Читать книгу Храм любви. Книга первая. Надежда - Виктор Девера - Страница 6

***

На следующий день она ехала уже в лучшем купейном вагоне, следовавшем на Москву. Ей было немного грустно, и она стеснялась непривычной обстановки купейного вагона. Робко сидя в своей затертой голубой кофточке у окошка, она бережно придерживала свой узелок, где лежали вещи, и о чем-то думала.

– Мы, когда приедем в Москву, я обязательно схожу в мавзолей к Ленину, – так неожиданно, в полузадумчивом состоянии, заговорила она. – Дедушка Ленин, он был такой хороший, такой добрый. Так нам говорили. Его все любили и вдруг ныне стали почему-то ненавидеть.

– Ты с чего вдруг вспомнила о нем, – спросил он ее.

– В том поселке, где я жила, возле школы стаял памятник ему. Дети, люди к нему ходили и цветы приносили, мира просили. Когда его все любили, мы жили мирно. Однажды мы пришли к памятнику, а ему кто-то руку отрубил. Говорили: «Не туда показывал». В следующий раз пришли и видим: он уже без головы. Какой-то лихой всадник все скакал вокруг него и, негодуя, свою доблесть проявлял. Всех тогда это только занимало.

Когда его с постамента свалили, мы голову и руку ему обратно приставили. Нас тогда чуть не побили. Был бы он живой, может быть, люди так же мирно жили, как и раньше. Его надо воскресить.

Арабес усмехнулся ее рассуждениям и вышел покурить. Отсутствовал он долго. Когда он вернулся, она просила своего попутчика надолго ее больше не оставлять и каждую его отлучку переживала, как трагедию. В эти моменты она брала из своего узелка игрушку и, играя, разговаривала с ней, как с живым существом, отдаваясь каким-то воспоминаниям. Когда попутчик находился с ней, она убирала игрушку на прежнее место, в свой узелок. Эта деревянная игрушка на подставке привлекла внимание Арабеса. Русалочка, сросшаяся своим хвостом с хвостом дельфина, выполняла одно простое движение. Если дергать за ниточку снизу игрушки, дельфин и русалочка поднимали навстречу друг другу руки, как бы даря один – цветы, другая – сердце.

– Забавно, оригинально и даже символично, – заметил он.

– Эту игрушку сделал и подарил мне еще папа, – объясняла она. – Дельфины – говорил он – это, наверно, родители людей, которые от ужаса содеянного спрятались в море.

– Интересно-интересно, – усмехнувшись, заметил он. – Возможно, этой игрушкой он хотел сказать, что человечество – это следствие после потопного греха обезьяны с дельфином на горе Арарат. Несчастное подобие человека из-за этого греха потеряло ноги и приобрело хвост, чтобы выжить в воде. Больше он тебе ничего не рассказывал?

Она застеснялась и, как бы выходя из неудобного состояния, продолжила:

– А вот картина, о которой я вам рассказывала, – она вытащила из целлофанового свертка картину, написанную маслом.

Посмотрев игрушку, он с разрешения развернул и ее, потом долго всматривался, разглядывая изображение.

Надюшка объясняла, что это картина ее второй мамы, и это все, что осталось в память от нее и отца.

На этой картинке был изображен корабль наподобие Ноева ковчега, который поднимали человеческие руки, вырывающиеся из реки над облаками и горами. Алые паруса, словно крылья «Летучего голландца», гордо поднимали его величественный образ аллегорией мечты Грина и легенды потопа.

– Она хотела, чтобы на земле был такой Храм любви, ну как ковчег религий для разных вер и обрядов.

– Вы его с ребятами там, у моста, почти таким и построили, ничуть не хуже. Мне он очень понравился, и хочется, чтобы кто-нибудь об этом мог рассказать всем, – сказал он и задумался.

После он что-то писал, а Надюшка молча смотрела на него. Закончив писать, он просмотрел написанный текст, усмехнулся и, смяв листок, вышел. Листок смятым остался лежать у окна.

Она взяла листок и развернула его. Сначала долго читала, разбирая корявый почерк, а потом потихоньку запела:

– Интересные слова, кажется, может получиться песенка, – сказала она, когда он зашел.

– Да это так, мое баловство, – ответил он. – Я иногда так расслабляюсь, скорее, от скуки, для себя. Вряд ли споется, даже под гитару не получилось, но вот ты как будто их пропела и уж как-то сильно меня задела. Твоя недетская затея с храмом – тоже. Если нравится, возьми. Голосок у тебя неплохой. Приедешь в Москву и там, в детском доме, убедишь других ребят, а уже когда станете взрослыми, возможно, построите настоящий Храм любви. Я даже готов шефство над затеей взять и чем смогу, помогу.

Упоминание о детском доме оказалось роковой ошибкой. Привыкшая за время бродяжничества к свободе, она не могла смириться с любым ограничением этих свобод, как бы они плохи ни были. Наверно, многие знают, как в семьях пугают детей, что отдадут в детский дом, если они проявят непослушание. Видимо, именно такое понимание имело место в ее жизни. Она, услышав о детском доме, заплакала, и нежность, с которой она до этого относилась к сопровождающему, моментально исчезла.

Уже в Москве, выйдя из вагона, она, выбрав момент, когда он отвлекся, сбежала. По его просьбе милиция ее вскоре поймала.

Он зашел в отделение, когда дюжий милиционер через двери буквально затаскивал ее в отделение. Видно, он сильно сжал ее руку. Она всхлипнула и укусила его за руку. Высвободив так свою, бросилась бежать.

Развернувшись, милиционер со всей силы пнул вдогонку ее под зад. Она упала и еще больше заплакала от боли, а точнее, закричала. Узелок с ее вещами полетел по полу. Ее картина Храма вылетела из него. Милиционер неловко наступил на нее и, слегка потеряв равновесие, прыгнул ей на попку, прижал ее, как дрянного котенка, ногой к земле, чтобы не убежала. Арабес не выдержал этого хамства и, подскочив к милиционеру, ударил его. На него налетели другие. Пока они дрались, Надюшка скрылась, и больше ее никто не видел.

Скрутив под угрозой пистолета руки и надев наручники, на него завели уголовное дело. Вместе с его вещами рядом с ним лежала и подобранная с пола помятая картина с изображением ее Храма люби. Все остальное Надюшка, видимо, успела подобрать и унести с собой.

– Вот так всегда ломают жизни, красивые мечты, помыслы, а с этим и светлые чувства детей, бросая их под пресс уголовщины, – сказал он милиционеру. – Девчонка-то была чудо, хоть и сирота. Пройдя через горе и страдания, она лелеяла красивую мечту, которую не смогла убить даже война людской вражды. Обидно за власть. В одно мгновенье вы своим хамством можете убить все человеческое. Обидно.

Через некоторое время его выпустили, и милиционер извинился перед ним.

– Вы бы лучше извинились перед той девочкой. Нашли или нет ее? – спросил Арабес.

– Нет.

– Неизвестно, к каким последствиям в ее судьбе приведет это безобразие, – сказал он и подумал: «Ох, не к добру это. Никакие извинения уже не воскресят те светлые и чистые мечты о Храме любви, которые жили в этой юной душе. Надеяться буду, что, живя постоянно в преследующим ее по жизни зле, с созерцанием разрушений и боли, она в душе выработала иммунитет спасения, как своего Храма мечты. Все было бы спокойней на душе, если бы новая череда событий не грозила ей возможностью озлобления на весь мир. Ведь так и может получиться, как она и говорила, только, похоже, душу ей уже заменят и без Храма, в котором она пыталась эти души лечить». В глубине души он надеялся, что в девчонке живет сильный дух, и он поможет сохранить ей ее чистую душу и мечту о своем Храме.

Как сообщить друзьям в Чечню, что он ее не довез, тоже не знал. Оправдываться не хотелось. Взял у милиционера картину Храма и шел домой.

В тот же день зашел в церковь и поставил свечку во спасение ее души. Он не понимал себя, почему он проникся к этой девочке каким-то щемящим сердце чувством. Это чувство не было похоже на отцовское беспокойство, а скорее, было общим состраданием. Оно было чем-то большим, как будто частью его самого, отрезанного пережитой судьбой, и вдруг стало ноющей раной взбудораженной усопшей души от утраченной где-то и какой-то мечты. Чтобы облегчить давящую сердце тяжесть, молясь перед иконой Божьей матери, просил дать этой девочке в жизни ангела-спасителя.

– Пусть она окажется в каком-нибудь церковном приходе. Дай ей силы и веры в тебя, Господи, и я надеюсь на твое чудо, – шептал, крестясь, он. – Воспитываясь в Храме, она спасет душу, и, по крайней мере, умереть с голоду там не дадут.

В течение нескольких месяцев после этого его не покидали размышления о девочке и ее судьбе. Некоторое время он постоянно интересовался в милиции результатами розыска, но все было тщетным. Милиции дел хватало и без этого. После тяжести бытовых забот этот случай потихоньку вроде бы стал забываться, но уж больно сильно задела его идея Храма любви, которой она взбудоражила его сердце. Эта идея Храма заполняла вакуум его воинской борьбы и миропонимания о смысле жизни.

Как истинно русского разрывает страсть любви к истине, так и его сознание охватил этот далекий луч света, вырвавшись монстром озарения из его дремлющих недр души. Он, требуя от него некой-то значимости, схватил его мертвой хваткой за душу. Удавка его была сильнее любви к женщине, да и, наверно, к красоте жизни, которую до этого он видел в благополучии.

Огонь истины во все времена призывал лучших представителей общества, не раздумывая, отдавать жизнь за нее. Женщина или истина, революция или любовь – что требует большей жертвы от мужчины, что оправдывает его жизнь и смерть? Этот извечный вопрос истории перед ним не стоял. Настоящая любовь к женщине для него могла быть или не быть, и в этом он уповал на Бога, но жить не по лжи, а значит, следовать закону и зову природы для него было истиной в первой инстанции. Жить не по лжи самому себе, так, чтобы его мелкое «хочу, хочу, хочу» не втаптывало в грязь его совесть.

Единственной дилеммой для него был выбор между совестью или любовью, и где истина тут, он не знал. Совесть – это всегда догматическая прививка общественного сознания, а любовь – зов внутренней его природы как протест военному насилию одного над другим. «Если совесть – это божий зов, а любовь – это Бог, то что первично?» – этот вопрос задавал он своему внутреннему голосу и ответа не слышал.

Храм любви, который он стал сравнивать с горой, которую родила маленькая мышка мечты из Чечни, отныне по преследующим его размышлениям и понятиям должен был разрешать эту проблему. Он своей интернациональной прививкой должен был призвать себя и людей к поклонению свободе любви без чувства греховности, чтобы все люди были от нее счастливы всегда, сохраняя свою совесть незапятнанной грехом страсти и сознанием порочности. Как творить чудо любви, не попирая совесть? Наверно, через музыку чувств, религиозным инстинктом веры? «Последнее было бы правильно», – говорил он себе и снова касался веры, как совести.

Он где-то читал, что ныне наука может одним внушать страх и ненависть, другим – любовь и уважение даже при душевной пустоте и отсутствии действительных дел и соответствующих качеств у людей. Эту науку взяли на вооружение политики. «Почему, – думал он, – эту науку нельзя взять для сотворения любви между людьми? Если человек выбрал объект любви, а этот объект не отвечает ему взаимностью, то при использовании достижений этой науки на какое-то время можно даже отвращение превратить в любовь и взаимность. Сколько трагедий личного характера можно было бы избежать?»

Размышляя так, он верил, что создание ощущения любви и на самое малое время – это создание прекрасного в отношениях людей и ощущения счастья в обществе. О такой возможности уже в планируемом им Храме он мог только мечтать. Фантазируя, не шутя, далее он стал считать, что этим можно сотворить и прекрасное общество любви для некого всеобщего счастья.

Формула счастья человечества стала заключаться для него в том, чтобы соединить в Храме природу человеческой страсти с условиями жизни прихожан и их правами как возможность исполнения желаний без оглядки на светскую и религиозную мораль. Однако он понимал, что только в правильном сознании могут возникать правильные желания, и эти желания он стал примерять на себе. «Заставить пьяный контрабас признаваться в любви порочной скрипке хоть и можно, но насколько? Пусть даже если так, то порой и согласованные, даже на мгновения, любовные отношения достаточны для ощущения рассветного счастья, – убеждал он себя, – и это лучше, чем война и насилие». Так как физическая природа у каждого была своя, то он склонялся к мысли, что и мораль у каждого могла быть своя. Именно соответствующая физиологии человека мораль должна была быть условием разделенного и согласованного счастья с окружающими его людьми. Если принуждение к миру достигается жестоким огнем батарей, то почему принуждение к любви внушением не может быть правом свободного мира любви? Создать обман и получить счастье хоть на время – уже прогресс и шаг от насилия. Для этого готов был создать шкалу романтической любви и ангелов любовной воли с правами принуждения к романтике любви. Это хоть и грех, но во имя добра. «А как возбуждать истинные чувства? Здесь даже наука не поможет», – почесывая ухо, говорил он сам себе.

В этих размышлениях он однажды сел и сочинил песню о своих раздумьях. На одной из бардовских вечеринок он ее спел:

Песня многим понравилась. Впоследствии он ее неоднократно исполнял: то на Цветном бульваре, то в каком-нибудь кафе и в прочих заведениях, включая библиотеки. Каждый раз, возвращаясь к себе домой, он продолжал размышлять. Эти мысли размышлений он даже стал записывать, чтоб привести к какой-то системе убеждений и вернуться к ним в общении. Они держали его мертвой хваткой сомнений за глотку сознания, то сжимались, то снова расслаблялись, будто неведомая сила играла с ним, его воображением и судьбой. Порой его охватывал некий необъяснимый драйв поразмышлять о любви, будто пытался выжать из них лечебную росу для исцеления болячек своей души. Он, как спортивная лошадь, сорвавшаяся со старта, не мог сойти с этой дистанции, и самолюбие хлестало, как плеткой, в погоню за пущенной какой-то девчонкой стрелой любви и мира. Иногда в размышлениях он спорил с собой, чтобы найти непоколебимое обоснование своих намерений.

«Неужто нужно учить управлять природой духа любви? – спрашивал он себя в этих размышлениях и сам отвечал: – Такое во имя ощущения счастья можно приобрести только через право на красоту, которое, как дар чистого кислорода для огня страсти, каждый может заслужить какой-то жертвенностью. Любая жертвенность – поле счастья, и тут может образоваться право даже коммерческой свободы. В этом может жить и свобода таких, как я, – убеждал он себя. – Это право соединения со своей природой через собственное выражение должно идти только через любовь». С этим пониманием он все больше соглашался и мысленно считал ее высшей формой соединения с природой. «Она, возбуждая гармонию, безусловно, рождает взаимную любовь и право на соединение и слияние. Только на это уже не мозги влияют, а быть может, некое божественное внушение».

«Тут могут помочь и маги внушения, – неожиданно решал он и уже с усмешкой над своими размышлениями иронизировал: – Творить какую-то магическую любовь с гарантией или нет – это кажется абсурдом. Тут можно дойти до сотворения не только любви, но и нужного человека. А надо?» – опять спрашивал он себя.

Однако далее, уже более серьезно размышляя, он соглашался, что выражение своей природы духа – это творчество. Любое же творчество опять стимулируется любовью, как вдохновением, и все опять замыкалось на любви. «Вот если бы творчество по созиданию красоты как формы совершенства души стало условием значимости и бессмертия личности с правом свободы в любви, то этому нужна была бы соответствующая мораль». Это убеждение требовало других условий жизни. Однако таковой морали без осуждения не видел и связываться с критикой существующей не желал, но мысли к ней возвращали. Так, в поисках компромисса, стал таять в своих мыслях, как сахар в горячем чае. «Храм любви, какой же цели он должен служить?» – спрашивал он себя.

«Интересно я рассуждаю, – повторял он сам себе в такие моменты. – Только чтобы не промахнуться, нужно ставить большие цели. Если ты был и ныне считаешь себя элитным солдатом, то можно пойти ва-банк, как в атаку, даже если эти мысли и дела могут принять за бред», – утверждал уже его сознанию его же голос сомнения. После этого он опять погружался в раздумья: «Нет, этот мир построен неправильно. Если цель Храма – поставить проявление и стяжание не всеобщей любви людей, как в существующих религиях, а нацелить на решение проблем межполового общения и с этим всех приближать к Богу, то с этим можно прийти к всеобщему счастью. Значит, – продолжал убеждать он сам себя, – необходимо какое-то моральное мерило совести, сдерживающей поступки людей от перерастания их в негатив. Наверно, моральный суд совести был бы уместен, – пытался предполагать он. – Участие в таком процессе и сотворение его должно быть истинным смыслом развития затеи для царства счастья».

Продолжая думать так, он надеялся, что в этом есть часть истины. Естественно задумывался, а почему она не может пробиться и из Храма любви, родником, утоляющим жажду счастья не только каждого отдельного человека. А если это так, то с этим несложно привести всех к единому братству человечества как празднику жизни.

Тут он, как бывший военный, будто чувствуя абсурдность страшной войны, был уверен, что в нынешних условиях нужно не силой силушку брать, так как так только черный флаг смерти над ним можно поднять. В этой парадигме действительности для него только Империя любви с соответствующей религией могла бы привести мир к капитуляции изнутри и без войны. Под этим он хотел видеть копье для мировой глупости и потому обдумывал свой последний интернациональный поход с атакой и взломом заблуждений в сознании мира.

Для этого ему нужно было еще думать и думать на всякий случай и очень обоснованно. Подготавливая логику этого обоснования, он взламывал свое сознание необычными, но, казалось бы, логичными мыслями.

Эти мысли вновь и вновь крутились вокруг любви, как земля вокруг солнца. Непонятно, почему он считал, что соединение с природой своей души, как и с природой души возлюбленного, есть природная жажда человеческого счастья, пытался доказать себе, что вне этого слияния любовь и мир любви существовать не может. Так он будто успокаивал свою душу тем, что своей затеей может принести новый свет в понятие нравственности, как Прометей – свободу человечеству в пространстве быта.

В обосновании этой цели он, повторяясь в мыслях, старался убеждать себя, подготавливая к этому свое сознание и дух, как будто искал своею неоспоримую позицию жизни. Этой позицией пытался оправдать некую необычность своих поступков. Однако чтобы не выглядеть каркающей белой вороной, все свои мысли старался больше держать в себе.

В конце концов, он, как бывший военный и человек творческого склада, но вынужденно занимающийся коммерцией, в ходе своих утверждений и сомнений понял, что идея реально может жить. Для общего спокойствия лучше, чтобы она была не под раздражающим обыденное сознание флагом: «Ох, недаром я под прессом, ведь идея кверху мехом! – молвил он себе. – Ведь и с комариным писком можно и о себе заявить, да и нехило прожить. Хорошая идея должна не только величие дарить, но и накормить, и не одного себя хорошего».

Размышляя так, но уже с коммерческой колокольни, он решил превратить идею не только в форму святого управления душами, а и в некую прибыльную затею. «Это даже будет более убедительно и благородно, – решил он. – Этим покажу „Кузькину мать“ догматическому сознанию».

Стал надеяться, что такое может сделать его подвижником благородного дела мира, и он пойдет по тропе от войны, а не к ней. «Вот ты и приехал, генерал, к тому, чтобы мир пред добром пал, – усмехнувшись, промолвил он. – Провальная идея или успех – в том и другом случае надо рисковать: или с шампанским на устах, или на погосте в крестах, – решил он. – Ведь кто не рискует, тот не пьет шампанское».

– Гордыня – страшный грех, – говорил ему голос из его подсознания, – и не может воздаться небесным сокровищем.

– На любом пути, а тем более к истине, даже если в этом пути придется умереть, я останусь солдатом-интернационалистом, – отвечал ему он, – но оруженосцем уже нового мира и божьей воли. Для сотворения Грааля души, даже если потребуется жертвоприношение небесам, я, кажется, готов.

– Да, ты готов к этому, – отвечал опять ему голос из подсознания. – И я тебя благословляю. Надо только все хорошо продумать и преподнести миру – и вперед, вперед, вперед!

Естественно, он не думал в это время, что этой жертвой может стать он сам, хотя его не страшило и это. С этого момента он начал думать над Храмом любви в деловом плане, но, когда задумывался над совершенством и идейным обеспечением, натыкался на необходимость оправдания греховных связей, чтобы окружающие не думали, что он задумал погрузить мир в разврат. В экстремальном холоде такого обыденного сознания он мог вымерзнуть, как в свое время мамонты на земле. Нужен был уникальный подход, устраивающий всех. Пока только идея музея любви в Храме у него не вызывала душевных противоречий. Для ее осуществления он сделал наброски возможного его проекта. Удавалось все на практике не сразу и не так просто. Для опоры и энергетической подпитки нужны были образцы, примеры и наглядные случаи великой любви в истории и действительной жизни, которые нужно было собирать по крупицам. Идея с трудом привязывалась и к пониманию большинством людей его цели. Еще сложнее было одеть ее в приличный деловой моральный мундир реальности, чтобы она воспринималась как благородная и не отдавала моральным безумием.

Мысли его носили, как парусник в шторм, от одного понимания к другому, от восстановления обрядов дарственной любви до необходимости театрализованной реконструкции примеров выражения любви в прошлом или описаний ее фантастами. Все, и в каком виде воспроизводить? Вопрос был непраздный. Так, многие примеры и образцы заполучить оказалось гораздо сложней, чем казалось поначалу. Наконец, он как воин-интернационалист решил, что музей можно преподнести не только в виде Храма любви, но также как иллюзион интернациональной мифологической любви и ее обрядов. Для этого требовались сцена и помещение, а это дело оказалось сложным и затратным, но от необходимости последних отказываться не хотел.

Он стал искать в обрядах прошлого времени на земле, как люди добивались в них выражения души и надежды, а любая душа – это зеркало природы человека. Так считая, он полагал, что одной из целей Храма может быть раскрытие души как высшей формы естественной красоты. Более того, он стал склоняться к мысли, что таковая идея могла нести начало женской гарантии свободы и воли. Освободившись от мужской зависимости ее содержания и даже необходимости обязательного рождения с воспитанием потомства, они могут потребовать соответствующей морали и веры. Однажды он вспомнил, что революционерка А. Коллонтай тоже задумывалась над свободой любви, и даже стих о ней где-то прочел и оставил в своей коллекции. Как-то наткнулся вновь на него и стал читать:

«Ну вот, мама, не горюй и не пой, и не один я с проблемою такой», – говорил он себе. Это укрепило его уверенность в том, что он хоть и выглядит белой вороной на спорном поле сознания, но не в бессмысленном занятии.

Однако он стал понимать, что как ни думай, но развитие любви зависит от женщины, а во всех религиях мира она является недооцененной данностью, требующей ее возвышения до божественной сущности. Данный пробел можно было бы заполнить через возвеличивание ее религией духовной значимости в любовных проблемах. Тогда любовь под ее патронажем могла бы править миром. Привести же к новому сознанию и тем самым создать новое понимание женщины-жрицы для новой гражданской семьи и сотворения на ней не вечных, но законных отношений. Каким образом это могло быть, практически конкретного решения он не находил. Был только убежден, что цель правильна. Иногда задавался вопросом: «Почему бы формирование мира с гарантированной, но временной увлеченностью не осуществлять в некоем Храме, как вратах свободной любви?» Ведь вечной люби – убежден был он – не существует, и вечный брак может со временем выступать для кого-то уже насилием и дискриминацией счастья.

«Ишь куда опять тебя понесло, – будто промычал однажды в ухо опять ему человек с небесным благоуханием из подсознания. – На сцену значимости опять тебя, каналья, тянет. Хочешь пройти по воде и превратить воду в вино или возродить новое пришествие Христа в женском облике? Не хочешь ли ты сделать женщину-рабыню царицей религии любви – это же мифические планы. Матриархатом попахивает. Нельзя делать женщину царицей права любви, морали и тем более дарить ей власть в виде религии для построения мира на любви и без войн, не получится. Женщины, по божьему выражению, – подвластные существа и недаром сотворены из ребра мужчины. Об этом даже не мечтала спасенная тобой девчонка в Чечне, она, как все дети, мечтала только о мире без войн, и тут женщины ни при чем. Ты взрослый муж, и тебе мечтать об этом неприлично, седину не смущай. Твой Храм в современном мире не может олицетворять Грааль любви и даже душу Марии Магдалины с ее душевным поиском и крестовым истязанием своего душевного несовершенства».

Он выругался на своего невидимого преследователя мыслей, но это его не заставило молчать. Он рассмеялся над ним и продолжал паковать его сознание: «В таком разносе мыслей дойдешь до того, что захочешь образовать и свое виртуальное государство с партией любви. Защита мира любви с защитой и помощью женщинам может дать сторонников, но будет ли истиной? Можешь, конечно, это представить параллельным миром с даром духа созидания, а по его значимости – бессмертие. Рассматривай это как сказочное проявление добра. Соберешь из добровольцев армию любви, религию, валюту любви и веру своего мира с искусственным интеллектом и увидишь небо в клеточку. Будешь утверждать день святой мечты из камеры, где любовь с обрядами поклонения окажется дубинкой. Будет занимательно кое-кому посмотреть на тебя, но и только, этим и будешь довольствоваться. Сам говорил, что путь к вершине начинается с выбора цели, и столбовой дороги к ней нет. Только вот шагай к мечте кривой дорожкой развлечений и помаленьку, может быть, наскребешь на мечты деревеньку, только так тебя, как колобка, не съедят, и твои алые паруса, как Грина, не сгорят».

– Ох, как ты меня загружаешь, мой божий человек, заткнись! – кричал, наливая рюмку ему и себе, если такое было, когда он выпивал. – Я в тумане своих мыслей не запутаюсь, но растворюсь и исчезну преждевременно в никуда, если буду слушать у каждого фонаря шум от ветра и дождя.

После чего напивался порой еще больше, пытаясь забыться, и в таком состоянии просил неизвестность вернуть себя к реальности, не требуя смерти или кары, если посчитают, что он пошел по тропе греха. Когда начинал креститься, голоса и видения исчезли. Казалось, на этом ему нужно было ставить точку на своей задумке. Какое-то время действительно ему затея казалась уж мучительно сложной. Нет, он уже не пугался своих мыслей, но только всегда их бег пытался останавливать. Это не всегда помогло, и однажды ему даже приснился сон.

В нем он увидел, будто собрались где-то на небесах присяжные ученые и святые мужи, решив заслушивать его, какой он Храм хочет сотворить. Ученые, казалось, твердили ему, что у него частицу Бога в мозгах нашли.

Святые отвечали, что она в каждом человеке есть, и зовут медика подтвердить. В лице доктора заходит вроде его друг Рушави, которого он спас из плена в Чечне. Он что-то говорит ему, осматривает его, слушает, потом на костер срочно требует оправить, неизлечимым признав, и оговаривает его. Он чувствует: измена друга налицо, и за что, не поймет. Ничего сделать не может, так как и отрицать тоже не может, хоть и не говорил такого, а только думал. Возмутиться тоже не смог, будто язык ему вдруг оторвало.

– Как ведьма, пусть сгорит на костре, – заявил доктор. – Этот тип будет вам мешать.

«А может, я ему в чем-то мешать стал? – подумал он. – Врет же, утверждая, что говорил, будто новому миру нужна жертва и новая единая религия со стремлением к красоте. Зачем излагает то, чего не слышал?» Однако он настойчиво продолжал его оговаривать, будто читал его мысли:

– На него спустился порочный дух некого Храма и говорит, что некий Бог этого Храма призвал его к этой великой миссии власти над вами. Страх войны преследует и говорит ему, что этот мир уже летит под откос вашей ложной святости, и утверждает, что миру войны нужен мир любви, а вы ведете его к судному дню человечества.

Судьи закачали головами и потребовали рассказать, в чем смысл его Храма, и он будто бы заговорил. Говорил долго как на духу о том, что хочет обожествления жизни в любви и обожествления деяний красоты и страсти, без которой немыслима любовь, которую они считают Богом. Рассказал, что Храм видит как вместилище совершенства физического и духовного начала в человеке с совершенством над собой, чтобы каждый следовал гласу природы души. По этому гласу, как Богу, ведущему к счастью в любви, он и продумывает создание Храма любви. Потом, как будто черт дернул его, оговорил и веру, сказав, что нынешние приходы и храмы пустуют от того, что заполнены дохлыми кошками старой отживающей морали.

Все ахнули, услышанному, а голос Дьявола стал ему нашептывать дальше, требуя его повторять, и он, ведомый невероятной силой, стал повторять:

– Да уж, да уж, – в растерянности хором молвили заседатели.

Над головами всех пронесся смех и смолк. Он, воспользовавшись их замешательством, продолжил:

– Вот-вот, ныне над проблемой даже Бог занемог. Идейно и эмоционально выгорели все, как и ваши храмы прихожанами. Чтобы их пустоту заполнить новыми прихожанами, этих дохлых кошек нужно выкинуть и заменить живыми.

Это еще более обидело заседателей, но он убеждал их тем, что это можно исправить, только заполнив храмы новым Богом природы души и преклонением перед ним, как перед чудом.

– Похоже, он масон со странными и больными впечатлениями и убеждениями, – перебив его, заявил судья, – и в маске нечистого духа стремится к власти над миром, попирая нас и наше учение, прикрываясь созиданием некой божественной Империи любви.

Далее судьи посоветовались и вынесли свой вердикт:

– Если все это так, то он издевается над чувствами наших верующих прихожан, попирает наши устои и без нашей воли пытается сотворить непотребное нам, то его, за нарушение божьих законов, приговариваем к сожжению, – молвили уже в один голос все заседавшие.

Он пытался оправдываться, утверждая, что поступает по совести и святому вразумлению, и просил разумной милости, говоря, что хотел только спасения женщин от векового семейного угнетения быть всем вечной женой, как и миру не грозить войной. При этом уверял, что не заменяет их веры, а только их мужскую веру женской дополняет, которую их вера отвергает.

– Инквизицию, как над Галилеем, хотите свершить? – спрашивал их. Они отвечать ему уже не считали нужным.

– Надо его сначала заставить отречься от своей веры самодумства. Потом тоже сотворить, чтоб он отрекся от своего Храма самодурства. Если не отречется – сжечь или утопить не в святой воде, а в напитке греха. Душу конфисковать и чертям отдать, – выкрикнул кто-то из осуждающих. – Пусть это будет его карой господней.

Тут пришедший врач вдруг превратился в палача. Подойдя к осужденному, он постучал по его голове и произнес:

– Такие типы в огне не горят и в воде не тонут.

– Проверь, – услышал он голоса судей.

Палач призвал его к отречению от своей затеи. Когда он отказался это делать, стал добиваться отречения под пыткой. Достал какую-то картину из его коллекции экспонатов для музея любви. На листе была изображена подкова с надписью «Империя любви» под крышей какого-то храма с колоколом. Он быстро ее превратил в клеймо. Раскалив его на огне, стал прижигать его грудь. Не добившись признания, решили сжечь его целиком, как на костре инквизиции. Привязав его к кресту, под ним развели костер. Тут над ним стал летать неизвестный ангел и, ссыпая из своего рога цветы любви, погасил разбушевавшееся под ним пламя. Палач, видя, что это не получается, тут же приступил к следующему акту кары: утоплению его в какой-то огромной чаше воды.

Он, освободившись от жидкости, прокричал:

– В чаше Грааля меня утопить нельзя!

От этого крика и боли проснулся.

Этот сон он со временем было забыл, но через некоторое время он повторился, и его уже запомнил надолго.

– Надо же, до чего я дошел! – говорил он себе. – Кара приснилась за Храм, который я как дар в поклонение Марии Магдалине даже не сделал, а только подумал о нем, – почесывая затылок, говорил он. – Страшно, аж жуть, и друг – главный палач. К чему это все? – но заставить себя не думать совсем не мог. Его, как жабу на жабьем току, все равно распирала то одна, то другая мысль. Порой в своих уединенных рассуждениях он часто доходил до абсурда, но все эти мысли и поиски он по-прежнему старался сделать тайной своей души, чтобы никто не сказал, что у него какое-то странное увлечение.

Поиски возможных путей воплощения своей затеи скорее не от страха, а от ненужных пустых пересудов и насмешек публично никогда не выпячивал и внешне был спокоен. Порой, прислушиваясь к своему голосу из подсознания, пытался зомбировать этой идеей даже других. Выдумывал различные сочиненные байки о неких пришельцах с другой планеты или другой страны, будто рассказанные кем-то. Естественно, в этих выдумках сюжеты инкрустировались его мыслями, которые вселялись в призраки, которые пытались дышать предполагаемыми им демоническими чудесами некого Храма любви.

В этом положении если он еще не превратился в бесформенный овощ, то эту заслугу можно было с надеждой отнести к его затее, которая его прикрывала от серости. Так он своими выдумками рисовал возможное будущее. Это собственное внушение, высказанное порой шуткой, иногда кого-то убеждало, кого-то нет, но вело его к преодолению страха попасть в страну безумия, и он удивлялся сам выдуманным инопланетянам. Иногда мысли сжимали его в своих объятиях, и их фантастичность, как в экстазе сонного очарования, продолжали преследовать.

В подобных случаях из подсознания являлся прежний неизвестный человек, пытаясь убеждать его в мыслях. «Может быть, он и прав», – говорил он себе, убеждая в необходимости не только Храма, но и отдельного интернационального государства, Империи любви, наподобие империи Ватикана, как в самой отдаленной реальности. Конечно, он по-прежнему относил это к неким фантазиям и продолжал отмахиваться от них.

Что-то подобное этому появлялось у него еще при исполнении интернационального долга в Афганистане, но тогда мысли были мимолетными, обусловленными кровавыми ужасами войны. Степень его любви к своим собратьям и стране определялась степенью его жестокости в бою. Однако то, что любовь больше интернациональна, чем национальна, он был убежден и тогда, и сейчас.

В мыслях он по-прежнему называл ее пленительной страстью здравого ума, призванного Богом объединить мир на каком-то общем согласии и интересе. Размышления о том, когда бы ни смерть и страх, а любовь и добро дарили право на власть, все-таки не покидали его. Убеждался в мыслях, что интернациональную политику и идеологию может проводить в полном объеме только интернациональное государство или сознание, воспитанное в подобном. Только оно может приговорить к смерти неопределенное сознание и Царство неопределенного знания. Законы существующих национальных государств всегда отторгали возможность соединения разноликой морали и единого соответствующего права. Единое мнение и различные связи в согласии без противоречий, в нормах приличия, путеводной звездой к любви не сияли, это постоянно разрушала вражда народов и борьба элиты за свою самость. Однако последнее время для него проблемы любви как проблемы мира и всего сообщества людей волновали уже меньше всего

– Если на этом уже сейчас можно что-то заработать или просто не разориться, – говорил он сам себе, – то все-таки надо искать приемлемые формы.

В этом он пытался найти что-то, что уже есть в любовных формах других стран, и идти вперед.

Ему в душе и втайне от всех нравился свой проект Храма, не возможной золотой жилой, а красотой и возможной масштабностью традиций и любовных обрядов, которые начал изучать. Так, обратил внимание, что в Китае существует прокат невест и родителей. Не оставил без внимания и послеразводные обряды успокоения и вселения надежд, что он со временем думал как-то использовать. В некоторых странах существовали и конкурсы красоты не только дам, но и мужчин. Задумываясь и над подобными явлениями, заметил, что во время проведения их молодежь мужского и женского пола, выступая друг перед другом с танцами, песнями и играми с древних времен, приобщались к общению и миру. Каждый мог проявлять свою любовь к своему избраннику или избраннице не только по внешней, но и по душевной привлекательности. Одни раскрывали в этом свою духовную значимость, а присутствующие зрители оценивали, определяя лучших, и обожествляли их, наделяли привилегированными правами.

«Интересные традиции, а если что-то подобное сформировать как ритуал обязательного общения и представления, по их оценке, неких льгот в кафе любви и за участия в мероприятиях общения, то это может быть стимулом, – размышлял он. – Значит, в моем заведении можно было бы сделать и так, чтобы люди искали свою гармонию». Именно поиск этой гармонии должен был, по его намерению, стать религией заведения и может даже человечества, в которой оно потеряет смысл к агрессии в хаосе произвола и сможет реализовать свой инстинкт веры в любовь.

Предполагал в фантазиях, что когда-нибудь могут появиться и роботы, заменяющие любовных партнеров и даже детей для обучения родительским обязанностям. В этом случае их не нужно будет кормить и тратить свое время на воспитание, а интеллектом и послушностью они могут быть выше живых представителей. Возможно, настоящих детей будут уже скоро воспитывать только специалисты и очень любящие родители, заслужившие это право. Однако так или не так, может быть или совсем не быть, но все это необходимо приводить в единую систему, и если это делать через веру в неких храмах святости, то это лучший выход решения любовных проблем.

В таком подходе современном могут появиться и дизайнеры любви, семьи и общения. Для того же, чтобы человечество не забыло историю развития натуральной любви, им нужны будут примеры, обряды и история морали, как и новые ее варианты, которые исключили бы стрессы и трагедии, порождаемые любовью. В этом без музея традиций и примеров – понимающе убеждал себя он – обойтись будет нельзя. Все лучшее и возможное планировал так или иначе при необходимости воспроизводить в сводах своего Храма.

Претендентами на освещение могли быть не только демонстрации разных традиций народов мира. Полезным могло быть и искусство раскрытия женственности дамами, что как цветы неба и сердца представляют гетеры в Греции, гейш Японии и абсарки из индийской мифологии. Подобные им представители могли бы помогать бороться с мужским и женским одиночеством. Ими можно было исключать душевные трагедии и не только. Кроме этого, в таком интимном общении могли бы исключаться имущественные претензии. Современный же интим законен только в браке, при котором сразу возникают имущественные и нравственные проблемы. Вот тут как ни крути, с божественной правовой доступностью и отношения любовной страсти без традиционного брака могли бы как-то быть узаконены. Усмехаясь над своими мыслями, говорил себе: «Здесь хоть кишки вороти, хоть яйца рви, а танцующие небес цветы будут нужны для святого общения с рассказами и демонстрацией верности и любви. Ныне в некоторых странах подобные представители не считаются проститутками, а многим ставили даже памятники, как фавориткам знати. И почему что-то из этого общения в каких-то формах нельзя воспевать для всех? А для подчинения этой стихии разуму и счастливому сотворению жизни, кроме веры и Храма, ничего не подойдет».

Ради этого он вновь и вновь останавливал бег своих размышлений, боясь, чтобы любовь у него из обоснования Храма невольно не превратилась в политику борьбы за счастье человечества, хотя так или иначе бессознательно уже думал о моральной революции. Не подозревая также, что ковыряется в политической жиже, в которой боялся утонуть и предпочел такие дебри не раскрывать, а скрывать под более-менее благородными делами. «Делай, что возможно и что по силам, и будь доволен», – говорил он себе. Однако однажды бес дернул его, и он как-то обратился к одному видному политику и талантливому человеку его времени, пытаясь пристегнуть нехилого финансового компаньона к идее создания Храма любви.

– Какая галиматья, – ответил один из его секретарей, выслушав его рассуждения. – С такими идеями к нам еще никто не обращался. У нас есть предложения и лучше, и доходней.

От такого категоричного ответа ему стало больно и как-то не по себе, но это повторилось и с другими, к кому он обращался:

– Нашей прикормленной аристократии что не в дар карману, то как горох по барабану, – говорил он, скорее успокаивая себя, так как они, боясь выглядеть странными, не хотели видеть и выгоды. – Не каждый способен перепрыгнуть через бездну душевной нищеты, – добавлял он, оправдывая себя за неудачи. Однако продолжал упрямо идти к своему тайному замыслу, собирая все, что могло бы стать экспонатами для Храма. В душе отрешенно говорил:

– Неужто это люди того поколения, которое хочет изменить Россию и мир в лучшую сторону? – и не находил ответа. – В этом деле, похоже, и мало званных, и мало избранных. Что-то такое, кажется, было сказано Иисусом по подобному поводу.

Однако жена стала замечать его переживания, так как он стал иногда рассуждать наедине сам с собой, и попросила общего знакомого поговорить с ним.

– Нет, это бред, – сказал ему он, уяснив его затею. – Ничего не получится, слишком громоздкая цель, да еще и с действующими церковными конфессиями конфликт можешь получить. Стяжать святой дух, подвергая сомнению догматические основы святости, церкви реального мира, тебе не простят. Чтобы человечество стало свободным от предрассудков в любви, ну зачем? Этим ты не вскружишь головы. Какие тараканы в твоей голове. Тебе это надо? Да и не с нашими финансами такую бадью разводить. Живи проще в середнячках и не залезай в «непонятную». Сейчас более легкие деньги под ногами лежат. Ты же крутишься, и деньги имеешь, и так каждый. Ну, интимный магазин организуй, если эта проблема волнует или школу любовной гармонии, но без веры. Пригласи сексологов, психологов, подбери литературу, ученики найдутся. Только вот этот пафос стремления к величию может тебя выбить из твоей струи и разорить в ноль. Пойди в церковь, поставь свечку и забудь эти мысли. Эта орбита вращения не для таких мало могущих господ, как мы. Если тебе кого удастся заинтересовать, то тебя, как пуговицу, пристегнут к чужому парадному пиджаку, и только.

Он действительно опять зачастил в церковь и серьезно думать некоторое время об этом перестал. Молился обычно долго, как бы успокаивая свою душу от безысходности. Пытаясь освободиться или окончательно утвердиться в своих замыслах, которые до этого наполняли его пустую душу каким-то поиском. Ему казалось, что после каждой молитвы за его спиной уже не вырастали крылья, а наоборот, отрубались желания, как части его конечностей. Однако от себя было не уйти, и продолжал терзаться душевными переживаниями.

– Хотя, по большому счету, причем тут моя душа? – говорил он, молясь как-то перед иконой. – Государство наше тоже отступило от своей идеи, став, по сути, мещанским монстром, и управляется куда ни плюнь такими же педантичными мещанами или идейными скопцами. Однако вряд ли кто от этого плачет, хотя тоже полного спокойствия и удовлетворения найти не может. Однако, что это я вижу? Только свои глобальные мечтания. Вот и Боже над ними вроде как плачет. Ну, мои страданья – это горечь по трудно решаемому смыслу жизни.

Так с горечью вопрошал он по несовершенству мира с идейным выгоранием элиты в нем что-то менять.

– А твои что значат? – опять вопрошал безответно он.

Мать Богородица из-под риз безответно смотрела на него, будто качая головой. Ему казалось, что по иконе, как и по его душе, текли слезы, как бы призывая к смирению со своей судьбой.

– Пусть это мне не кажется, плачет, значит, по делу. Слезы – это благое явление, они как некое очищение от греха.

Только такового у себя не находил и лишь в этих видениях обвинял небесных повелителей.

– Даже боги в бессилии и безысходности страдают за этот мир, омывая слезами его безрассудность, – шептало ему воспаленное от раздумий сознание. – Каждый день убивают, как на настоящей войне. Убивают плоть святой красоты и романтику жизни меркантильностью и прагматичностью борьбы за выживание. Красоте духовной, как и истине, не осталось места. Люди, призванные своим положением изменять судьбу мира, привнося в ее красоту, оказались не способны перешагнуть за границы обыденного круга наживы, чтобы в нем выразится и скрыться от безлико властвующего «я». Почему же боги отстранились и не могут исправить это?

– Может быть, их сознание, – шептал уже он сам перед иконой Христа, – не готово принять мой святой зов любви, к которой призываешь ты. Ты же извне, с небес, должен управлять сознанием всех. Видимо, управляешь так же моим, нагоняешь думы, а зачем? Хоть создал этот мир с насильем, призываешь к любви. Значит принуждение всех к любви – это твоя воля и право. Где же она, твоя божья воля с влиянием на разум? Вот уже я и за тебя, и за себя посылаю молитвы за всех жаждущих твоего обещанного мира. Хочу, чтобы они дошли до политиков, правительств и народов. Во имя всего святого! Дай им силу разума зрячих праведников! Пусть перешагнут через ограниченность своей жизни, наполни их души святой мечтой и помоги мне сотворить на земле задумку твою. Пусть в нем будет жить религия настоящего земного счастья, зовущая и к душевной, и к телесной радости. Пусть она дополнит наши религии новой надеждой непотусторонних желаний и станет не религией обязанностей, а сокровенной религией прав на реализацию земного счастья, через познание себя и соединение со своей божьей природой плоти и духа.

Подобные просьбы или полусознательные молитвы в его устах часто были скрытой причиной его внутренних сомнений и посещения церковных служб. Жена этой религиозности совсем не стала понимать и стала думать, что у мужа пошли какие-то психические отклонения, как у многих афганцев после ранений в военных кошмарах, которые им пришлось пережить. Сначала она смеялась над ним, говоря ему, что он молится Богу, а думает о грехе. Бог его никогда не поймет и не внемлет и за это даже может наказать, но с этими странностями постепенно смирилась.

Всю свою жизнь, которую он прожил в коммунистическом режиме, это была погоня за званием в иерархии власти, где инициатива не очень-то одобрялась, а педантичность была ее основой. С падением этого режима свобода с безденежьем бросили его в пустоту и заставили думать.

В перестроечное время, после Афгана, он организовал кооператив, потом – фирму, где постоянных членов было не более трех человек, и в личном плане вроде бы обогатился. Имел две машины, купленные у военных, две дачи, молодую жену и жил свободно, не так чтобы на широкую ногу, но не в чем особенно не нуждался, а радости этого счастья как бы и не чувствовал. Чего ему не хватало, он и сам толком не знал. Ему стало ясно, что он, по сути, как был, так и остался по образу существования мещанином при той и этой власти. Мелкие бытовые интересы и развлечения. Обидно за себя никогда не было, но это осознание, что богатство в могилу с собой не заберешь, стало напоминать о себе, когда идея Храма стала задевать его самолюбие. Отступление от захватившей его идеи для его военной души было некомфортным. Посещая церковь, он как будто беседовал с Богом.

Время шло, дети подрастали. Жена на его странности: сбор различных сувениров и фактов любви из истории мира – не обращала внимания. Частые посещения церкви и одновременно повышенный интерес к интимной литературе уже тоже перестал удивлять. Ей было все равно, только бы в доме был покой и деньги. Сколько зарабатывал муж, она никогда не знала. Одно время он чуть было не разорился, но как-то выкарабкался, и семья больших трудностей от этого не испытывала.

Сколотить достаточный начальный капитал для большой раскрутки не получалось. Отряды различных мошенников то обманывали липовыми акциями, то с жильем, то с предложением покупки заграничных курортных апартаментов. С каждым годом работать приходилось все труднее и труднее. Крупные фирмы постепенно вытеснили таких, как он, мелких посредников. С этими ежедневными заботами идея Храма все-таки его не покидала, и однажды за гроши приобрел списанный дебаркадер.

На нем он стал разворачивать что-то вроде интеллектуального кафе с музеем любви. При этом он предполагал организовать не просто кафе, а интеллектуально-игровое купе-кафе с оригинальной формой общения и культурного отдыха. Предполагал, что интеллектуальное общение требует уединения только с понимающими тебя друзьями или с какой-нибудь интеллектуальной фонотекой. Такое купе-уединение – это для него было необходимым условием, где посторонние взгляды и интересы любопытства окружающих мешать были не должны. «Значит, вариант купе – это дополнительный вариант, обязательный к общему залу», – убеждал он себя. Тут ему ничего нового сотворять не приходилось – так, приват-кабины были во многих развлекательных заведениях. Ему же хотелось их упростить и сделать кабинами творческого уединения.

Для реализации этого подхода с открывшейся возможностью на дебаркадере он планировал в каждом купе установить компьютер для уединенного общения. Каждый посетитель мог бы создавать на нем свой сайт, где желающие могли бы раскрывать и показывать свое творчество. Это уже могли бы переносить и на большой экран в общем зале. Творчество планировал разрешать и на теле, и с телом, как Храмом своей души. Посмотреть уже интимное творчество можно было бы только за деньги. Таким образом, кафе должно было помогать создавать такие сайты, чтобы разврат не хватал за горло и совесть не отрубала головы.

Так как в этом подходе без зала свободного общения обойтись было невозможно, он подумывал о необходимости заранее предусмотреть среду занятий в общем зале. «Даже небольшой зал на дебаркадере для организации вечеров знакомств, творческого общения со свободным микрофоном и свадеб меня бы устроил. Такое точно не разорило бы, – говорил он себе. – Такое можно было бы даже сдавать и на этом зарабатывать. Рекламой и стимулом, естественно, могли служить различные откровения, а музей любви в исторической перспективе мог быть приманкой и познавательным развлечением».

Для этого он собирал и заказывал различные экспонаты и образцы великого проявления любви в истории общества. Однако он решал не только показывать любовь современников как факт и то, чем и как она жила в своей истории. Другой возможности для реализации своих интересов он не видел, но это могло быть только по началу дела. В процессе дальнейших размышлений он все-таки склонился к мысли, что сможет вытянуть идею, если в своем Храме любви организует службу счастья, которая будет развивать любовное общение граждан, но как это сделать, чтобы не скатиться в разврат и при этом искоренить проституцию как проказу, полностью не понимал. Несмотря на это, в реальности своей затеи уже почти не сомневался.

По своей упрямой натуре он еще больше стал считать, что оправданием дел может быть убеждение, что душевное родство на основе великих чувств всегда лежало основным краеугольным камнем счастья и его дела. Поэтому служба счастья с кафе и музеем любви была ему и окружающему его миру людей более понятна. Считая так, он как будто открыл себе новый глаз и отрезвел от своих прежних сомнительных раздумий, но полностью раскрывать свои замыслы кому попало не считал нужным.

Это не позволяло ему выглядеть уже довольно серьезным типом, так как подтверждало наличие нормального человеческого мышления с поступками на сколачивание капиталов. Меркантильная хватка была основным мерилом зрелости любого человеческого поведения в окружающем обществе потребления, где успешность и счастье были таким же товаром. Даже глупость в нем, если она приносила кому-то деньги, таковой не считалась. Окружающие могли только позавидовать и сказать, что ему золотая моча ударила в голову.

Когда убедился в своей правильности намерений и их необходимости, сказал себе:

– Теперь вперед. Вперед и только вперед, и пусть уже дело подскажет, что приживется, а что нет, но уже не в уме, а в конкретном заведении. Буду надеяться, что и другое, и большее придет со временем набора практического опыта. Если в обыденной жизни люди не видят внутренний мир друг друга и современные центры досуга тоже не стремятся к раскрытию их внутренней природы, то тут свободная ниша. В их структурах все пущено на самотек, то это и надо исключить. В лучшем случае внешнее восприятие, по которому и предполагаются знакомства в них, зачастую обманчиво от того, что не нацелено на духовность, и потому ведут к мимолетным и ошибочным, ничем не гарантированным отношениям. Я постараюсь заполнить эту нишу пустоты душевным наполнением во имя любви, – окончательно решил он. – Чем не благородная цель? – задавал он по этому умозаключению уже вопросы себе. – Если хорошо продумать, то все можно будет решить.

Таким образом, в своем Храме любви он намеревался создавать как можно больше условий для возникновения духовного общения. Необходимость этого для получения взаимности, рожденной на настоящих, а не обманных ощущениях чувств, для него казалась законным делом. При этом он хотел, чтобы в его Храме была полная диктатура любви от женщин, как ее творцов жизни и любви, но без возрождения матриархата, а все строилось бы на отношения согласия, как условия семьи будущего мира.

«Как ни крути, подобные центры любовных отношений с воздаянием и даром любви за покаяние и очищение по духовной значимости через самовыражение, с музеями любви, могут быть везде и оправдывать название Храма любви. И почему такая инновация не может стать поддержкой от государства? – спрашивал он себя. – Мораль должна стать основой права, а оно – формой общественной любви, а не только его проклятьем и карой. Мораль же, как зеркало души, должна быть в руках веры, и отделять государство от веры любви нельзя. Значит, должна быть общая единая вера у всех стран мира, которая не отрицала бы существующие ныне формы. Тогда всегда бы светило солнце любви для единого мира и без дыма войн. В таком подходе такие заведения могли бы стать и международным трендом, и финансовым условием для публичного раскрытия духовного мира, каждого гражданина и ощущения своего счастья и счастливого Мира. Похоже, нашему государству ныне не до этого и недосуг. «Ну что же, пойду потихоньку сам. Иначе механизма нового общения на духовных формах стяжания любви с согласованными эталонами морали и совести никогда не будет».

Этим в последнее время он жил, играя на своей гармошке дум, как одинокий гармонист на селе у своего забора, чем-то подпевая делами, пока не встретил свою роковую любовь.