Читать книгу Храм любви. Книга первая. Надежда - Виктор Девера - Страница 5

***

БТР резко развернулся и затормозил у моста, съехал с дороги и укрылся в кустарнике. Группа солдат быстро высадилась и направилась на мост с целью проверки его на наличие мин. В это время снова загрохотали разрывы снарядов. Увидев поднимающийся дымок у деревьев напротив, двое военных осторожно подошли к огню и увидели детей.

– Вы, ребятишки, не боитесь, что под разрывы попадете? – спросил один из них.

– А чего бояться? Кушать-то хочется, – и, подумав, тот, что постарше, добавил: —Да что нам – мы, чай, мужики, Надюшку накормить надо, приболела. Она в вагончике лежит.

– А она кем вам приходится? – опять спросил тот же военный и прошел к двери, чтобы войти в вагончик и посмотреть воочию, о ком идет речь.

В это время дверь открылась, и к солдату подошла очень симпатичная голубоглазая с черными, пышными, скрытыми под платком волосами девочка в розовой замусоленной курточке. Она была аристократически бледна и слегка смугла. Подобных ей русских детей после трехсотлетнего нашествия Мамая и освоения Сибири, когда сибиряки брали в жены местных женщин, было множество. Сейчас она скорее напоминала бродяжку, но лицо ее выражало радость, видимо, от услышанных звуков чистой русской речи. Говорить на местном языке из-за его бедности и косности ей было сложно, не всегда хватало слов, чтобы выразить полностью то, что хотела.

– Хлеба, хлеба, дяденька, дайте, ради Христа! – просила она, крестясь и кланяясь, периодически прижимая ладошки на груди у подбородка, как мусульманка.

Эти религиозные движения напомнили ему как-то раз увиденную семью, где мать и отец были разных национальностей и могли общаться на разных языках. Маленькие же дети, слыша тот и другой язык, говорили на смешанном языке, выбирая слова из того и другого, которые им больше нравились или легче произносились, то же самое происходило с поступками. Тем самым в семье создавали свой своеобразный смешанный язык общения и поведения.

Вся страна в то время напоминала такую интернациональную семью. Сейчас ее спутанный религиозный обряд был из этого ряда явлений.

Военный, пораженный ее видом и удивленный странной набожностью, быстро развернулся и пошел в БТР. Через некоторое время принес две банки консервов и булку хлеба.

– Я вас очень-очень люблю, – сказала она, обнимая присевшего к ней офицера, прижимаясь к его щеке.

Девочка показалась на удивление ласковой, доброй и доверчивой.

– Кем вы друг другу приходитесь? Родственники али как? – спросил офицер.

– Мы семья. Его зовут Хаким, меня – Надя, а его – Анвар, – ответила девочка, показывая сначала на одного, потом на другого мальчика. – Они мне помогают. Мины падают в воду, и рыбы умирают, а ребята ее ловят, и потом мы из нее уху варим. Они меня любят, и я их тоже. Бог велел любить всех и помогать друг другу. Он и этому мосту помогает, иначе в него давно попали бы и разрушили. «Наш мост, – говорит бабуля Марьям, – это руки нашей прежней дружбы, а разрушишь – конец, нельзя».

Передав гостинец ребятам, она охотно продолжила разговор с офицером, как будто жажда этого общения мучила ее больше, чем постоянный голод, преследующий ее в последнее время.

Осторожно отломив от батона по кусочку, каждый из ребят, не сговариваясь, в первую очередь протянул их подруге. Она отблагодарила их, обняв и поцеловав в щечку одного и другого, потом от радости, жуя хлеб, стала танцевать что-то, отдаленно напоминающее восточный танец живота. Офицер с умилением смотрел на эту картину и думал: «Надо же, в этой одичавшей и враждующей Чечне, где кругом только насилие и беспредел, жизнь может сохранять такие умиленные отношения детей и неописуемую радость от одного зачерствевшего батона хлеба. И танцует-то как, будто душа выпрыгивает из ее тела. Недаром говорят, что в танце человек разговаривает с Богом. Поступки, слова могут оказаться ложью, танец всегда требует оголения души и освобождения от горя или зла».

Он на мгновенье закрыл глаза, и ему показалось, что девочка танцует на каком-то поле среди разрывов снарядов и падающих с предсмертным воплем солдат. Освобождаясь от этого жутко видения, он снова открыл глаза и стал задавать ей какие-то вопросы.

С аппетитом поглощая хлеб, девчонка пританцовывала и с радостью отвечала на безобидные вопросы. Ребята были более замкнуты. Они вообще удалились и на костре у кустов по-деловому занимались варевом, которое называли ухой. В какое-то мгновение оглушительный разрыв бросил всех на землю, а на месте костра образовалась огромная яма.

Пасущийся рядом козел из стада истошно закричал: несколько осколков разорвали ему зад и выбили глаз. Он упал на бок и дергался в конвульсиях от боли. Выбитый глаз дергался на длинной жиле, мотающейся из стороны в сторону. Козел будто пытался убежать от настигшего его несчастья, но был парализован и только беспомощно дергался, испуская раздирающий душу крик. Кровь фонтаном брызгала и струилась по перебитым ногам.

Увидев окровавленного, бьющегося в предсмертных схватках козла, девочка от увиденного ужаса и его воплей тоже закричала и, впав в агонию, стала дергаться в конвульсиях. Военный на мгновенье растерялся, не понимая, то ли ее скрутило видение умирающего козла, то ли трупы мальчишек, лежащих в стороне. Наконец, он схватил кричащую от страха девочку и, чтобы она не видела этого ужаса, унес в будку. После выскочил с товарищами и лежащим неподалеку топором отрубил кричащему козлу голову. Кровь, брызнув, залила ему глаза, и он, присев, стал протирать их, так и не выпуская топора из рук. Тем временем трупы мальчиков тоже убрали с глаз ближе к бронемашине.

Через некоторое время после ответного огня наступило полное затишье.

Мужчина в военной форме, но без погон, так и не выбросив топор, зашел в вагончик. Сев рядом с девочкой, он, как бы успокаивая, стал гладить ее по голове. После некоторого молчания медленно, с каким-то раздумьем, отбросив топор, заговорил:

– Тысячи способов придумало человечество, чтобы устрашить и лишить человека жизни, а чтобы дать ему жизнь, как был, так и остался только один способ – любить.

– А зачем вы воюете? – спросила, очнувшись, девочка человека в военной форме, который сидел рядом с ней.

Это был красивый, среднего роста мужчина, на вид лет за сорок с небольшим.

– Сложный вопрос ты задаешь, – поглаживая рукой ее по голове, ответил он, после некоторого размышления и все-таки решил объяснить: – Война – это продолжение политики борьбы за власть и мир. Политика – это продолжение экономики для наживы. Я так думаю, что война – это клиническое состояние больного сознания общества. Это как эпидемия аморальности, вроде чумы, которая порой охватывает человечество. Каждая война утверждает какой-то образ жизни, порядка, веры и свободы, но, скорее всего, кто-то с ее помощью хочет утвердить свой эгоизм величия, власти или ложного блага за счет другого.

Девочка как будто не понимала военного, и он, догадавшись, стал говорить проще:

– В быту многие люди тоже могут быть в постоянной войне с соседями, родителями детей, с управдомами и так далее. Мальчишки открывают огонь по воробьям из рогаток – это тоже война. Люди, не способные воевать, в этой жизни погибают или живут за счет и для тех, которые их защищают. Любая борьба за себя может стать войной, если незаконные и неприемлемые ее формы станут доступным орудием наживы и власти. Ну, вот как-то так, но все гораздо сложнее и порой совсем невозможно объяснить.

– Сложно и больно. Помню, папа говорил мне, что если бы люди не воевали и на танки, такие, как ваш, денег не тратили, то давно бы с небес манна сыпалась и все были бы богатыми. Нищих тоже не было бы, и из-за денег не воевали. Когда я вырасту и вдруг стану царицей, то на радость всем войну порешу, как она – жизнь козлу. Скажите, что нужно сделать, чтобы люди не убивали друг друга и не грешили этим злом?

– Это ты у Бога лучше спроси. Грешат, грешат люди, когда договариваться не могут, потому что нет единого интереса и дела, объединяющего всех, и на этом жизнь греха и стоит. Как от этого греха освободится, никто не знает. Хорошо, что пока есть право замаливать перед Богом свои грехи. Вот сейчас убитого козла в жертву ему отдадим, может, этот грех и простит.

– За одного козла Бог грехи не отпустит. Мне говорила моя вторая мама, что в жертву нужно нести не козлов, а грешные души людей. Без крови тогда можно было бы все делать! Богу кровь не нужна. Он учит людей любить, а не убивать. Козел безгрешен, его даже жалко. Можно же построить такой большой-большой общий храм, где души будут отделять от людей, как мясо от костей, в жертвы приносить, хоронить, а за покаяние другую душу дарить. У меня душа совсем больная и нужна совсем другая.

Военный усмехнулся, думая, что ей сказать, и, почесав затылок, наконец, перекрестившись, произнес:

– Молись – и Бог воздаст каждому жаждущему. Только всем нужно одному Богу молиться и желательно в один храм ходить.

– В любом храме читают заповедь: не убей, только почему люди разных вер и наций, поклоняясь и уча одному – любить, а не убивать, друг друга все равно убивают?

– Да, единого храма добрых людей и нации «не убей» пока нет, но когда-нибудь они все же будут, если люди станут хорошо просить этого у Бога. Пестовать и носить на руках пока приходится только победы, полученные через кипение, кровь и огонь.

– Говорят, что Бог на земле один.

– Бог любви к ближнему, как и любовь, для всех един, но беда в том, что не в каждом храме один и тот же его представитель. Неверных не считают ближними, а потому желают им смерти и не обещают любви. Такова глупость жизни.

– А мы тут с мальчишками уже построили храм, где будут учить воевать добром тех, кто очень хочет воевать.

– Да! – с ухмылкой удивился военный. – Это что же такое? – и проявил полусерьезную заинтересованность.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что мост, по ее убеждению, не разрушился лишь только потому, что там, под мостом, на берегу, они построили большой сказочный храм доброго мира и назвали его Храмом любви. Храм для тех, кто на его алтарь готов приносить только добро и любовь, а не кровь и войну. Вот снаряды его и облетают: зло боится любви. Военный эту фантастическую легенду принял с иронией, но она ему чем-то понравилась.

– Хорошо было бы, кабы это было так. Если бы зло боялось и умирало от добра – это было бы прекрасно. Представляешь, все сеют добро, и зло умирает, но где судья, принуждающий грешников за каждое содеянное зло расплачиваться добром и что считать злым грехом? Сеющие грех миряне часто считают себя судьями и, вознося кару свою, считают ее добром. У каждого получается свое добро и правда. Этот эгоистичный мир просит любить других, а построен на любви только к себе. Через беду ближнего соплеменника он порой пытается добиваться любви к себе, и этим творится зло. Воевать добром пока не умеет никто.

Представляешь, прилетел бы снаряд добра, взорвался – и все стали враз счастливы. Все любят друг друга, и рождается от этого много добрых людей власти. Однако добрых снарядов любви нет, и сегодня добро – пока лишь жертва, которая власти дать не может, а очень жаль, что не так.

Люди пока способны взять власть только через страх и наши снаряды – это то зло, которое и дает эту власть. Эгоисты любят свою власть силы и покорности себе. Ею они добиваются даже любви. Построить храм, где люди могли бы воевать или соревноваться добром, чтобы получить власть и делать большее добро – это, конечно, прекрасно, благородно, но пока немыслимо и невозможно даже в кино. Религии и веры для такого храма в мире тоже пока нет. Этой власти религия ее жертвенности не нужна, ей нужна жертвенность ей подданных. Хотя, – продолжал рассуждать он, больше объясняя, наверно, уже не девочке, а сам себе, – мир, так или иначе, стремится к красоте, а красота без доброты и жертвенности тоже не существует. Так или иначе, он должен научиться властвовать через добро, а не через зло. Ну что ж, – уже отвлекаясь от своих мыслей, обратился он к ней, – будем считать, что ты по-своему права, и вы, наверно, сделали хорошее дело, если действительно построили где-то Храм любви. Любовь всегда была высшей формой и красоты, и добра, и самым дорогим, что есть на земле. Поэтому и религия любви, и храмы любви наподобие твоего, может быть, когда-нибудь и будут существовать как часть индустрии создания доброго мира и сотворенья совершенного человека.

Из любопытства и доброго чувства, чтобы не расстраивать девочку, он решил сходить посмотреть на то, о чем она с неописуемой детской радостью ему рассказала.

Это странное строение из-за большой ограды скорей напоминало крепость, по углам которой были сотворены возвышенности, напоминающие минареты со сказочным кораблем посередине. На палубе корабля находилась пирамида с множеством ходов и выходов. Над пирамидой возвышался купол из чугунного горшка, напоминающий купол христианской церкви со звездой на кресте, похоже, найденной где-то на кладбище на могиле времен социализма.

Все это было вылеплено из добротной глины и песка, чего предостаточно находилась под мостом на берегу реки. Кругом весь забор и пирамида были утыканы засохшими полевыми цветами и какими-то искусственными голубыми цветами, похожими на розы, сделанные вручную или собранные с могил. Это сказочное сооружение было выкрашено известкой с синькой, что придавало строению голубой оттенок несбыточной мечты. Трудно было представить, что все это сделали полуголодные дети.

Когда она, заметив его удивление, подошла к нему и они стали вплотную разглядывать это произведение, из домика неловко, с трудом оторвавшись от земли, вылетела неизвестная птица и, странно прокричав, полетела вдоль реки.

– Ну, вот и живая душа в вашем храме поселилась. Подранок видимо, – сказал Арабес – так он назвал себя, когда знакомился с Надюшкой.

На вопрос: «Откуда ты с ребятами взяла такую фантастическую конструкцию?» – она рассказала, что они ее вылепили по картинке, которая была нарисована ее второй мамой – так она называла хроменькую женщину-художницу, с которой какое-то время жила до знакомства с Марьям.

– Это наш Храм надежд для мирной жизни от коварных небес. Сюда по ночам приходят убиенные бедой зла души и молятся за людей о мире. Они выходят из воды в виде русалок и других духов. Когда люди умирают, их души очищаются от зла и превращаются в птиц и другую красоту. Эти души, как птице-люди возвращаются к нам ангелами-спасителями. Иногда они поют песни любви, чтобы нам не было скучно и зло от этого в голову не лезло. В нем могут молиться и христиане, и мусульмане, и другие верующие. У убиенных же душ наций нет. Это Храм духов, здесь мертвые учат живых дружить и любить друг друга, чтоб ваххабиты не стреляли в христиан, и христиане не стреляли в них, и у детей не убивали родителей.

Военный муж, серьезно осмотрев все и удивленный этим, спросил:

– А звезда на кресте что значит?

Она пожала плечами.

– Это как звезда добра. Вот на погонах солдат, чем больше звезд, тем больше, наверно, они добра сотворили. Я бы всем святым звезды выдавала. Звезды должны умершим душам жизни возвращать и на каждый храм их вешать от добрых дел. При каждом храме должна быть аллея героев добра и книга добрых свершений. Сделал запись в такой летописи, посиди на аллее в тени энергии их добра и станешь лучше. Пожал руку герою добра, значит, энергию добра получил и сам добрым стал, и жизнь себе продлил, и какую-то добрую душу оживил. Может быть, я тогда и маму с папой оживила бы. Все бы стремились к добру и кланялись бы ему.

– Ну, ты прямо нарисовала мне мир добра с его диктатурой. Похоже, что мышь родила гору. Только оживить добром ныне никого нельзя. Пусть пока она будет звездой надежды добра. Согласна? Тебя тоже Надеждой зовут, вот и будет твоим символом. Да и весь этот ваш храм – действительно, голубая надежда, и воистину храм мечты по праву твоих голубях роз и грез. Розы тоже олицетворяют надежды жизни. Надежды желанные убить невозможно, поэтому соглашусь с тобой, что это олицетворение мечты спасает этот мост.

Она, соглашаясь с ним, кивнула головой, а он подумал о своем. Звезда ему напомнила об Афганистане, о его интернациональной миссии и, по сути, являлась для него эмблемой интернационализма, отражающей суть Советской армии.

Уже смеркалось. Они вернулись к будке. В ней сидели в раздумье военные и о чем-то между собой вели разговор. Наконец, один из них на вопрос Надюшки: «Где мои друзья?» – сказал:

– Надюшка, твой вагончик как нельзя лучше подходит нам под блиндаж для отдыха, мы вынуждены здесь заночевать, но всем нам с твоими друзьями здесь будет очень тесно и опасно. Поэтому ты завтра с этим дядей, который сейчас гулял с тобой, поедешь в Москву, – он показал на Арабеса. – Друзей твоих мы уже отправили по домам, их слегка задело осколками снарядов. Можешь не волноваться – все будет хорошо. Оставаться здесь тебе тоже очень опасно – могут нечаянно и убить. И на улицу пока постарайся не выходить. Посиди с нами, мы тебе сейчас и песенки свои споем.

Пока местные с воплями забирали трупы детей, Арабес, чтобы она ничего не слышала с улицы, пел ей песни. Они были разные, но одну из них она запомнила. Это была песня:

От доброго отношения и таких песен она немного повеселела, и хворь как будто куда-то ушла. Лечебным бальзамом на ее подействовала и мысль, что завтра она поедет в Москву и навсегда расстанется с этой жестокой для нее землей по прозвищу Чечня.

Вояки, общаясь с ней, отметили у нее феноменальную память, она в точности, почти наизусть могла рассказывать сказки и разные страшные истории. Кроме того, тоже пела на свои стишки незамысловатые песенки. Арабес с участием подыгрывал ей на солдатской гитаре и со свойственной ему склонностью к импровизации добавлял что-нибудь свое.

Так и не дослушав его песен до конца и не выяснив, что в действительности случилось от разрывов, она уснула.

Решив отправить ее в сопровождении Арабеса в Москву, они просили сообщить, в какой детский дом он ее сдаст.

Утром следующего дня военные провели операцию по обмену двух пленных чеченских боевиков на одного своего, находившегося у них в плену. Его звали Рушави. Он был Арабесу как сын. Ради его освобождения он приехал к своим полковым друзьям – побратимам по Афгану, хотя сам после Афганистана по ранению вышел в отставку и, как говорится, свою доблесть давно и с честью стране отдал.

Полдня они втроем добирались до комендатуры, и девочка тихо сидела с ними рядом. После комендатуры Рушави на некоторое время оставили в больнице. Добираться до Москвы уже самостоятельно поездом он решил позже.

В это время ни Арабесу, ни освобожденному из плена Рушави не могло присниться даже в кошмарном сне, что эта красивая, как куколка, девочка, в лохмотьях похожая на гадкого грязного утенка, через несколько лет превратится в прекрасного лебедя. Как русалка, увлекающая в пучину страсти моряков, проплывающих мимо берегов Древней Анталии, она станет роковой и любимой женщиной для них обоих.