Читать книгу Боярыня Матвеева - Вера Русакова - Страница 22

Артамон Матвеев открыл дверь и поклонился. Глазам его представилась знакомая картина: сухощавый бодрый старик выговаривает двум молодым парням, точнее парню и подростку – Андрею было семнадцать лет, Семену четырнадцать.

– Я вам что сказал? У кого сказал покупать?

– Батюшка, – тоном мученика отвечал Андрей, – не было у него!

– У вас всегда так: то не было, то не получилось, то не хватает.

– Прости, батюшка, виноваты, – пришёл на помощь старшему брату Семён.

Артамон улыбнулся уголками рта: эту формулу придумал он, он же и научил ей брата.

– Не виноватиться надо, а сразу делать правильно, – назидательно ответил Алмаз Иванович. Но браниться временно перестал. Ненадолго.

– Ты почему не кланяешься?

– Я поклонился сразу как вошёл, батюшка.

– «Как вошёл»! Кланяться надо так, чтобы тебя видели. Здесь-то тебе всё с рук сойдёт, а в Кремлёвских палатах – нет. Учи тебя, не учи – всё без толку.

– Прости, батюшка. Виноват.

– Не прощения надо просить, а делать всё вовремя.

Молодой человек подошёл к старику, встал на колени и коснулся лбом пола. В чёрных глазах старика мелькнула искра нежности, но быстро исчезла: Ерофей Иванов, для оберегания от бед прозванный «Алмазом», был сухощав телом и сух характером, а ещё умён, деловит и всегда всем недоволен. Он заправлял делами всемирной важности, но людей, испытывавших к нему хотя бы подобие тёплых чувств, можно было пересчитать по пальцам одной руки; пасынок был одним из этих немногих.

Поприветствовав приёмного отца, Матвеев поднялся и пошёл к братьям. Андрей слегка поклонился, Артамон слегка шевельнулся.

– Как вы кланяетесь, – немедленно начал Иванов, – Андрей, ты старшего брата встречаешь! Поклонись как следует!

Андрей поклонился «как следует»; старший брат ответил легким полупоклоном.

Семён сразу отвесил поясной поклон и улыбнулся; старший брат поклонился не так низко и приобнял младшего.

– Что телячьи нежности разводите! Вы парни или девки сопливые?

– Прости, батюшка. Виноват! – ответили братья одновременно и сами удивились.

– Вы что, над отцом смеяться вздумали?!

– Нет, батюшка! Что ты!

– Случайно так вышло.

– Тоже мне, «случайно»!

В дверях появился слуга и застыл в ожидании. Когда взгляд чёрных глаз хозяина коснулся слуги, тот резво поклонился и начал:

– Обед…

– Ты что стоял полчаса, как болван?! – грозно вопросил хозяин. – Кланяться надо сразу, как войдёшь!

– Прости, хозяин, виноват, – ответил слуга господской формулой, переделанной слугами для себя. Алмаз Иванович временно перестал браниться. Ненадолго.

– Почему тарелки лучшие на столе? Почему не бережёте дорогую посуду?

– Хозяйка велела, в честь твоего приезда.

Хозяину было приятно это услышать, но вслух он сказал:

– Тоже мне, событие!

Во время обеда Матвеев отчаянно скучал. Отец всё время ворчал, с Семёном поговорить было невозможно: стоило Алмазу Ивановичу услышать шёпот, как сразу прилетало замечание – а слух у него был острый. Женщин не было: мать семейства, в соответствии со старомосковскими правилами хорошего тона, обедала отдельно, у себя в тереме.

Когда Кирилл и Анна, дети небогатых помещиков, приехали в Москву и жили поначалу, ради экономии денег, в одной комнате, они посчитали глупым есть по отдельности и усаживались за один стол, находя совместные трапезы одной из приятностей брака. Брат Кирилла, Федор, безропотно подчинился уже сложившимся традициям, а Матвеев с удовольствием принимал приглашения в гости «по-семейному». Он сам не понимал, почему ему так приятно присутствие Анны, а сидеть за столом с невестой оказалось ещё приятнее. Интересно, а матушке скучно одной? Или ей так лучше? И будет ли им, четверым мужчинам, приятно её присутствие в столовой палате? Артамон чуть не рассмеялся, представив себе лицо отчима, если он ему такое предложит.

– Эй, ты меня слышишь?

– Прости, батюшка. Задумался.

– Думать тоже надо уметь! Человек при дворе должен думать, слушать и смотреть одновременно. А ты будешь так задумываться – без головы останешься и не заметишь.

Семён фыркнул и уронил несколько крошек на скатерть.

– Ты что скатерть пачкаешь?! Белоручки, дармоеды! Живёте на всём готовом, ничему цены не знаете! Поголодали бы, потрудились бы так, как отец ваш в молодости трудился, по-другому бы себя вели! Я в твои годы уже в Персию с товаром ездил!

В действительности в Персию с товаром Алмаз Иванович поехал первый раз в возрасте восемнадцати лет, и не один, а в качестве спутника купца Тихона Солового. В возрасте Семёна он ещё служил мальчиком на побегушках в лавке того же Солового и пределов родной Астрахани не покидал.

После обеда слуги стали убирать со стола, а Алмаз Иванович увёл старшего сына в кабинет.

– Рассказывай, как ты ездил к Хмельницкому.

Чувствуя себя провинившимся школьником, Матвеев стал рассказывать про поездку на Украину. Ещё недавно он очень гордился собой, считая, что по дороге много что вызнал и ничего лишнего не сказал, удачно провёл переговоры и быстро вернулся; но сейчас собственный успех словно померк. Однако Алмаз Иванович замечаний сделал мало, один раз даже кивнул и только один раз сказал:

– Ну, это глупости! Не восхищаться надо, а головой думать!

Это когда Матвеев неосторожно сказал, что восхищается умом Богдана Михайловича.

– Царю доложил?

– На следующий день по приезде.

– Что он спрашивал?

– Верно ли, что казаки за нас; тверды ли они в православной вере; не сговорился ли Хмельницкий, тайком от нас, с крымским ханом или турским[17] султаном.

– Это надо было в первую очередь спросить.

– Посоветуй это царю, – в глазах Артамона блеснула ирония.

– Нечего над отцом смеяться, – буркнул Алмаз Иванович с едва уловимым одобрением. – И что ты ответил?

– Большинство казаков за нас, особенно старшина, но многие небогатые ворчат: «мол, сменим польских панов на московских, хрен редьки не слаще». Как на это отвечать – я, признаться, не знаю. В вере тверды. Про сговор: Хмельницкий не раз заключал союз с татарами, для военных целей, но подчиняться им и входить в их царство казаки не хотят. Особенно после того, как хан несколько раз брал деньги от поляков и бросал казаков в ответственный момент.

– Глупые ответы, но от тебя умней не дождёшься.

– Почему глупые? – Матвеев в упор посмотрел на отчима. – Что я сказал неправильно? Подскажи, батюшка.

– Поздно уже подсказывать. Ещё что-нибудь государь говорил?

– Спрашивал, за мир я сам или за войну.

– И? Всё из тебя клещами вытягивать надо.

– Я ответил, что я за войну. Казаки много лет трясут, как грушу, панов; ослабили их, но и сами ослабели. Поскольку сами ослабели, пойдут на тот договор, который нам выгоден. Поскольку они ослабили Польшу – сейчас самый момент напасть на ляхов, вдвоём и одновременно: казаки будут действовать на юге, мы – на смоленских землях. Поодиночке ляхи с нами справятся, а если мы будем вместе – можем и потеснить их. Помнишь, ты мне рассказывал притчу о венике и прутьях?

– Прутьев-то больно мало, – проворчал глава Посольского приказа.

– Поищи ещё, в Европах, – смело предложил ему сын.

– Не учи учёного. Нет у нас других союзников против Польши.

– Ещё государь стал надо мной посмеиваться: мол, дядюшка Никита Иванович ему посоветовал всех сторонников войны на войну и отправить. Пусть те не только языками болтают, но сами потрудятся.

– Узнаю боярина Никиту Ивановича. В его духе этакое брякнуть.

– Я ответил, что я офицер и дворянин, воевать – мой прямой долг. И что на войну за святую веру и возвращение русских земель я не только по долгу службы пойду, но и с сердечной радостью.

– Но, но, распетушился! Офицерство твоё – блатное, по милости царя, а не по твоим военным заслугам, дворянству твоему – без году неделя, а войну ты никогда не видел.

– Я сказал то, что думал. Прости, батюшка, виноват.

– Поменьше слюней разводи. Что государь ответил?

– Улыбнулся.

На самом деле царь был очень растроган этой речью и сказал, что он, Матвеев – верный слуга ему, царю, что он понимает горе России, униженной и ограбленной соседями, лучше многих бояр и князей, и что он, царь, ему, Артамошке, всецело доверяет.

– Вот будет он так улыбаться твоим глупостям, потом смеяться начнёт – потеряешь всякое влияние на государя.

– А оно у меня есть? Моё, с позволенья сказать, «влияние» – как листок осиновый, но я этот листок положил на чашку с надписью «война».

– Какая чашка? Что ты мелешь?

– Я себе так представляю. Есть весы с двумя чашками: «война» и «мир». Все, кого спрашивает царь, кладут своё мнение на одну из чашек. У одного мнение весит мало, как пушинка, у другого – тяжёлое, как пудовая гиря.

– Вечно ты что-то выдумываешь, – проворчал Алмаз Иванович. Но фантазия пасынка ему неожиданно понравилась.

– И какая гиря сейчас самая тяжёлая?

– Никонова.

Глава Посольского приказа досадливо крякнул.

– И где она лежит?

– На чашке войны, разумеется. Батюшка, что с тобой? Никон давно уже подталкивает царя начать войну за веру, называет его «новым Константином», посланцы гетмана у него днюют и ночуют. Это задолго до твоего отъезда началось, ты не можешь не знать.

– Так-то так, да он может взять и перемениться. Никон – самодур и фанатик, он не по разуму действует, а по моче, которая в голову ударила. Сегодня ударила так, завтра – этак.

Пасынок промолчал. Он уважал Никона.

– Никита Иванович, значит, верен себе, а что боярин Морозов? Разомкнул уста?

Артамон хихикнул:

– Боярину Морозову не до того.

– Как это не до того?

– Он опять жену в измене подозревает. С каким-то английским купцом, не то Бингли, не то Бигсли. Бедная Анна Ильинична получила очередную порку, а Бигсли исчез.

– Как так исчез?

– Так. Трупа не нашли, но и в мире живых его тоже никто с той поры не видел. Утверждают, что Борис Иванович и его приближённые могли бы пролить свет на это темное дело, но они ничего не проливают.

– Тьфу! Я всегда Бориса Ивановича за умного человека держал, а он задурил: у нас на носу Собор, война, а он глупостями занимается.

– Если бы тебе, батюшка, жена изменяла, ты бы это за глупости не считал.

– Что?!! Да как смеешь даже помыслить такое о своей матери?! Высеку, как сидорову козу!

– Тогда уж как сидорова козла. И я не про матушку, я вообще.

– Я тебе за такое «вообще» задницу отдеру – месяц сидеть не сможешь.

– Батюшка! Не откажи в милости, расскажи про посольство в Польшу.

– Отлично съездили. Мы с князем Репниным, дай ему бог здоровья, изо всех сил делали вид, что хотим мира, а сами вели дело прямо к войне. И надо отдать должное ляхам: они изо всех сил нам в этом деле помогали, прямо из сил выбивались. Мы что разумное предлагаем – они вместо того, чтобы согласиться и договориться с нами, смеются. Мы глупости предлагаем – смеются снова. Мы у них просим – отказывают, и не затем, что жалко, а затем, чтобы отказать. Царский титул уже и не знают, как исказить, только чтобы только поиздеваться на москалями[18]. Мы им предлагаем посредничество в замиренье с казаками – крик на всю Варшаву: это наши подданные! Вы здесь лишние! А согласись они – вот бы мы попали: мирить бы пришлось.

– Одной бы рукой мирили, для вида, а другой сговаривались бы ударить на них. Но тогда нам было бы стыдно, а так – не будет.

– «Стыдно» или «не стыдно» – это глупости. О благе для государства думать надо. И представь себе: мы уже в кареты садимся, ехать в Москву, а паны вокруг нас стоят и с нами спорят. Теперь у нас есть предлоги для войны.

Матвеев перекрестился, Иванов последовал его примеру.

– Ладно, иди домой.

– Батюшка, у меня к тебе ещё дело. Как ты говоришь, глупости.

– Да?

– Я хочу жениться.

– Ты что, сдурел?! У нас на носу Собор, война, дела государственной важности, а он дурью мается. И думать забудь!

Алмаз Иванович встал и хотел выйти, но его пасынок упал на колени и обнял ноги отчима.

– Батюшка, на коленях молю!

В лице Алмаза Ивановича что-то дрогнуло.

– Ну, ладно, – сказал он с непривычной мягкостью, – понимаю, ты парень молодой, без бабы тяжко. Обещаю, после Собора начну тебе невесту искать. Это ведь тоже дело непростое.

– Батюшка, не надо искать. Я уже сам нашёл.

– Как это сам? Испокон веков родителям детям искали, дети умишками слабыми своими ничего путного не найдут.

– Батюшка, но ведь вы с матушкой по своей воле поженились!

– Нет, ты точно хочешь, чтобы тебя вздули! Мы сиротами горькими были, ни отцов, ни матерей, ни даже дядей с тётями, вот и пришлось самим жениться. А ты не сирота, у тебя мать жива и я – в отца место.

– Ты мне отец родной! Смилуйся!

– Нет, я сказал.

– Батюшка, ты же мне государственное дело доверил, а женитьбу доверить не хочешь. Если я с гетманом Хмельницким могу переговоры проводить, почему с собственной невестой не могу? Если с гетманом что-то пойдет не так, то вся земля русская пострадает, а если с моей невестой – только мне самому будет плохо. Батюшка, смилуйся!

– Хватит! – рявкнул выведенный из себя канцлер. Вырвался и пошёл к себе в покои. Матвеев встал, отряхнулся и поехал домой.

У многих мужчин плоховато с логикой. Алмаз Иванович был в числе этих многих.