Читать книгу Счастье в ладошке… Роман - Верона Шумилова - Страница 6

Привычно надавив двумя пальцами на переносицу, Наталья Николаевна уже чувствовала себя спокойно: улеглась в груди буря и не пульсировала во всю свою силу на виске жилка. Увидев приподнятую бровь Вадима, в душе улыбнулась, не заметив, что на месте этого излома торчали несколько седых волосинок.

– Поздравляю, Горин, с успехом, – совершенно спокойно сказала она. – Хоть с опозданием, но… – Она пожала плечами, мол, не моя в том вина, что ничего за два года не знала о тебе. – А Толя как? Как сложилась его жизнь?

По лицу Горина сразу же пробежала судорожная тень, дернулся правый верхний уголок губы, и он глухо произнес:

– Толи нет…

– Как нет? Что с ним случилось?

– Ёжик! Не надо!.. Прошу тебя!

Наступила пауза. Сердце её, не соглашаясь с услышанным, сжалось от такого известия и от ощущения своей невольной вины, разбудившей его, любимого человека, боль.

– Вадим, прости, пожалуйста! Не знала… – Наталья осторожно кончиками слегка дрожащих пальцев коснулась его руки, словно хотела погладить её, да, испугавшись своей недозволенной нежности, передумала. – А сам-то ты как? Женат?

– Нет! – сухо ответил Горин, желая причину своего одиночества частично переложить на неё, Наталью Гаврилову: всю жизнь она была рядом с ним и в его сердце; она была у него на глазах. Она любила его, и он пользовался этим в свое удовольствие. – Всё ещё холостякую…

– Но кто-то же есть у тебя? – не поверив Вадиму, спросила. – Подруга? Женщина? Любовница?

– Представь себе, нет никого. Я – один! Вернее, я одинок…

– Человек создан для того, чтобы жить в обществе друга, подруги. Этого требует природа. Оставить человека одного, значит, приговорить его к несчастью. – Наташа говорила эти мысли с горечью, не глядя в потемневшие глаза Горина. – Мысли от одиночества путаются, характер ожесточается, появляются нелепые мысли. Как жить в одиночестве? Тебе, Горин, нужен друг.

Истратив много сил на обуздание своих переживаний от неожиданной встречи, Горин нервничал и чувствовал, как с каждой минутой сам слабеет и опустошается.

– Поезд мой ушел, – выдавил он из себя, и Наталья Николаевна вздрогнула: таким печальным показался ей его голос, совсем не тот, который она знала и впитывала в себя изо дня в день, из года в год. Поверить трудно, но это так! – А как же ты живешь, Наташка? Я ничего о тебе не знаю вот уже целых бесконечно долгих два года.

– Это, Вадим, вечность… Всё нелепо, надуманно… Всё не так, как хотело сердце…

Горин, споткнувшись о последнюю фразы, прозвучавшую, как приговор, некоторое время молчал, не понимая, что же ответить ей, этой великолепной и сейчас немыслимо далекой повелительнице его прошлых (да и настоящих) мыслей и желаний?

А Наташа продолжала:

– Я не живу, Горин, я таю… С каждым днем всё больше и больше. С утра до ночи на работе. А ночью? Ночью иногда что-то неведомое, тяжелое и печальное наваливается всей своей тяжестью, и даже слез нет, чтобы всё выплакать и отмучиться… И до самого утра не спишь… А на следующий день опять стол, бумаги, завязки-развязки, узлы, ребусы… И всё встаёт на свое место. И ты уже себе не принадлежишь, исковеркав всю себя ночью до неузнаваемости…

Учащенно билось сердце Горина. Он страдал, слушая свою Наташку, такую любимую и такую незаменимую, но сейчас почему-то непонятную. Непонятную в такое время, когда они так неожиданно и так невероятно встретились.

Бери, занимай её сердце и властвуй! Властвуй, как своим! Черпай из него любовь, чистую, горячую! Наслаждайся! Купайся! В её неиссякаемых чувствах!

Нет, Горин сейчас видел другое… Он её терял…

– Чего же ты ждешь? От жизни что хочешь взять?

– Наверное, Горин, вот эта встреча искупила все мои страдания за два года и за всю свою жизнь, такую счастливую и нелепую, такую возвышенную и развеянную по ветру. А почему?

Подняв голову, она смотрела на Горина, не отрываясь, и видела его прежним, каким он был до разлуки. С её дрожащих ресниц вот-вот готова была скатится слеза. Она её спрятала.

А Горин стоял и думал, что, в сущности вот эта женщина, без которой ему до этой встречи, казалось, можно было обойтись и без которой он действительно обходился, она, эта женщина, была причиной его одиночества, потому что стоило приблизить к себе другую, как она тут же начинала раздражать его либо тем, что никак не напоминала Наташку, к чему привык за долгие годы, либо, напоминая одним, не могла дать остального. Нет, её он не вспоминал денно и нощно, но именно рядом с другими она возникала со всем тем, что так необходимо было ему, удаляя этим самым других, может, и интересных женщин.

Стараясь понять состояние Горина, Наталья Николаевна в то же время думала о своем, наболевшем, чего еще вчера не посмела бы высказать человеку, который был многие годы для нее дороже жизни. Ей до этой встречи казалось, что она свою боль и тоску унесет в могилу, навсегда, на века.

И она заговорила.

– Пусть, Горин, я тебе была не нужна: во что-то не вписывалась, чему-то не соответствовала, но здесь, в Москве, есть умные и порядочные женщины, достойные тебя. Не понимаю, почему ты до сих пор один? Не понимаю! – Наталья заволновалась. – И не хочу понять! Просто не могу! Ты достоин по всем твоим данным лучшей женщины Москвы, но ты почему-то без этой женщины. Ты всё твердил мне: «Работа! Работа!» Ну, хорошо, Горин! Тогда скажи: во имя чего твоя работа? Во имя будущего? Но где оно, если у тебя нет настоящего?

Снова дрогнули уголки его губ и по лицу прошла заметная тень боли. А Наталья продолжала:

– Не все так просто, как сейчас кажется. И тебе, и мне… Чем будем завершать нашу жизнь?

Вадим Сергеевич бодро, деланно, будто очнувшись, поднял руку и глянул на часы.

– У тебя, Горин, всю жизнь на первом месте стоял вопрос: работа и достижение цели, а я в это время оставалась в твоей тени, тобой недолюбленная и не разгаданная. А когда тебе было меня разгадывать да любить без остатка? У тебя одно не позволено, а другое – бестактно, а жизнь-то бежала и бежала от тебя… И часть этой жизни, самой яркой, самой звучной, уже не догнать…

Выслушав её горькие упреки, Горин, нет, не защищался, а развивал мысль Наташи дальше, вовсе не желая оградить себя.

– Знаешь, Ёжик, у каждого человека должен быть тормоз. Он-то и не позволяет переступить черту к вседозволенности. Человек не должен никогда сойти с широкой дороги чести, даже под благовидным предлогом, что цель оправдывает средства. К благородной цели всегда можно прийти лишь честным путем. А если нельзя это сделать честно, значит, и цель не достойна доброго слова. Это святая истина, Наташка!

Горин каким-то чувством понял, что Наташа сейчас все его слова и фразы будет непременно примерять на себя, и, чтобы этого не случилось (а он очень хотел для неё покоя), сказал для завершения неразрешимого для такой короткой встречи вопроса.

– Ничего на свете, даже сама жизнь, не стоит того, чтобы её украшать похвалой и почестями, ценою малейшего ущерба для своего достоинства.

Чуткое сердце Наташи дрогнуло: опять достоинство, честь, обязанность! Она сама эти понятия знает не хуже Горина, и она, кстати, никогда еще не поступилась своей честью, а что любила его, Горина, больше жизни своей и белого света, не её в этом вина. Боролась с собой, как могла, топтала эту самую любовь, сжигавшую её ежечасно дотла, до головешки, но она еще больше сверкала, будто тысячи солнц.

– Совесть всегда должна быть с молоточком: и постукивает, где надо, и погрюкивает, чтобы о ней не забыли… – Наташа снова тронула выбившейся из-под шапочки роскошный локон золотистых волос. – Вадим, а, Вадим! Время уже!

Гарин снова взглянул на часы. Лицо его помрачнело..

– Ну, Ёжик! У меня последний поезд… – И, отвечая на её удивленный взгляд, заметил: – Да, время бежит быстро. Давай я тебя провожу несколько метров.

– Нет, нет! Ни к чему всё это! Ты беги!

– Я не хочу оставить тебя, маленькую и такую беззащитную, в этом огромном городе.

Они спешно вышли из здания вокзала. Ветер усилился: он то хороводил снежинками, закручиваясь в спираль, то сеял мелкой крупой, а то хлестал прохожих сплошной сыростью, которую и дождем-то назвать нельзя было.

Вадим Сергеевич и Наталья Николаевна шли молча. Через несколько минут они снова разъедутся по своим углам, каждый в свою жизнь, неведомую другому, а где-то из глубины их жизни поднималось их прошлое, слитое воедино, придавленное пластом времени и непреодолимых обстоятельств того же прошлого.