени, чувствуя какой‒то озноб во всем теле, я приблизился к амбулатории. Дверь уже была закрыта. "Ее уже нет», мелькнула страшная мысль в голове. Но дверь не была заперта на ключ. Я рванул ее на себя и очутился в кабинете врача. Люда смотрела в окно, стоя за занавеской, спиной ко мне.

– Люда, что случилось? Вы так изменились, я не узнаю вас.

Она повернулась, такая же суровая и недоступная, и медленно произнося каждое слово, стала говорить.

– Ничего такого не случилось, если не считать, что уже все село говорит о нас, что мы с вами любовники. Местная красотка, молдаванка Люся, что заведует школой в Плаюце, растрепала, что мы с вами раздевались на пикнике, целовались в присутствии Лены, совершенно никого не стесняясь. Это просто ужасно. Здесь все и все на виду, тут ничего не скроешь. Мне очень неприятно. Я много думала о нас, ночи не спала и пришла к выводу, что нам лучше забыть друг друга. В чем смысл наших встреч? Только одни сплетни. Мы не свободные. Вы женаты, у меня муж. Подумайте только на холодную голову.

– Я вам больше не нравлюсь? – спросил я, глядя ей в глаза. Она вздрогнула и не сразу ответила.

– Вы мне… очень… очень нравитесь. Я уже говорила вам об этом, – чего пытать меня. Я сама не знаю, что со мной происходит.

Две крупные слезы брызнули из ее прекрасных глаз, и она убежала в другую комнату, вытерла глаза, а потом вернулась снова холодная и чужая.

– Людочка, милая, любимая, самая дорога и красивая девушка на свете, – бормотал я, становясь на колени и обнимая ее ноги. – Мне больше ничего от вас не нужно. Я только глядеть на вас буду, как на святую икону, потому что вы и есть… святая, прекрасная, божественная. Не будем думать, что мы не свободные, не будем предавать значения тому, что говорят о нас злые языки. Все это от зависти. Это все Лена. Она зла, завистлива, она сама хотела, чтоб я ухаживал за ней. Это она разболтала. Она сочинила и теперь потешается над тобой.

– Мы так мало знаем друг друга, – смягчилась она, – меня все мучает вопрос, кто вы? притворившийся мужчина—самец, или очень порядочный человек?

– Не гоните меня и узнаете, кто я. Не оставляйте меня. Я не могу без вас. Я способен на все, я могу покончить с собой, – говорил я, как в бреду, и слезы капали ей на колени.

– Встаньте, сюда могут войти. И… не говорите глупости. Я сама способна на многие вещи. Я многим могу пожертвовать ради …любви.

Она схватила мою руку и резко рванула на себя. Я встал, сделал несколько шагов к двери и прислонился к дверному полотну, что открывалось вовнутрь.

– Боже как я счастлив! – воскликнул я.

– И я тоже, милый! – сказала она. – А сейчас уходи. Ты слишком долго находишься здесь.

– Мы должны отправиться на пикник вдвоем, – сказал я.

– С радостью. Когда?

– Завтра. В час дня я жду тебя на повороте, возле карьера.

– Хорошо, милый.

– Не передумаешь?

– Никогда не нарушала своего обещания. До завтра, милый, пока.

Среда— базарный день. Село словно вымирает. Сельские жители, кто выкормил поросенка, кто бычка, кто курицу – несут на рынок, чтоб выручить копейку. В колхозе платят только натурой, а единоличники и того лишены.

В час дня я уже стоял с сумкой, наполненной продуктами и вином, в условленном месте. 21 июня – самый длинный день в году. Солнце стояло почти в зените, закрытое довольно массивной пеленой разорванных туч. Было очень тепло, но не жарко. Люда появилась без опоздания в легком ситцевом платье широком книзу и с сумкой в руках. Белокурые волосы касались открытых плеч, кожа на оголенных руках сверкала легким загаром.

– Привет охотнику! твоя белочка здесь, не спугни только – убежит, – сказала она, весело улыбаясь.

– А я ее за хвостик ухвачу, – сказал я, намереваясь поцеловать в щеку.

– Осторожно: огнеопасно. Углубимся лучше в лес, подальше от свидетелей. Белочка чересчур стеснительная, – сказала Люда. – Я уже два года здесь, привыкла, стала почти деревенской. Да и бабушка воспитывала меня строго. Она у меня родилась и получила воспитание в прошлом веке. Сейчас мир совершенно изменился. Люди стали так грубы, беспардонны, лживы, корыстолюбивы. Так легко предают друг друга. Все от зависти. Лена, моя бывшая подруга, тоже ведь завидует мне. А зависть – это зло. Зло ведет к подлым поступкам. Это она растрепала о нас по всему селу, что мы любовники. Теперь я знаю, кто она такая. Если бы мы жили в городе… там нет дела до тебя, можешь творить, что хочешь, а тут…

– Не стоит обращать внимание. Почешут языками, и перестанут, – сказал я, подавая руку спутнице у небольшого ручейка. – А тебе нравится здесь? не хотела бы уехать в город?

– Пока не задумывалась над этим. Уже привыкла. Человек ко всему привыкает. Вон мы привыкли к земным богам и не можем жить без них. Мы даже не знаем, как жить надо. Нам, как воздух, нужно указание сверху. Так и я привыкла здесь. Народ, правда, как мне кажется, хороший, добрый. Тихо стонет под железной пятой председателя колхоза. Бабушка уже старенькая, все зовет в Москву. Я—то поехала бы, да толку что: никто меня не пропишет к ней. А без прописки – штраф. Пока училась – никто не трогал. Милиция знала, что я студентка, а потом надо было уезжать. Бабушка живет в полуподвале в маленькой комнатушке двухэтажного особняка, некогда, до революции принадлежавшего ей и ее мужу. Теперь даже эта комнатенка ей не принадлежит. Она в ней имеет право жить, если не будет нарушать паспортный режим. У нас везде режим, даже у меня на работе режим. Я его стараюсь выдерживать, но поскольку я главная здесь, я иногда, могу позволить себе его нарушить. Ах, если бы этот особняк принадлежал бабушке, мы бы с тобой поехали в Москву, не правда ли? Ты хотел бы жить в Москве?

– Если бы этот особняк принадлежал твоей бабушке, тебя бы здесь не было, не так ли? Коммунизм – это благо: мы с тобой оба нищие, а значит равны. Мы братья в нищете. Мы – пролетарии. А Маркс писал: пролетарии всех стран —совокупляйтесь!

Нам надо внять этому призыву.

– Объединяйтесь, а не совокупляйтесь, – расхохоталась Люда.

Грунтовая дорога, утоптанная лошадьми и изрытая коваными колесами возов, размокла от недавних дождей, и идти по ней было нелегко. Пришлось соблюдать осторожность, дабы не погрузиться в грязь по щиколотку. Но Люда не хныкала. Она говорила, не умолкая. Правильная речь, нежный голос делал ее прекрасной собеседницей, с которой везде интересно и легко.

Вскоре мы поднялись на перевал, нашли небольшую полянку, окруженную орешником, и около двух молодых дубочков расстелили байковое одеяло. Гряда гор, покрытых буйной зеленью, распустившейся листвы буков, виднелась на востоке и западе. Между горами, как между листами развернутой книги – селения, покрытые сизой дымкой. Их даже не видно, они глубоко, внизу. Небо как бы прослезилось, открыло свой божественный голубой глаз: тучи растворились, или совсем ушли. Мягкий ветерок колыхал молодую траву. Ни людей, ни птиц, только пчелы слабо жужжали, садясь на чашечки цветов молодой травы.

Люда сняла платье, как прошлый раз на пикнике, села на одеяло, поджала колени к животу и обхватила их руками. Я уронил голову на колени возлюбленной и поцеловал в живот. Она наклонилась к губам и наградила меня затяжным поцелуем.

– Господи, как хорошо! Какое счастье, что ты рядом! Как ты красива – вся, вся, от макушки до пят.

– Не преувеличивай, я обыкновенная. Это тебе так кажется, потому что ты любишь меня. Но все равно, спасибо тебе. Мне просто дурно от твоих слов.

Я застыл в изумлении: передо мною лежала настоящая, живая Обнаженная Маха.

Люда молчала, широко раскрыв глаза. Она дышала спокойно. Два тугих шара плавно поднимались и опускались в такт дыханию и биению сердца.

– Одевайся, – повторил я ласково, – а то я могу нарушить свое обещание, – во мне легко может проснуться мужчина.

– Я знаю. Я удивляюсь, что ты все еще держишься. Обычно мужчины в такой ситуации все забывают, в них просыпается что—то звериное, они идут на все, чтобы овладеть зверьком, – сказала она. – Но, повернись на спину. Будь моей лошадкой. Я хочу быть седоком. Я все сама. Хотя…, давай завтра. Потерпи до завтра. Я должна подготовиться. Завтра, в восемь вечера ты придешь ко мне. Я подготовлю хозяйку. Мы будем вдвоем… всю ночь.

– Я уже много получил, спасибо тебе. Знаешь, когда все сразу, это все становится обычным. Потом я люблю тебя не только как обладательницу завитушек, – я люблю тебя всю, твое тело, твои волосы, твой голос, твою грудь, что так плавно поднимается и опускается и… твою божественную улыбку. Ни у кого такой улыбки нет.

– Ты молодец, сдержал свое слово. Ты так смотрел на меня: мне даже страшно стало. И даже не пытался дотронуться до меня.

– Потому, что ты в этот момент была святая, к тебе нельзя было притронуться. Кроме секса у людей должно быть еще что—то другое и это что—то отличает их от животных.

– Если ты меня действительно так любишь, я останусь с тобой. Я пойду за тобой хоть на каторгу. Куда скажешь – туда и пойду. Сегодня вечером ты ночуешь у матери, а завтра вечером, как только стемнеет, приходи ко мне. Я подготовлю хозяйку к тому, что ты придешь. Я буду ждать тебя. Уже 22 года я тебя жду.

– А я 27 лет тебя жду. Кажется, дождался. Мы теперь никогда не расстанемся, правда?

– Нет, никогда.

Мы забыли про вино и закуску, мы были пьяны друг другом.

– Ты не проголодался, милый?

– Нет, я сыт духовной пищей, тобой.

– Завтра я накормлю тебя у себя на квартире… не только пищей, но и …всем остальным.

– Не говори мне ничего – спать не буду, – сказал я.

– Ну что ты, спи, я просто пошутила. Я сделала бы это уже сегодня, отдала бы тебе все, но я не готова, я решила поступить, так как ты. Я должна предстать перед тобой чистая… вся, я медик, не забывай об этом. У меня правда, нет опыта, я только теорию прошла, да на плакатах рассматривала и на призывных пунктах видела, а ты, ты опытный, у тебя жена, она всему тебя обучила, волчица.

– Я не хочу говорить о ней. Жена есть жена. Могу только сказать, что радости с ней я никогда не испытывал, ни разу, хоть и любил ее… до свадьбы.

– А почему? Ведь у нас, женщин, там, в общем одно и то же. Разница только в том, сколько женщина рожала, сколько раз делала аборт, как часто жила половой жизнью с другими мужчинами, делает ли гимнастику, умеет ли управлять своими мышцами, когда у нее погружается эта сладкая штучка, и от возраста. Вот и все.

У меня расширились зрачки от этих слов.

– Вот видишь, сколько ты знаешь. Даже не похоже, что ты не жила половой жизнью. А моя супруга ничего этого не знает, она очень груба и вообще у нее…

– Я только теоретически знаю много. У нас в училище были хорошие преподаватели. Только завтра вечером я буду проходить с тобой практику. Ты скажешь, какая я, а я скажу, что со мной было, как я оцениваю ту, другую жизнь. Иди, милый, а то уже солнышко село, и мне идти далеко.

– Я провожу тебя.

– Не стоит, я привычна, я почти каждый день хожу допоздна по вызовам. Поцелуй меня еще раз, дорогой мой, возлюбленный мой.

Если Бог создал человека и вложил в него невероятное количество органов, которые помогают ему жить, страдать, радоваться, эти органы у всех одинаковы, то мозг, чутье, предвидение, мудрость, талант к чему‒то и половые органы, он как бы поместил в отдельную категорию. Человек способен наслаждаться искусством, богатством, успехами и получать наслаждения друг другом. За это наслаждение женщины расплачиваются тяжелыми родами и тут же получают необыкновенную радость, увидев своего ребенка. Мужчины берут на себя заботу о семье, о детях, их мучает ревность, и все это ради минутного удовольствия, которое он может испытать только с любимой женщиной.

Какова была первая ночь с Людой, можно сказать одним словом – великолепной. На следующий день утром, едва начало рассветать, я поднялся с кровати, чмокнул свою пассию в щеку, быстро оделся и вышел во двор. Люда крепко спала и ни о чем не ведала.

Немного усталый, легкий как перышко и счастливый как никогда, я спешил к матери и никого не встретил по пути. Все еще спали, даже собаки не тявкали. Так и надо было. Меня никто не должен был видеть, откуда я иду, почему так рано, где был, с кем был, и мой замысел удался.

Я шел домой и думал. События прошлой ночи были, как наяву. Как бы мне не хотелось, но я не могу описать эти события, дабы меня не обвинили в сексуальной приверженности и распущенности. Лучше не детализировать сексуальные процессы, какими бы они великолепными не были. У разных людей они проходят по‒разному, в зависимости от образа жизни, культуры, образования, собственной психики, состояния здоровья и сугубо индивидуальной конструкции.

Мужчина лепится к женщине для продолжения рода и для удовлетворения страсти, и только женщина может гасить эту страсть, и быть необыкновенно счастлива в этом процессе. Мужчина оставляет сперму в организме женщины, это витамин «е», благотворно влияющую на организм, предупреждающую старение и появление морщин на лице. Певицы воруют эту сперму, размазывают ее по лицу и глотают внутрь для сохранения голоса. Незамужние и невостребованные женщины рано стареют, и у них портится характер. Женщины рожают —омолаживают организм и делают аборты, не прощают измены, и все это ради секса.

Секс – это награда человеку за его нелегкий труд по содержанию семьи, а женщине за ее тяжелые роды, иногда заканчивающиеся смертью.

Процесс секса у людей отличается от случки у животных. Если вы заметили, как бугай осеменяет корову, то можете ничего не понять: бугай вскочил, проник и тут же принял стоячее положение. А корова никак не среагировала, но оплодотворилась.

Нормальный секс у молодых людей, приблизительно до 35 лет может продолжаться до 30 минут и дольше. Именно в этот период женщина и мужчина получают наивысшее наслаждение. Они как бы врастают друг в друга, даже разница в возрасте, нивелируется, если кто—то из супругов гораздо старше. Если эта страсть на высоком уровне, могут родиться крепкие, счастливые и красивые детишки.

Но если молодежь начинает заниматься сексом с 15—16 лет и менять напарников как перчатки, ничего хорошего не будет. Та супруга, которая обслуживала весь квартал, начиная с 16 лет, никогда верной женой не будет. И хорошей мамой тоже. Такая жена получила в народе унизительную кличку – сука.

У каждого человека есть несколько отрицательных пристрастий, будь то мужчина или женщина. Это – сексуальная распущенность, алкоголизм, воровство, лень, неряшливость, предательство, подлость и хамство.

– Что с тобой, сынок? где ты вчера был всю ночь? – спрашивала мать. – Нехорошо это. Разговоры, осуждение. Ты женат. Где твоя дылда, ленивая, как лошадь?

– Убежала и больше никогда не вернется.

– Ну, смотри, не поступай так, как некоторые: жена с порога, а муж – в гости. Это нехорошо.

– В эту ночь я буду дома ночевать, – сказал я, обнимая и целуя маму.

К вечеру Люда появилась у свекрови, обняла и заплакала.

– Я люблю вашего сына, и он меня любит, где он? Не гоните меня, я не уйду, пока его не увижу.

Мать сдалась.

– Вон в хлеву в отаве спит весь день. Поди, разбуди его, а я приготовлю обед.

Люда поднялась по лестнице, уселась рядом и ухватилась…

Я открыл глаза.

– Ты что делаешь? Сломаешь, ведь.

– Лежи, я полюбуюсь.

Но любование длилось недолго. Люда стала целовать, а потом и вовсе раскрыла прелестные губки и начала глотать.

– Люда, я хочу туда.

– Будет тебе и туда, а пока лежи.

Мне было не столь хорошо, но интересно. Ее метод сработал. Витамин она проглотила, а остатком намазала лицо.

– Ты не понимаешь. Это витамин «е», а витамин «е» это жизнь. От него зарождается жизнь. Самое чистое и самое вкусное это то, что у тебя внутри. А лицо… на нем не будет морщин.

– Откуда ты там много знаешь?

– Я медик, а ты мой любимый – темный человек. А теперь я поиграюсь, пока он не оживет. А вот он, стал реагировать, и шарики, давай потрогаю. Ты уже можешь войти туда, куда тебе хочется. Давай, давай, дружок. Мне уже становится дурно. Но ты не вставай, будь моей лошадкой, я сверху. – Она погрузила палку, откинулась назад и стала медленно двигаться, приговаривая – Милый! Я не могу больше без тебя, не знаю, что со мной. Я вся извелась уже… О, Боже, как хорошо! Как это все прекрасно! Сделай все, чтобы он как можно дольше был во мне, массировал мои мышцы. Еще! Еще! Я скоро сойду сума, о—о—о!

Пот выступил у нее на лбу, по щекам катились слезы радости и счастья. Она торопилась и торопила своего партнера.

– Эй, дети, грешники, обед готов, спускайтесь вниз, – звала мать, стоя внизу.

– Мы уже идем.

– Я только босоножки надену.

– Иди, сынок, помоги мне! Уж больно долго вы там находитесь, что вы там делаете, чем занимаетесь? Что люди скажут? нехорошо это. Негоже, сынок, при живой жене, с другими бабами якшаться, Бог не простит. Твой отец никогда бы так не поступил. Ты думаешь эта сучка лучше твоей суры? Да она бл… это сразу видно. Разве порядочная женщина приперлась бы к чужому мужику посреди бела дня, чтобы утащить его на сеновал и поганиться? А, может, ты их вдвоем, по очереди обрабатывал?

– Мать, прошу тебя, не надо. Я сам как‒нибудь разберусь, что к чему и кто чего стоит, – произнес я, краснея от злости.

– Ну, как знаешь. Я тебе только добра желаю, я вижу: тебе эти сучки нужны. Твоя Лиза – жидовка, а эта врачиха тоже на нее смахивает. Разве мало своих в родном селе? Разводись, женись на нашей девушке, и будешь жить спокойно. Наши – работящие, по сеновалам к чужим мужикам не лазят. Эх, сынок, ученый ты дюже стал, а жить еще не научился.

Мы спустились вниз, перекусили.

– Я пойду провожать гостью, – сказал я матери. – Если задержусь, буду завтра.

Люда плотно зашторила окна, проверила замок на дверях, а потом зажгла тоненькую свечу.

– Ты не устал? Я, конечно, сучка еще та! Я только сейчас обнаружила в себе это. Когда я вышла замуж и побыла одну ночь в брачной постели, мой новоявленный муж, только меня обслюнявил, а на следующий день ушел служить в армию. Я осталась практически невинной. Во мне выработалось негативное отношение к половой связи. Мой муж служит в Калининграде и каждый день посылает мне письма, хочешь – дам почитать?

– Нет, не буду.

– Так вот. Тоска по мужской ласке мучила меня и когда я увидела тебя, меня словно током ударило: мой! Я сравнивала себя с твоей дылдой и решила: уведу от нее мужа. И это случилось. И думаю: ты счастлив.

Люда сидела у меня на коленях, а я расстегивал по одной пуговицы на ее халате.

– Люда, что у тебя там?

– Давай, проверим. Ты ложись на спину, рядом. Я тебя беру в свои когти, и ты от меня не уйдешь к другой бабе… никогда, – сказала она мне шепотом, когда я уже поплыл, неведомо куда. Эта ее подружка, которую в народе зовут непристойным словом, ради которой мужчины уходят из семьи, выясняют отношения на кулаках и совершают убийства, делала со мной что‒то необычное, и когда я умер от счастья, Люда поцеловала меня в губы и улеглась рядом.

– У тебя там железные мышцы, как сожмешь, глаза на лоб лезут.

– Ты хочешь, чтоб она тебе всегда принадлежала?

– Хочу. Еще бы.

– Тогда… переводись на заочное отделение университета, и мы вместе будем работать… неважно где. Я поеду с тобой, куда ты захочешь.

– Это не так просто. Лучше, если ты устроишься на работу, а я окончу еще хотя бы два курса, а потом вернемся к этому вопросу.

Люда вздрогнула и побежала в ванную. Я не придал значения тому, что она ничего не сказала.

Она вернулась с мокрым личиком, видать промывала мокрые глаза, села к столу и сказала, что хочет шампанского.

Мы допили бутылку и стали целоваться. Люда сняла халат. Два тугих шара я заключил в ладони и периодически покрывал их поцелуями. Она потащила меня на ложе любви, улеглась на спинку. Я стал гладить рыжий квадрат, она замерла. Это значило, что ей хорошо. Когда ей стало невмоготу, она ухватилась и стала сдавливать.

– Ну, иди, не лежи. Там все горит, и я вся горю, а то возьму в рот и откушу.

– Рот хорошо, но там лучше, там мышцы.

– Вот, мышцы, и они зовут, им нужен массаж… хоть всю ночь.

После нескольких сеансов, самых продолжительных и эффективных, мы заснули в объятиях друг друга.

В этот раз мы проснулись в восемь утра. Люда должна была быть уже на работе.

Она спохватилась, быстро оделась и сказала:

– Ты спи, отдыхай, набирайся сил. Завтрак и обед готов. Я в два часа дня приду. Если нет, значит, я на вызове, жди, пока не появлюсь. Никому не открывай дверь. А сейчас закрой за мной, я побежала.

Она бежала, легкая, как перышко, со всеми здоровалась, всем улыбалась, не зная, что все уже сплетничают о ней. Мужики, злились за то, что она вела себя так, что никто не решился к ней прилипнуть, а женщины из зависти.

– Что это у нее зад такой, как будто нет никакого зада. А мужика увела, да какого. Сучка она, а не врачиха.

Люда забежал в магазин, увидела рубашку—безрукавку.

– Сколько это стоит?

– Три рубля, – сказал продавец.

– Беру.

Эту безрукавку она подарила мне на день рождения.

В амбулатории уже сидела Аня Бадюлка.

– Люда, что с тобой? Ты какая—то не такая, как всегда.

– Я счастлива, Аня, порадуйся за меня. Я поймала то, что искала и не могла найти. Что нам, бабам нужно? Чтоб нас любили, топтали, проводили массаж, это так здорово. А ты как, у тебя никого нет и это страшно. Найди себе кого‒нибудь.

– Если только алкаша.

– Алкаш ничего не может, если только обслюнявит.

– Люда, о тебе пошли нехорошие разговоры по селу.

– А пусть говорят. Поговорят – утихнут. Многие от зависти. А я, я так жду. Я приду с работы, а он ждет. Он хватает меня на руки и несет на кровать, и делает такие вещи, от которых я схожу с ума.

Несколько старушек из числа местных ходоков прибыли к ней на работу и стали читать мораль, дескать се, да то. Люда их выслушивала, пустила слезу, но твердо сказала:

– Я повешусь, вот увидите! Вы этого хотите?

– Да что ты, миленькая, голубушка, касатка ты наша. Ты наша самая лучшая врачиха, которая, когда—либо здесь была. Да мы за тебя все горой. Хошь, мы пымаем этого твоего хорька и разнесем в клочья, шоб душу твою чистую не поганил.

– Я покончу с собой, я без него не могу, я… беременна, жду от него ребенка, – солгала она бабам.

– Робенка, незаконнорожденного? матушка моя святая, что я слышу! да как это? да что я слышу, да лучше мне было уши законопатить, прежде, чем сюда направляться, – произнесла старуха и направилась к двери, опираясь на палку. – Ну, у нас в селе никада такой позорной истории не было.

– А теперь будет, – сказала Люда, закрывая за ней дверь.

Вскоре явился и председатель сельского совета Сайков (настоящая фамилия Сойка). Он уже прославился тем, что разрушил православный храм почти в центре села. У него не все в порядке было с мозгами, а потом он и вовсе превратился в инвалида, и люди стали поговаривать: это наказание Божье за разрушенный храм. А сейчас он был в зените своей славы. Он тоже поглядывал на Люду маслеными глазами, но теперь он пришел в мед пункт по другому делу.

– Что—то не так? давайте, измеряем температуру.

– Да нет, это вам надо измерить температуру, Людмила Викторовна. Жители села любят, ценят вас, но вы сами понимаете: так не поступают. Что вы уцепились за этого прохвоста? Вы достойны лучшего партнера, уверяю вас.

– Иосиф Иосифович! кого я достойна, или прохвоста или рыцаря на белом коне, мне лучше знать, чем вам. Или я говорю неправду? Представьте себя на его месте.

– Я? на его месте? признаться, я думал об этом и не один раз, но у меня жена Галина в два раза толще вас, а хорошего человека должно быть много.

Сайков стал ерзать, он все выбирал хорошие нежные слова, но эти слова никак не хотели гнездиться в его пустой, хоть и довольно большой тыкве.

Люда посмотрела на него и расхохоталась.

– Что вы смеетесь, рази не так?

– Так, так, потому мне и смешно.

– Тады я пойду. Подумайте хорошенько, что я вам сказал, а то, знаете, люди могут отвернуться от вас, и тогда вам нейзя будет тут работать.

– Не больно много я потеряю.

Едва закрыл за собой дверь Сайков, как в кабинет Люды ворвался директор школы Йосипчук, историк по образованию. Он бросил свой объемный портфель на пол и не здороваясь, начал:

– Чмо, чмо, с исторической точки зрения, когда тут были венгры, потом пришли чехи, потом пришли австрияки, потом всех прогнали мочкали, потом тут организовали школу, потом стали собирать грибы…

– Да говорите вы медленнее и понятнее, я не могу разобрать вашего словесного поноса.

– Словесный понос с точки зрения исторического развития есть признак цивилизации, которую определил Маркс и поставил на ней крест Ленин, это как раз то, что нам нужно. А я хочу просветить вас, поскольку марксизм не предполагает безбрачной постели. Никогда ни разу не изменил своей клуше с огромной колышущейся грудью и отвисшем до колен брюхом?

– А если сейчас я разденусь и предстану перед тобой, в чем мать родила?

– Мча, мча, мча. У меня ремень на бруках не выдержит. С исторической точки зрения… можно, я поглажу вас по попке?

– Ах ты старый хрыч! А еще пришел мне мораль читать! Ану—ка, проваливай! тебя твоя корова ждет, она уже мычит, слышишь?

– А теперь к столу! – сказала она спустя некоторое время. – Я хочу есть, хочу вина и опять тебя. Мне кажется, я не насыщусь тобой, а хочу насытиться… на всю оставшуюся жизнь. Я не поеду к бабушке, как планировала раньше, а ты не возвращайся к Лизе. Уедем хотя бы на месяц на море, у меня отпуск, побудем вместе этот месяц, а там решим, что делать дальше.

– Люда, если хочешь знать, я почти твой раб, ты поработила меня в постели, я не стыжусь тебе в этом признаться. Ты необычная женщина, не похожа на всех остальных, – откуда ты, кто ты такая, объясни мне, если можешь. Таких, как ты я еще не встречал в своей жизни. Недаром какой—то солдат пишет тебе по два письма в день. Даже если наша страсть угаснет через десять—двадцать лет, в тебе так много добра, порядочности – на всю жизнь хватит. Где еще такое найдешь?

– Что касается постели, то я до тебя не гуляла, аборты не делала, не рожала и мне всего лишь двадцать два. Этим я отличаюсь от своих сверстниц, которые прошли огни и воды, и почти наполовину израсходовали себя. Каждый человек – это сосуд, наполненный соками. При дурном образе жизни, сосуд становится пустым. Это касается не только меня, но и тебя тоже. Вот почему твоя Лиза не может конкурировать со мной, как с женщиной. А потом, я ежедневно хожу по горам, это своего рода спорт, я вся состою из мышц. У меня и там мышцы, которыми я могу управлять. Тебе всегда будет казаться, что ты у меня – первый. Я соблюдаю гигиену, я медик, а медики все такие, чистюли. А что касается моего отношения к людям, то это наследственность. Мой дед – чистокровный поляк, следовательно, у меня, что—то есть от них.

– Какая же ты тогда полячка?

– Я русская, а так, просто гибрид, какая—то частичка польской крови в моих жилах течет. А потом, моим воспитанием занималась бабушка, она аристократка до мозга костей. Мне чужда эта пролетарская грубость, эта ненависть к людям под лозунгом: кто был ничем – тот станет всем. – Она помолчала, а потом спросила: – Так что, будешь подавать на развод?

– Пока подождем. Когда определится все – тогда…

– У тебя железная логика и мне возразить нечем. Я, пожалуй, подумаю над этим. А пока поедем в горы. Только три часа. Собирайся, давай.

– Всю энергию у тебя заберу, иначе не поднимусь на макушку горы, куда мы направляемся.

– А я тоже, я тоже, я рыжая что ли.

Мы шли ложбиной между двух гор не шибко быстро, но и не медленно и минут через сорок очутились на вершине горы. Уже было 16 часов дня. Ни одного грибника. Грибники ходят утром.

Ветерок остужал их горячие тела. Люда достала тонкое одеяло и легла на спину. Она смотрела в небо и ждала счастья.

– Люда, давай поиграем…, как маленькие дети.

– Я согласна.

– Игра, у нас будет, вот какая. У меня бутылка вина и маленькие рюмочки. Каждый, кто выпьет рюмочку, снимет с себя что—то из одежды.

– Хи—хи, очень интересно. Только почему так сразу?

– Мужчины нетерпеливы. Я вот смотрю на тебя и хочу тебя съесть.

– Но, если так, что делать. Кто начнет первый?

– Я. Люда, за тебя, за твою красоту… внешнюю и внутреннюю. Тебя все любят. А больше всего —я. Если ты наберешься сил и ответишь мне тем же, считай, что это навсегда.

– Лгунишка. Ну ладно, посмотрим. Я тоже за тебя. Учти, я возьму тебя в клещи, ты будешь моим добровольным рабом, но всегда свободным.

Когда на Люде осталась последняя одежда, я сказал:

– Это сниму я.

– Ладно добивай.

Когда засветился рыжий треугольник, я упал лицом на живот и стал целовать выше, а потом ниже пупка.

– Щекотно. Давай еще! А теперь я.

Когда она сняла мою одежду и увидела живой предмет в стоячем положении, взгляд ее застыл, и она решала, что делать дальше.

– Можешь обнять.

– Какой он горячий, какой твердый и… Подожди немного, не шевелись.

Она достала влажную ватку из сумки, задрала кожицу и стала обрабатывать сероватый налет. Неряхи вы, мужики. Вот это шарики. Все это я видела в медицинском училище. Муляжи, конечно. А тут живое. Дай я его поцелую и возьму в рот, он должно быть вкусный. А это шарики, можно, я их немного потискаю. Гм, камушки. Это они держат прибор в готовности.

– Хватит, я не могу больше, убирай его, куда следует! – заорал я, так что Люда испугалась.

– Подожди, миленький, подожди! Сейчас ему будет хорошо, – лепетала она, взбираясь как на лошадку и вправляя сказочное природное сооружение в пещеру.

– О, какая прелесть, – произнес я, открывая глаза и наливаясь краской.

– Вот тебе, вот тебе наглец ненаглядный, слаще меда, – произнесла она, делая движения, а потом закатила голову назад, с трудом преодолевая тяжесть копны волос.– Еще! Еще—о—о—оо, не уходи!!! вкусный поганец, воришка, украл меня всю, с потрохами.

Она улеглась рядом на живот, но это продолжалось не долго.

– Мне еще. Только теперь я на спине. Подожди, я его обработаю и оживлю, я знаю, как это делается.

Люда уже не спала. Она вообще плохо спала эту ночь. Лиза маршем подошла к дому, постучала в окно, а затем и в оконную раму кулаком. Люда вскочила на ноги, накинула халат на плечи, прилипла к окну. Она узнала Лизу и взяла себя в руки.

– Что вам от меня нужно?

– Я пришла, как женщина к женщине, пустите меня, я ничего плохого делать вам не намерена. Вы ведь тоже замужем, правда? Я надеюсь, мы поймем, друг друга, – сказала Лиза елейным голосочком, как мирная овечка.

– Хорошо, входите, – согласилась Люда, открывая дверь. – Садитесь, я сейчас приготовлю кофе.

– Вы знаете, что у меня ребенок, а ребенку нужен отец, – что вы делаете? Вы такая красивая, такая умная, работящая как лошадка, неужели не можете найти себе более достойного кавалера? Он распутный, лживый, неотесанный и грубый. Я так измучилась с ним… но что делать? Если бы не ребенок, я и знать бы его не хотела. Я дочь полковника, великого человека, у ног которого вся область…

– А это его ребенок? – спросила Люда.

– Какая разница, чей? Ребенку нужен отец. Он, правда, плохой отец: он – нищий и всегда будет нищим. Меня удивляет, как вы могли поверить ему и, возможно, проявить какую—то симпатию. Он ведь всем, любой бабе твердит о любви, но это пустые слова. Он и мне голову заморочил. Папа собирался выдать меня за дипломата, а я, дурочка, клюнула на его стишки, думала, что он станет знаменитым поэтом, но оказалось, что он просто бездарный рифмоплет и больше ничего. Я дочь полковника… Мой папа раньше служил в НКВД, а теперь он – начальник милиции Днепропетровской области. Скоро ему должны дать генерала. Мой муж, это ничтожество, ему следовало бы целовать следы моих ног, а он, неблагодарный…

– Я все поняла, – сказала Люда, еще не поставив чашку с кофе на стол. – Он ваш муж, и вы разбирайтесь с ним, а мне надо собираться на работу, простите меня.

– Но мы с вами договорились, не правда ли?

– Да нет, не совсем, – спокойно сказала Люда, доставая платье из шкафа. – Я мало знаю вашего мужа, судить мне трудно, однако мои впечатления о нем совершенно противоположны вашим. А потом, если уж он такой плохой, такое ничтожество, как вы утверждаете, зачем вы держитесь за него? Не проще ли отпустить его на все четыре стороны, ведь сейчас самый удобный момент, не так ли? Я, будь я на вашем месте, не стала бы унижаться, все равно ведь пользы от этого никакой, правда? или вы думаете иначе?

– Он изменил мне, тем самым нанес мне величайшее оскорбление. Я должна отомстить ему. Я стану Медеей двадцатого века. И тебе я тоже отомщу. Не думай, что это тебе так сойдет. Я отца подключу. Глаза тебе выцарапаю.

– Да что вы такое говорите! Я за вашим мужем не бегала и бегать не стану, а если он проявил ко мне чувство, – я в этом не виновата. Попытайтесь вернуть его. Сбросьте маску величия, забудьте, что вы дочь полковника. Мужчины любят ласку. Мне кажется, он у вас нежный, легко ранимый, и на доброе слово немедленно откликнется. Ласка, забота – наше основное женское оружие. Послушайтесь моего совета, увидите, что все будет хорошо. Вы меня еще благодарить станете.

– Он с тобой спал?

– Такого быть не могло, – солгала Люда. – Я недавно из Москвы вернулась.

– Он сам мне говорил, что вы с ним жили все это время, как муж и жена.

– Не верьте. Он хвастался, чтоб сделать вам больно.

– Хорошо, посмотрим.

Я перебрался к матери. Мать встретила меня упреками, начала выговаривать:

– Что это ты, сынку, при живой жене, на сторону повадился. Нехорошо—то как. Люди недоброе о тебе говорят.

– Пусть говорят, меня это мало волнует, – заявил я.

– Нельзя, сынку, находясь среди людей, не считаться с их мнением.

– У меня своя голова на плечах.

– О ней люди говорят, жалея ее, а тебя и твою новую суру осуждают, и я вас тоже осуждаю. Жена не телега, ее на дороге не оставишь. Первую жену Бог дает, а вторую дьявол подсовывает.

– Это сказки, мама. Я очень устал, прилягу, пойду.

Вскоре появилась и Лиза в сопровождении моей сестры. Три женщины быстро нашли общий язык, заключили союз и пришли к единственно правильному решению не выпускать меня из дому ни на шаг.

Одна попеременно дежурила у двери, а две, обычно мать и сестра, пытались усовестить, уговорить меня сохранить семью. Доводы в пользу возвращения блудного сына были так убедительны и так весомы, что я, почувствовав неотвратимую опасность потерять свою возлюбленную, заплакал и отвернулся к стене. Лиза обрадовалась, увидев, покрасневшие глаза мужа, и тут же сняла обувь, улеглась рядом. Никогда она не была мне так противна, как в эту минуту.

– Ну, что, муженек, подействовало? Да я же тебя… люблю, как курица петуха. Иди ко мне, мой пупсик!

Мать с дочерью увидели, что дело идет к примирению, обрадовались и вместе схватились за ручку дверей. Я попытался встать, но Лиза мощной рукой придавила меня.

– Не пущу, ты моя собственность, – сказала она, наваливаясь на меня мощной грудью. – Нет, нет, вы никуда не уходите, я одна не справлюсь с ним. Скорее помогите мне его… раздеть.

Мать сестра оторопели, они не знали, как быть. Мать раздевала сына только, когда он был маленьким, но сейчас…

– Он сам разденется, – потерпи, дочка, ночь еще не скоро, – сказала свекровь.

– Уже смеркается, – прохрипела Лиза.

– Это у тебя в глазах помутилось, – сказала сестра и рассмеялась. – Мы тут у дверей постоим, не выпустим его, не переживай.

– Я ему уж вывернула руку, как это делают в милиции, меня отец научил. Он от меня никуда не уйдет.

– Да отпустите меня, я в туалет хочу! – заорал я страшным голосом.

– Мочись в кровать, – сказала Лиза, – я потом уберу.

– Да не по—маленькому я, не по маленькому, – с мольбой в голосе проговорил я.

– Пусть идет, – сказала мать, – куда ему деваться. В кроватку он это делал до трех лет. Отпусти его!

– Ну, иди, только сразу же возвращайся, – великодушно сказала Лиза.

Я выскочил из комнаты, завернул за угол дома, сделал несколько прыжков и очутился за соседским домом, а там стремительно начал спускаться в долину к дому, где жила возлюбленная.

«Нет, никогда не расстанусь с ней, всем пожертвую – честью, свободой, независимостью, всем. Лишь бы она не сдалась».

Я постучал в знакомое окно.

– Ты? – обрадовалась Люда. – Тебя никто не видел, когда ты сюда шел?

– Никто.

– Тогда заходи, раздевайся, ложись в кровать, а я пойду, пройдусь по селу для отвода глаз. Пусть все видят, что я одна. Хорошо?

– Да, любимая, пусть будет так. Я с трудом вырвался из ее когтей.

– Да, она —волчица та еще!

Люда вернулась, когда уже было темно, зашторила окна, разделась и как кошка прилипла ко мне обнаженным телом.

– Нам не жить здесь, – сказала она после жаркой любви. – Все на меня ополчились. Даже председатель сельского совета Сайков сказал, что, если нас поймают вместе, меня с позором изгонят из села за аморальное поведение. Твоя Лиза приходила ко мне домой, а потом на работу с женой директора и публично меня оскорбляли. А во время обеда, когда я зашла в магазин, она меня подкараулила и в присутствии всех швырнула мне в лицо рубашку, которую я тебе подарила. Зачем ты ей сказал, что я тебе ее дарила? Давай уедем отсюда и как можно скорее. Я устроюсь на работу, где угодно. Или, если ты хочешь учиться —учись. Я поеду в Ярославль к матери, буду тебя ждать. Вот тебе два предложения, что выберешь, то и будет. Давай, решайся. Тебе нужно подумать или ты ответишь сразу? Говори, не мучай меня.

– Я согласен со вторым твоим предложением, – брякнул я, не думая, что это значит.

– Ну, вот и отлично, – сказала она и страстно поцеловала меня в губы. – Я думала: ты согласишься с первым моим вариантом, и мы будем неразлучны.

Я был настолько рассеян и морально подавлен, что мне и в голову не могло прийти, что этот поцелуй был той вершиной счастья, после которой дорога ведет только вниз. Ночь была бессонной, напряженной, а незадолго до рассвета Люда разбудила меня и велела уходить. Никто не должен был заметить, когда я уходил от нее.

Несколько дней спустя под покровом ночи Я снова примчался к Люде и стал настойчиво тарабанить в окно.

– Мы не сможем ночевать в доме, – сказала она с тревогой в голосе. – Это опасно, сюда могут прийти. Твоя Лиза не дремлет. Она поставит ящик водки местным алкашам, и все они придут, и будут издеваться над нами.

– А как быть? – спросил я.

– Пойдем в сарай на сеновал. Я скажу хозяйке, что я якобы уехала в Рахов, если кто спросит.

Она достала простыни, свернула их и положила в сумку. На сеновале, под самой крышей расстелили простыню, легли. Сено стало уминаться, мы очутились в яме. Стебельки сухой травы беспощадно впивались в их обнаженные тела. Люда терпела, как осужденный на смерть преступник пыткам. Тело ее было холодное, какая—то дрожь в губах не покидала ее ни на одну минуту. Ее настроение передавалось и мне. Никто не мог заснуть. Около часу ночи послышался многоголосый говор во дворе дома, а затем и стук в дверь.

Это председатель сельского совета Сайков! – Именем закона, откройте дверь! – произнес он так, что слышно было на всю округу.

– И я туточки нахожуся, я есть дилехтор школы Йосипчук. С исторической точки зрения… от имени школы и всех учеников Советского союза я требую отодвинуть дверь. Да так, шоб можно было пролезть вовнутрь для разборки морали. Ежели етого не последуеть, я вышибаю дверь левой рукой и правой ногой. Считаю до трех. Раззз! Два—а—а—а! Тр…

– Выбивайте дверь, я ставлю две бутылки водки, – радостно запела, подвыпившая Лиза.

На пороге показалась хозяйка.

– Кого вы ищете? что случилось? – спросила она, как—то неуверенно.

– Мы ищем блядь, суку, распутную козу, что увела от меня мужа и теперь распутничает с ним. Я ей глаза выцарапаю, и мне ничего не будет. У меня отец – генерал. Где они – показывайте!

– Люды нет дома, – уже спокойнее и увереннее ответила хозяйка. – Она вчера вечером уехала в Рахов.

– Я хочу посмотреть, – сказала Лиза, наваливаясь грудью на хозяйку.

– Пожалуйста, заходите, – согласилась хозяйка, отступая на шаг.

– Ну что? – спросил Сайков. – Нет их там?

– Нет, – ответила разочарованно Лиза. – Надо вскрыть полы. Они там. Есть же в этом доме погреб? Где железный лом, кирка и прочие инструменты?

– Да что вы, Лиза Никандровна? Полы… мы вскрывать не будем. Не путайте своего мужа с мышью, – сказал Сайков.

– Ставлю два ящика водки тому, кто их найдет, – предложила Лиза, скрипя зубами.

– Я знаю, где они, – сказал Юра Палкуш. – Они на сеновале. Сено так пахнет и от этого запаха достоинство мужчины постоянно на взводе, вот почему Люда его туда увела. Где у вас сеновал? В сарае? Открыть сарай!

– Откройте сарай! – потребовал Сайков, как главный человек в селе.

– Он открыт, – сказала хозяйка. – Можете идти смотреть. Я сарай никогда не закрываю.

– Юра! три ящика водки! – сказала Лиза громко.

Люда, услышав эту страшную фразу, теснее прижалась ко мне, и едва слышно шепнула ему на ухо:

– Что с нами будет?

– Ничего не будет, не волнуйся. Ты только не шевелись. Мы зарылись в сено, как букашки, – шептал он ей, едва шевеля губами.

Сайков рванул дверь на себя. Дверь скрипнула, и они вошли.

– Ничего не видно, – сказал он, – нужен фонарь. У кого есть фонарик?

– Есть спички, – сказал Палкуш.

– Мы сейчас сгорим, – шепнула Люда на ухо, крепко прижимаясь, дрожа, как осиновый лист. – Давай сдадимся.

– Молчи! – шепнул я.

– А как зажигать спичку, сено сухое, моментально загорится, – что тогда?

– Гы—гы—гы! поджарим их маненько, – сказал пьяный незнакомый голос.

– Не говори глупостей! – произнес Сайков с твердой уверенностью, что поджаривать это глупость.

– Ну, ребята, что ж вы, а? полезайте на ощупь. Ставлю еще один ящик водки, – сказала Лиза.

– Полезай сама, – предложил Юра Палкуш.

– Ей нейзя, она продавит потолок, ежели не сломает лестницу, – сказал пьяный голос.

– Юрчик, полезай ты, надо же поймать эту суку, вы увидите, как я буду рвать на ней волосы, а то, что у нее там, ну вы сами понимаете меня, я разорву в клочья, я знаю, как это делается, – не унималась Лиза.

Наконец Палкуш пристроил лестницу и стал карабкаться наверх. Он уже карабкался по уплотненному сену, но, будучи под мухой, проявил неосторожность и клубком покатился вниз.

– О—о—о! спаси те!

Лиза подставила руки, но падающий, разбил ей нос и губы, из которых хлынула кровь. Сам он упал на земляной пол, получил легкую травму позвоночника и долго потом хромал на левую ногу.

– Вот видишь, что ты натворила, дылда толстожопая, – произнес какой—то пьяный мужик и громко сплюнул. – Топыря будешь платить ему больничный.

– Иди ты на х., – огрызнулась Лиза.

– Да я вам точно говорю: она уехала еще вчера в Рахов, – повторила хозяйка.

– А, может, и он с ней поехал, – процедил Сайков сквозь зубы.

– Точно, – подтвердил пьяный голос. – Теперь ты, корова, ставь нам ящик водки.

Наконец, нависшая было угроза, миновала. Стало тихо и хорошо.

– Ну вот, пронесло, – шепнула Люда. – Ну и стерва же твоя Лиза. Никакой гордости. Я бы никогда так не вела себя в подобной ситуации. Скоро четыре часа утра, нам пора прощаться. В семь часов утра я уже буду в Бычкове.

– И ты пойдешь пешком?

– А что делать? Оставаться здесь нельзя. Я, пожалуй, поеду в Рахов в райздрав подавать заявление на расчет.

– Я провожу тебя.

– Нет, милый. Нас не должны видеть вместе. Теперь мы можем видеться только в другом месте. Где угодно, только не здесь. Я думаю: и хозяйка пережила тяжелые минуты. Она молодец, не продала. Спасибо ей.

– Прости меня, это все из—за меня. Я во всем виноват, – сказал я, целуя ее.

– Что ты, что ты? я все понимаю. Ты тоже уезжаешь завтра или послезавтра, так?

– Безусловно.

– Спасибо тебе за все, – сказала Люда. – Я тебе напишу, где я и что со мной на главпочтамт города, до востребования.

– Любовь – страданье, любовь – бездумье, нельзя не страдать, любя.

– Это, что – стихи?

– Это строчки, которые только что родились в моей голове.

– Ты – мой поэт. Иди, сочиняй дальше. Вышлешь мне потом – до востребования, прощай!

Как только любовника проглотила темнота, она быстро спустилась вниз, оделась, спрятала паспорт в походную сумку и вышла на улицу в утреннюю прохладу. Хозяйка крепко спала, ни в одном из домов не горел свет. Тихо журчала речка, в небе мерцали и гасли звезды, перекликались петухи, на востоке светлело небо. Люда шла по обочине грунтовой дороги и плакала. Она не ожидала, что так круто повернется жизнь. Несмотря на суровое воспитание и некоторую привычку переносить тяготы и неустроенность, она неожиданно для себя очутилась в западне, из которой надо было срочно выбираться, а выбравшись – бежать, не оглядываясь. Она привыкла и полюбила этих простых людей, которые, похоже, теперь осуждают ее поведение, обвиняют ее в развале семьи, а ей хотелось оставаться свободной. Чем—то древним, библейским веяло от всего этого. Почему так священен брак, даже если он для обоих супругов превратился в ад? «Возможно ли, чтобы я, выйдя замуж, приняла на себя обязанности пожизненной рабыни, а мой муж был рабом? В Советском союзе распадается каждая вторая семья. Супружеские пары ничего не связывает. Все их имущество помещается в двух чемоданах. Вот и мой Бейло, какой он мне муж? Я даже не познала его, как мужчину, я не любила его и никогда не смогу полюбить. А с этим я так счастлива… только, почему он выбрал университет, а не меня? Может, я ему не так дорога? Возможно, между нами – непреодолимая стена, его поэзия? Поэты так непостоянны, они и сами себя не знают, чаще сами себе не принадлежат, а мы для них всего лишь очередной допинг. Я, кажись, совсем запуталась. Боже, помоги мне найти правильный выход!»

Люда прошла расстояние в семь километров и стала подниматься на небольшой горный хребет, разделяющий село Апшу с Бычково. Вдруг, за поворотом показался маленький военный джип. Завизжали тормоза, открылась боковая дверь, молодой лейтенант козырнул и сказал:

– Садитесь, девушка, мы денег за проезд не берем. Куда вы так торопитесь, вон уже мокрая вся.

– А куда вы едете? – спросила Люда.

– В Рахов.

– О, и мне в Рахов!

– Тогда садитесь.

Люда села на заднее сиденье. Лейтенант моргнул водителю, и машина резко свернула влево в кусты.

– Что вы делаете?! – закричала Люда.

– Не переживай, милочка, мы всего лишь погладим тебя и поцелуем в пышные губки, – спокойно сказал лейтенант, сидя впереди и поворачивая к ней молодое розовое лицо. – Разве мы не нравимся тебе?

– Вот именно, – добавил водитель в сержантских погонах. – Мы парни бравые, бравые…

Люда вдруг улыбнулась, достала платок из сумки, громко высморкалась и спросила:

– Вы по очереди будете, или сразу оба?

– Как это оба? – удивился офицер.

– Очень просто: один спереди, другой сзади. Я буду лежать на боку. Только одно условие.

– Какое? – вытаращил глаза лейтенант.

– Вы дадите слово офицера Советской армии, что после у вас ко мне не будет никаких претензий, – спокойно произнесла Люда.

Лейтенант еще больше насторожился. Он уже хотел, было просунуть руку под юбку, чтоб пощекотать в одном месте, возбудить красотку и самому еще больше возбудиться, но передумал и убрал руку. Люда в это время даже колени раздвинула и чуть выдвинулась вперед.

– Что еще за претензии, почему?

– У меня гонорея, лейтенант… в запущенной форме и, похоже, меня наградил мой начальник. Я сейчас в райком партии еду. Сколько можно терпеть? Он ни рубля мне на лекарство не выделил, скотина, бля… Впрочем, может, и не начальник, я только так думаю.

– Останови машину! – крикнул лейтенант. – Выходи, сука и топай пешком до самого Рахова.

– Не ругайся, кобель паршивый. Благодарить должен за то, что честно предупредила, а то… мордашка у тебя ничего и если бы я была таким дерьмом, как ты, я бы согласилась с тобой поганиться. В этих случаях больному становится легче…

– Ну, извини, право жаль, ты баба смазливая, – лепетал лейтенант, помогая выйти ей из машины. – Сиденье надо дезинфицировать, или так обойдется?

– Обойдется, только чтоб на то место никто не садился, – ответила Люда, расставив ножки, и пальчиками правой руки почесала запретное место. – Чешется периодически.

Машина яростно развернулась и стала спускаться с Дилка в низину, к Бычкову. Люда расхохоталась так громко среди дубов, что птицы взлетели вверх. Слезы радости и гордости брызнули из ее голубых глаз.

– Выбралась! Сама! Обвела насильников вокруг пальца. Избежала позорного контакта с паршивыми кобелями. Боже, как от них несет! как от настоящих кобелей. Какая грязь! Почему такие люди ходят и оскверняют землю? Почему?

За час до обеденного перерыва она сидела в приемной заведующего районным отделом здравоохранения Добрика Михаила Михайловича. Попросив бумагу и ручку у секретаря, она дрожащей рукой написала заявление на расчет по семейным обстоятельствам. Глаза ее снова увлажнились, а затем крупная капля, похожая на миниатюрный стеклянный шарик скатилась по правой щеке.

– Что вы так переживаете? – в очередной раз спросила секретарша, – все образуется. Я думаю: Михайло Михайлович не отпустит вас. Подумаешь, какая—то дура, алкоголичка, приревновала вас к своему мужу. Посидите, я сейчас о вас доложу.

Добрик сам открыл дверь своего кабинета, взял ее под руку, увел к себе и усадил в мягкое кожаное кресло.

– Прежде всего, вытрите глаза. Я не выношу женских слез, – сказал начальник, наполняя чистый стакан минеральной водой. – Выпейте водички. Можете не рассказывать ничего, я все знаю. Мы, медики, тоже живые люди и ничто человеческое нам не чуждо. Вы молодая женщина уже два года в одиночестве томитесь, и, если нашелся друг по душе и сердцу, – что вы можете сделать? Другое дело, если бы это случилось с вами лет, эдак, через тридцать. Наши моралисты… у них тоже рыльце в пушку, не беспокойтесь, я—то знаю. Я только не могу рассказывать вам об этом, не имею права рисковать карьерой. Короче, я вас не осуждаю. Успокойтесь и возвращайтесь на работу. Отдел Райздрава с вами. Мы вас будем защищать.

– Она не дает мне проходу, я не могу выйти на работу. Если бы вы только слышали, какими площадными словами она обзывает меня, – сквозь рыдание проговорила Люда.

– Я позвоню участковому милиционеру, пусть он составит на нее акт и оштрафует. А если будет продолжать в том же духе, подайте на нее в суд.

– У нее отец – полковник милиции в Днепропетровске.

– Да хоть министр, у нас все равны.

Люда вернулась на работу, начала прием населения. Около часу дня возле амбулатории собралось несколько мужиков. Лиза принесла им шесть бутылок водки.

– Выпейте, ребята, я еще принесу. А сейчас выучите один куплет, который я нашла в Советском законодательстве. Я только имя подставила, а остальные строчки напечатаны жирным шрифтом.

– Ну, ежели строчки пропечатаны, то оно, значит можно повторять, не боясь, что тебя оштрафуют али пенделя дадут по заднице. Пропой нам один кумплет, – сказал Вошканенко, выливая содержимое из бутылки в горло.

– Люда – сука, Люда – бля…

Мы не хочем тебя знать.

Выбирайся ты отсель

Пусть страдает твой кобель!

Когда Лиза убедилась, что алкаши выучили похабные слова похабного куплета, она принесла еще три бутылки водки и сама удалилась.

– Ну, так споем, братцы, – предложил Вошканенко.

– Споем, споем, а то, как же!

Люда, обслужив последнего посетителя, переоделась, торопливо вышла и так же торопливо закрыла входную дверь, не обращая внимания на оскорбления в свой адрес. Она направилась к председателю сельского совета Сайкову. Но там уже сидела Лиза, лила крокодильи слезы.

– А, сука, ты у меня мужа отняла? ты подарила ему эту рубашку, на ешь ее! Где мой муж? где? тебя дожидается? Так знай, я вас и под землей найду. Я вам не дам спокойно жить. Мой папа уважаемый человек, полковник.

– Да, я знаю, он милиционер и вы – дочь милиционера, и мужа своего вшами кормила. Это я тоже знаю.

– Перестаньте, – сказал Сайков. – Оно, конечно, советская семья – ячейка сосисьтического обчества, и Ленин был против коллективной любви, поэтому тут, как говорится…

– А вы Инессу Арманд знаете?

– Какая еще Инесса Арманд? —удивился председатель. – По—моему в колхозе такое имя носила передовая корова и то, потом, с нее сняли это почетное имя, когда та сбавила молоко.

Люда расхохоталась.

– Вот она еще и хохочет, сука, – сказала Лиза, – я требую выселить ее из села за распутство. Я была в Рахове у самого секретаря райкома партии. Он такого же мнения.

– У самого секлетаря? – испуганно спросил председатель. – Да мы бы и так приняли меры к Людмиле Викторовне, – зачем выносит сор из избы?

В это время раздался телефонный звонок. Председатель поднял трубку.

– Слава КПСС! – сказал он, вставая. – Да они у меня обе сидят чичас в кабинете, я с ими провожу воспитательную работу в духе марксизма – ленинизма, уважаемая товарищ… Агафья Дмитриевна. Так точно. Мы никак озражать не могем и не будем, пущай она возвращается в свою Москву. Нам таких, морально разложившихся личностей, не нужно. Специалист она, конечно, хороший, и население ее оченно любит, вернее симпатизирует ей. А ей нельзя разоружиться? Мы соберем все село, всех граждан, пущай она на колени падет, раскается, разоружится и продолжит лечение нашего больного народа, как медик, а я, как преседатель буду лечить нравственные болезни. Озможно такое али нет? Оченно жаль. Так точно. Как партия скажет, так и будем делать. Я эту булаторию сегодня же опечатаю и доложу вам. Так точно. Огромное спасибо вам за заботу о наравственном здоровье села. Да здравствует ленинский центральный комитет во главе с Никитой Сергеевичем Хрущевым!

Председатель положил трубку на рычаг, тяжело опустился на стул и обхватил голову руками. Лиза расплылась в улыбке, глаза ее заблестели как у змеи, только что проглотившей лягушку. Она победила. Полностью и окончательно. В этом не приходилось сомневаться.

– Что ж, – произнес председатель, расширив пальцы и не отнимая их от красного лица. – Партия поставила все точки над и. Недаром партия есть ум, честь и совесть Советского народа. Я хотел как лучше для вас, Людмила Викторовна. Вы слышали, куда я клонил в разговоре с партией в лице уважаемой Агафьи Дмитриевны. Я хотел сохранить вас для граждан нашего села, но партия в лице Агафьи Дмитриевны вынесла иное решение. И это правильное, я бы сказал, истинно правильное решение, оно это решение не подлежит обсуждению, оно не может быть подвержено сомнению. Партия есть конечная инстанция в любом спорном вопросе. Признаться, и я так думал, но еще сомневался. Я даже Ленина взял в библиотеке, его мудрое, гениальное произведение «Что делать?» и в нем намеревался найти ответ на свой вопрос: а что же делать в этой необычной ситувации? И вот все так хорошо решилось. Вам следует собирать манатки и чапать, куда глаза глядят, а вернее туда, откуда вы приехали. Но я бы на вашем месте разоружился и вернулся к мужу. Он вам обрадуется. Знаете, как солдату тяжело одному? И вы, уважаемая Лиза Никандровна, могли бы в этом случае вернуть своего, заблудшего, попавшего, аки рыба в сети, чужие сети, мужа. Если все так и будет, как я предполагаю и, наверное, у Ленина об этом сказано в его романе, то лет через десять, а может через двадцать, вы сможете сюда вернуться и тогда мы доложим партии, что вы полностью разоружились и укрепили свою семью – ячейку сосисьтического обчества. А вас, Лиза Никадрова, поздравляю с полной победой. Вы мужественно боролись за правое дело – сохранение семьи. И теперь мой вам добрый совет. Лежачего не бьют, как говорится. Не материтесь больше в адрес Людмилы Викторовны, она и так уже побеждена, разложена вами на обе лопатки. Люди начнут думать о вас нехорошо. И, потом, женщине, такой нежной, как вы и такой мягкой телесно, негоже употреблять нецензурную брань, что режет слух. Вы так громко кричите – оглохнуть можно. Мне уже старушки на вас жаловались. Вы видите, сельсовет сделал все возможное, чтобы вы победили. И вот вы в роли победителя. Будьте выше площадной брани. На ней в коммунизм не въедете.

Лиза заскрипела зубами, забарабанила жирными пальцами по крышке стола.

– Я все понимаю, но эту суку, эту бля… я должна проучить. Если она уедет к моему мужу, я их везде найду, папа их найдет, он у меня полковник, скоро он станет генералом. Вся территория Советского союза под его контролем. Контроль и еще раз контроль. За каждой живой душой, – прорычала она, сжимая кулаки и ударяя ими по столу так, что сам Сайков вздрогнул.

Люда сидела напротив, собрав все силы в комок. Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Перед ее глазами сидела жирная кобра, которая пыталась, но не могла загипнотизировать ее и все время готовилась к прыжку. Стоит дрогнуть и она прыгнет и ужалит.

– Опечатывать амбулаторию не стоит, в этом нет необходимости, – спокойно сказала Люда. – Я завтра поеду в Рахов, попрошу, чтоб прислали вместо меня кого—нибудь другого. Я должна произвести передачу материальных ценностей, а также карточки на больных. Это в интересах села и в ваших интересах, как председателя. Прощайте, морально устойчивые люди. Я тешусь только тем, что никому не делала зла. Что касается Лизы, то она сама во всем виновата. От хорошей жены муж никогда не уйдет. Я уверенна в этом, и я постараюсь быть такой женой своему мужу.

– Сука, бля… – прошипела Лиза, – я еще покажу тебе! Да тебя камнями побьют мои ребята!

«Папочка, мамочка, я победила. Сучку, что отняла у меня мужа, выселяют из села. Она такая же аморальная, как и мой плебей, который омманул меня обещанием, что мы будем хорошо, богато, сытно кушать и что он просто великий человек. Ты, папочка, был прав. Он плебей и этим все сказано. Я, конечно, поправилась на ваших харчах прошлой зимой и выгляжу, как откормленная хрюшка, предназначенная на убой. Шансов на очередное замужество у меня никаких. Ни дипломат, ни его помощник замуж не позовет. Я решила остаться с плебеем. Я его замордую. Он у меня всегда был на побегушках, и это мне нравилось. И в дальнейшем будет нравится. Ты только выполни мою последнюю просьбу. Выпиши его из нашей квартиры и сделай так, чтоб он нигде не числился прописанным в этом городе. Не исключено, что эта сучка последует за ним и они снимут квартиру в нашем городе. Надо отрезать эту возможность. Зажми там его, так чтоб пищать не мог. Это же твой город. Твоя единственная, любящая тебя дочь Лиза».

– Я возражаю, – сказал теща, мать Лизы Валентина Ивановна.

– По какому такому праву ты решила озражать?

– А по такому. Наш зять вписан в ордер на получение жилья и по закону его нельзя выписать без его согласия.

– Молчать! Я, знацца, решаю, что можно, а что нейзя. Кто начальник по паспортному режиму города, закрытого типа? Я, полковник внутренних дел Сковороскин. Мине и решать, что белое, а что черное. А ты молчи, а то получишь, нахлебница.

– Не больно сладкий твой хлеб. Я могу устроиться на работу, на кусок хлеба заработаю.

– Ты будешь находиться там, где я прикажу.

В тот же день полковник собрал совещание начальников паспортных столов города, долго и нудно им рассказывал о городе закрытого типа, в котором нежелательно прописывать подозрительных личностей, которые приезжают якобы на учебу, либо хотят устроиться на работу.

– Город, в котором мы живем – это кузница обороны страны. Американский империализм именно сюда, к нам засылает своих шпионов. Они здесь устраиваются, женятся на идеологически неустойчивых девушках, потом их забирают на курсы подготовки шпионов и требуют отрабатывать за предоставленные блага. Я тут обнаружил Витю Славского, шпиона американской разведки и выписал его из города. Сделайте у себя пометку. Не исключено, что он обратится в одно из отделений по поводу прописки в городе. Не пропустите эту фамилию, а то сами будете уволены, как капитан милиции Пузотрон, прописавший его, прохвоста, пять лет тому назад. На сегодня —фсе

Зять быстро почувствовал милость тестя. Устраивался на подработку на холодильную установку, встал вопрос о прописке, как это было на любом предприятии в советском государстве. И ему вынуждены были отказать. Супруга, все еще супруга, Лиза мстила, тесть приветствовал благородный порыв дочери, и они оба крепко ущипнули неверного козлика, так глупо и скоропалительно женившегося на милицейской дочке.

Пришлось поплакаться перед Верой Александровной, деканом факультета.

– Потерпите, – сказал она, – я его укушу куда больнее, эту старую кривоногую лошадь. Говорила же я вам, а вы… продемонстрировали мне тут свою мораль, свое мужское благородство.

Лиза ждала три месяца. Ни писем с извинениями, ни просьб о прощении, ни предложений помириться и начать новую жизнь – ничего такого не было, значит это надолго. Эта сучка Люда запала ему в душу, поработила его сердца и похоже увела надолго. Надолго, но не навсегда.

Папочка, тишина. Я плачу день и ночь, места себе не нахожу. От изменника ничего нет. О том, что он просит прощения и хочет помириться, вернуться в семью – ни звука. Накажи его, но так, чтоб у него все отвалилось – руки, ноги и то, чем соблазняемся мы, бедные женщины. Сходи к ректору университета Мельникову, доложи, что он выписан из города и подлежит отчислению из университета. Это тебе ничего не стоит. А потом подумаем, как его усадить за решетку, обвинив в нарушении паспортного режима. Помни, папочка: он один, а нас —двое. Он – никто, ничто, а ты полковник, а для меня уже давно енерал. Целую тебя и обымаю – Лиза.

Никандру, а он был невероятно тупым и малограмотным, особенно понравилось это письмо дочери… усадить за решетку, обвинив, исключить из университета, он —один, а нас – двое. И теперь он уже спрятал письмо от супруги и в ближайшую пятницу ринулся на прием к ректору.

В этот день он встал раньше обычного, сам стал драить полковничьи погоны, но Валя, супруга, почувствовав, что мочевой пузырь переполнен, встала раньше обычного и заметила, что муж выполняет женскую работу.

– У вас что – парад нынче? Почему не сказал, я это хорошо делаю. Иди, дрыхни.

Все блестело, сверкало, включая и лысину, а сапоги – словно только вчера их купили в военном магазине.

В половине 12—го дня полковник Сковородкин уже сидел в приемной ректора университета. Он не торопился. Кабинет ректора был заполнен профессорами. Кто с бородкой, кто без бородки, в одинаковых скромных, потертых костюмах и с небрежно зачесанными шевелюрами, но с чрезвычайно умными лицами.

«Хорьки, понимаешь, образованные, – думал Никандр, глядя с высоты своего милицейского взгляда, – да они получают в два раза меньше меня, а воображают, что пымали Ленина за ноги. Ничего, никого не пымали, даже за хвост не пымали, а я пымал. Плутковник куда выше дохтора марксистких наук. Так—то, ученые мужи». Как только совещание у ректора закончилось, секретарь сообщила, что можно заходить.

Полковник строевым шагом стал издавать одномерный звук своими ботфортами, думая: снимать или не снимать фуражку и когда его левая нога переступила порог, решил не снимать.

Прикладывая руку к фуражке, стал докладывать, что такой—прибыл по личному вопросу, но ректор поморщился и кратко сказал:

– Садитесь, пожалуйста. Я гражданский человек.

– Гражданин советского союза, – брякнул полковник некстати.

– Какой у вас вопрос?

– Руководствуясь указанием Никиты Сергеевича…

– Вы по поводу дочери? Так мы с трудом избавились от нерадивой студентки.

Теперь полковник нахмурился.

– Я по поводу зятя. Я требую его исключения из юнирситета, понимаешь.

– Подождите. Без декана этот вопрос решить нельзя. Я вызову декана.

– Зачем? Два героя Советского союза, я – герой и надеюсь вы тоже герой, а зять…, простите, оговорился, а прохвост, который гроша ломаного не стоит…

– Полковник, не трещите, как базарная баба. А вот Вера Александровна Шадурова, прошу любить и жаловать.

Вера Александровна села напротив просителя и уставилась на него, как на врага народа.

– Что нужно этому солдафону в погонах? Он мне уже надоел.

– Он требует исключить студена 3 го курса из университета ввиду отсутствия у него прописки.

– Да? Ого! Не слишком ли задирает хвост этот служака, которому давно надо на пенсию? Он взял и выписал своего зятя, фамилия которого была внесена в ордер на получение жилья. Блюститель закона нарушил закон. Давайте, я доложу об этом Овчаренко, прямо сейчас.

– Первому секретарю горкома партии? – с ужасом спросил ректор. – Звоните. Воля ваша. Я за это не берусь.

От страха и ужаса полковник пустил струю в штаны и замычал.

– Молчать! – приказала Вера Александровна.

Полковник втянул голову в плечи настолько, что одни глаза сверкали.

– Иван Петрович! Слава Ленину! Это профессор Шадурова Вера Александровна, декан филфака университета. Ваш Сковородкин нам работать не дает, уберите его. Все пять лет его дочь Лиза мучила нас. Ни одного конспекта, ни на одном семинаре не выступила, ничего не знала и не знает о работе Ленина «Что делать». А теперь зять. Он выписал зятя из собственной квартиры незаконно. Зять был вписан в ордер на расширении жилой площади. Собственно, он и получил трехкомнатную квартиру, благодаря прописки зятя. А теперь зять оказался не нужен. Где закон, где мораль? Почему он сам, начальник паспортного стола города делает такую подлость, а теперь еще требует отчислить нашего студента? Мы на это пойти не можем. Вот он Сковородкин, могу ему дать трубку, мы сидим у ректора, лаемся. Вот возьмите трубку, полковник. Секретарь горкома хочет поговорить с вами.

Дрожащей рукой полковник приложил трубку к левому уху, правое барахлило и все время отвечал: исправлюсь, больше не буду, помилуйте, потерпите еще с годик, а что касаемо шпийона мериканской разведки, сегодня, до 18 часов он будут прописан у моей фатире. Нет? ну что жа, спасибо и на этом. Слава Хрущеву.

– Что ж так строго, Вера Александровна? В отставку, на пензию…

– То—то же, пенсионер. Омерзительный вы человек.

Не успел полковник дойти до своего кабинета на улице Короленко, как там уже сидел новый начальник паспортного стола города Свербилко. Он изучал папки и щелкал пальцами.

– Ты Сковородка? Ну и пес ты, а? Убрал зятя, но теперь зять убрал тебя. Сдай ключи от сейфов и кабинета и чтоб больше твоей ноги здесь не было, старая кляча. Ты уволен приказом начальника главка полковником Павловым по статье за недоверие.

Никандр только сопел. Но это сопение все увеличивалось, пока не дошло до глубокой одышки, а одышка привела к инфаркту сердца, а сердце – мотор и этот мотор заглох.

Я сидел в кабинете Веры Александровны, опустив голову и вяло отвечал на ее вопросы. Когда речь зашла о том почему я женился на такой ленивой и тупой дылде, я, наконец, поднял голову и вяло произнес:

– Лучше бы я на вас женился, вы красивая женщина, но для этого мне нужно было бы быть доктором наук. А я кто? Студент. Тупой, бездарный, ни к чему не пригодный и немного бабник. Вы же – святая женщина.

Вера Александровна вспыхнула, но для престижа, рассмеялась.

– Я что, нравилась тебе?

– Очень!

– Фу, дурак. Почему не сказал?

– Боялся.

– Знай: не всякой женщине нужен профессор, но всякой женщине нужен мужик – крепкий, сексуальный, верный, чтоб обнял, поцеловал и… сам знаешь.

Я хотел сказать, что такой мужик перед глазами, но в кабинет ворвался профессор Иванов, чтоб напомнить, что ее ждут на заседании партийного бюро.

Вера вскочила, как ужаленная, а я остался сидеть на стуле.

Слава Богу, кончился разговор, ведь у меня Люда. Где она сейчас? Что с ней, не уехала ли к мужу в Калининград? Надо на почту… за письмом до востребования.

Письмо на почте было на всю страницу. Страсти – ни на йоту. И – что она решила дальше – ни слова. Я запаниковал. Написать письмо – обратного адреса нет. Просто ужас! Она меня бросила. По совету бабушки. Что это за жених, который не может пойти на такой пустяк, как перевод на заочную форму обучения ради возлюбленной? А в Калининграде – муж, каждый день пишет письма. Найти контраргумент было трудно, практически невозможно. Вдобавок, а вдруг она забеременела, ведь жили они даже не как муж и жена, а как любовники, не разлучаясь. Вдобавок бабушка пошла в железнодорожную кассу и взяла билет на поезд, на субботу, на три часа. В шесть Люда уже висела на шее мужа.

А я строчил ей письма. Каждый день. Мой мозг кипел, душа ныла, я не знал, что с собой делать. Это длилось целый год. И к Вере Александровне я боялся заходить. Я не мог связать свою судьбу с кем—то, – я любил другую женщину. Если бы так случилось, что у меня была бы семья и двое детей, и в какое—то время появилась Люда, я бы все бросил и пал ей в ноги.

Год спустя, на летние каникулы, я отправился к матери. И зря. Все те места, где мы были с Людой вместе, я обошел и все больше расстраивался. Нет, надо съездить в Бычково, на родину мужа, а может они – там. Это каких—то 7 километров. И тут попалась попутная машина, десять минут и я оказался на рынке, а от рынка 50 шагов.

Я остановился у калитки и попросил Ивана, брата мужа, позвать Люду. Она вышла, увидела меня и остановилась, демонстрируя восьмимесячный срок своей беременности. Я замер, широко раскрыв глаза. Вопрос стоял так: кто первый повернется и уйдет.

Люда повернулась и ушла в дом.

«Прощай» произнес я и тоже ушел.

– Вера Александровна, голубушка, если ты не того, если никто тебя не очаровал, если никто тебя не увел, подожди несколько дней. 1 сентября на носу, я пошел собирать чемодан.

И действительно, этот срок наступил.

1 сентября народу полно, Вера Александровна, бегает туда—сюда, а я стою под дверью ее кабинета, она меня даже не замечает, но к шести вечера, к концу занятий, когда студенты стали расходиться и преподаватели тоже, она, направляясь в кабинет, вдруг спросила:

– А вы что здесь делаете?

– Я пришел…

– Зачем? Я вас не вызывала.

– Я пришел жениться.

– Ха, чудак. А я—то тут причем?

Она хлопнула дверью, мне показалось, что она закрыла ее на ключ, и продолжал стоять.

Минут тридцать спустя, она вышла с сумкой через плечо.

– Ты тут все еще стоишь? Тогда пошли, жених.

Москва. 2008 – 2022 г.