Читать книгу Счастье в ладошке… Роман - Верона Шумилова - Страница 16

С мыслями, пугающими её, ни разу не подняв головы, Наташа проработала весь день и, как положено, на час раньше ушла домой, почему-то радуясь, что не вместе с Гориным она будет выходить из ворот завода. И ей захотелось поскорее добраться домой, схватить теплое и ласковое тельце сына и прижать к себе, чтобы заглушить появляющуюся в её тайниках души шумные и неугомонные мысли о Горине. А еще хотелось прижаться к мужу и утолить на его груди, сильной и горячей, жажду утомительной близости, чтобы он распинал её тело и душу, чтобы рвал, как это он умел, и платье, и белье на части.

Так ей хотелось всего этого в такой тревожный час, в этот новый клокочущий миг!

Ей хотелось поскорее увидеть Максима, приласкаться, почувствовать надёжную защиту от чего-то надвигающегося, чего она и сама пока понять не могла; волновалась, выглядывала в окно, словно в первые дни свиданий, и, кажется, никогда прежде не было в ней столько благодарной нежности и такой сильной тяги к мужу, как теперь.

Максим пришел с работы хмурый, раздраженный, но это не разрушило её настроение, так рада была она видеть его.

Взяла сына, светленького, кругленького, с большими темно-карими, как у папы, глазенками и вышла навстречу Максиму у самой входной двери.

– А вот, Андрейка, и папа наш пришел! – от души радовалась Наташа. – Поцелуй его! Ну, поцелуй! Или я его поцелую… – и потянулась к мужу, ласковая и нежная.

– Опять твои телячьи нежности! – услышала в ответ. – Я устал. Кушать давай!

– Ба-ба-ба! – лопотал Андрейка и, подавшись всем тельцем, крепко обхватил папу за шею и раскрытым ротиком ткнулся в его щеку.

Наташа смотрела на обоих, но не пела её отвергнутая только что душа. Казалось, малыш понял её и действительно поцеловал Максима. И она бы это сделала, сейчас, сию минуту, чтобы заглушить боль от сказанных только что слов мужа, но она боялась его окрика: «Оставь свои телячьи нежности!»

Эти жестокие и несправедливые слова он повторял довольно часто.

Черствела от этого нежная и впечатлительная душа Наташи. Она уже испробовала многие подходы к мужу, чтобы утихомирить его словесные взрывы, но он был непоколебим, как вечная гранитная скала.

Её бы приласкать в это трудное время, взглянуть, а то лучше и заглянуть в её растревоженные глаза и спросить: «Что в них? Почему и отчего печалятся? Не соскучилась ли? Как дела на работе?»

Таких вопросов не было, и Наталья страдала еще больше.

– Убери его! – услышала недовольный и раздраженный голос Максима. – Мне не до него! Разве трудно понять, что я устал?

Наташа, прижав сына к молящей о помощи груди, отошла от мужа. Андрейку посадила в детскую кроватку, а сама стала хлопотать на кухне, чтобы покормить Максима. Расставляя сверкающие белизной тарелки и все приборы к ним, спешно раскладывала котлеты по-киевски с картофельным гарниром. Огурцы и помидоры уже были нарезаны и посыпаны свежей зеленью.

Она хотела отвлечься: чуть громче гремела посудой, чуть меньше уделяла внимания изысканности ею приготовленного блюда, но горечь и какая-то необъяснимая боль не покидала её.

Максим был так же хмур и неласков. Теряясь в догадках (хотя чего теряться: он почти всегда был таким), Наташа не находила себе места.

А у Гаврилова было обычное настроение и обычный тон, которым разговаривал только с женой, принятый с первых же дней их семейной жизни с целью воспитания и профилактики женских капризов. Он, Максим, прирос к этому тону, как репей к одежде, не допуская иного, а сам лично служил примером контрастности: спокойный и ласковый голос, окрашенный мягким баритоном в разговоре с посторонними, и железный и холодный, когда переключался на жену.

Сегодня, настроенная после рабочего дня на тепло и ласку и всё для этого предпринимавшая, Наташа недоумевала: с Максимом что-то случилось. Выбрав момент, подошла к нему, положила на плечи руки и прижалась к нему.

– Максимушка, у тебя что-то случилось? Поговори со мной.

Оторвавшись от газеты, он поднял голову и, отряхнув с плеч её хрупкие и нежные руки, удивленно спросил:

– Откуда ты взяла? Ничего не случилось! И что ты ко мне целый вечер вязнешь? Дай почитать! Дай отдохнуть! На работе мотают нервы и дома тоже… Лучше бы вязала.

– У меня руки заняты весь день: работа, а дома стирка, уборка да и кухня на мне.

– Для этого женщины и рождены. – И снова зашелестела газета в его руках.

Наташкино сердце сжалось от невыносимой боли, возвращая её в который раз из светлой и возвышенной мечты к серой и суровой действительности: её Максим в страхе перед «женским каблуком» и воображаемым посягательством на его личность возвел непроницаемую стену. Эта стена действительно с первых же дней их жизни оградила его от того, чем тяготятся многие мужья. Жена была покладиста, не спорила, своих требований не выставляла, жалобы и просьбы слышались редко и никаких тебе капризов! Так и надо! По дому и с ребенком управлялась сама, и он, Максим, имел полную возможность заниматься только делом, как, по его мнению, и полагалось заниматься мужчинам. Однако вместе с тем сквозь эту стену не могли проникнуть и чувства, в которых нуждается нежное живое существо: тепло и соучастие. Наталкиваясь на холод, на полное безразличие, они словно замораживались в Наташе, нежной и впечатлительной от природы и моментально откликающейся на такую же нежность и доброту.

Сегодня ей показалось, что он, оттолкнув её руки от себя и её, прильнувшую к нему с надеждой на помощь и спасение от грядущей мужской ласки, но чужой, оторвал её от себя навсегда и бросил в объятья другому, кому она была так нужна. Бросил насильно к тому, от чего бежала сегодня же и что угрожало разрушением их семьи.

Наташе сегодня было отказано в убежище…