Читать книгу Опричное царство - Виктор Иутин - Страница 2

В богатом тереме боярина Александра Горбатого-Шуйского с самого утра была суматоха – ожидали знатных гостей. Бабы уже подмели и вымыли дом, протерли от пыли всю утварь, а в светлице стоял длинный широкий стол, укрытый цветной узорчатой скатертью. Стол пока пустовал, как и четыре резных кресла рядом. Ждала своего часа серебряная посуда, хранящаяся в металлических ларцах, ждали приготовленные и оттертые до блеска чарки, ковши, двузубые вилки и ножи с эмалированными черенками.

В задумчивости боярин Александр Борисович хаживал по своему терему, подметая ковры полами длинного домашнего кафтана. С тех пор, как выдал замуж всех дочерей, как умерла жена, дом опустел, будто ушла сама жизнь, полная красок, оставив лишь тишину горниц в тереме старого князя. Молодая девка с длинной русой косой, пряча глаза, выпорхнула из светлицы, где стоял стол – видать, посуду доставала из ларцов. Боярин уже давно ощущал, что перестал заглядываться на женщин. В былые годы ни одну мимо себя не мог пропустить, бедная супруга знала о том, но смиренно молчала. Прости, голубушка!

Над столом в красном углу стояли старинные семейные иконы в серебряных и золотых окладах. Тускло поблескивала лампадка. Вглядываясь в лики святых, князь трижды широко перекрестился. Какие-то иконы он помнил с детства, другие уже принес в этот угол он сам. Одна из икон, как говорила матушка, принадлежала прадеду. Когда-то, более века назад, он поддержал Василия Темного в борьбе за московский стол и был в почете. Ныне правнук Василия Темного, нынешний государь, всеми силами борется с боярскими семьями, помогавшими его дедам удержать за собой Москву – справедливо ли это? Боярин унял всколыхнувшуюся было внутри ярость и стал осматривать разложенную на столе богатую посуду. Почти вся подписана и напоминает о заслугах и военных победах князя и его семьи. Да только что с того, коли у власти другие, недостойные ее ни по происхождению, ни по заслугам!

Перед приездом гостей князь переоделся в парадный кафтан, отороченный соболем, шитый серебром и золотом, обул остроносые червленые сапоги с каменьями, расчесал и уложил пышную пепельную бороду. Не менее пышно и богато был одет и его молодой сын Петр, также вышедший встречать гостей.

Первым прибыл Иван Дмитриевич Бельский, один из самых знатных людей в государстве. Темно-красного бархата кафтан, распахнутый опашень из соболя, пояс с рубинами и жемчугами, тяжелая сабля в богатых ножнах, шитые шелками сапоги – так был одет этот зрелый, крепкий муж, сын Дмитрия Федоровича Бельского, долгие годы возглавлявшего Боярскую думу, троюродный племянник царя, потомок знатного рода Гедиминовичей. Слуга поймал сброшенный с его плеч опашень. Александр Борисович и его сын троекратно поцеловались с гостем и пригласили в дом.

Следом, чуть задержавшись, прибыл еще один могущественный и знатный князь – Иван Мстиславский, в великолепном лисьем опашне, с серебряными наручами на рукавах зеленого бархата ферязи. Пояс и сафьяновые сапоги также переливались блеском различных бесценных камней…

Иван Федорович был женат на дочери Горбатого-Шуйского, потому Александр Борисович с особой теплотой поприветствовал зятя, спросил, как поживает Ирина и внуки, в частности интересовался Федюшкой, старшим из детей Мстиславского. После приветствия князья уселись за пышно накрытый стол. Рядом с отцом сидел и отрок Петр, последний мужчина в роду Горбатых-Шуйских. Александр Борисович с недавних пор всюду берет его с собой, готовя к грядущей службе.

Стол и вправду был богат – тут и щучьи супы, и лебеди запеченные, и осетры с икрой, фаршированные капустой и яблоками зайцы, различный мед, вина. Но застолье не было праздничным – собрались именитые бояре, дабы обсудить сложившуюся в государстве ситуацию.

Недавно Иван Дмитриевич пережил опалу и с тех пор лишился своего могущества. Дело в том, что польский король звал Бельского на его «отчину», напомнив, что дед князя был выходцем из Литвы, да еще и потомком Гедимина, а значит, был в родстве с королем Сигизмундом. Иван Дмитриевич, расценив обстановку при дворе, решился ехать, но царю стало известно об этом раньше. От смерти князя спасли заступничество митрополита и боярская порука – за него внесли десять тысяч рублей, немыслимую сумму. Знатные вельможи с помощью денег спасали друг друга, ибо все они меж собой повязаны, а теперь, в силу обстоятельств, сплотились еще больше, и государю было все сложнее бороться с ними, знать это понимала, но воспринимала как должное. И думали они все, что так будет всегда.

– Дурные вести, – начал Мстиславский, – князя Курлятева с его семьей постригли в монахи. Никто и вступиться не смог.

– Всей семьей? Сроду не было такого на русской земле, чтобы разом весь род под корень! – оторопел возмущенно Горбатый-Шуйский. – Бывало, стригли главу рода со старшим сыном, преемником, но чтобы вот так, и дочерей, и жену… Беззаконие!

– Что нам с того? – вопрошал Бельский. – Покровитель Сильвестра…

– Пущай так, – согласился Иван Федорович, – токмо в борьбе с Захарьиными он был бы полезен.

– Захарьины от врагов мигом избавляются! Данила Захарьин теперь всех, кто на его пути стоит, втаптывает безжалостно, силясь изничтожить! – недовольно протянул Александр Борисович, разрывая пальцами утку. Гнев переполнял его. После он затих, переводя шумное и частое дыхание.

Захарьины! Вот кому принадлежит истинная власть после отставки Сильвестра и Адашева! Вот кто стоит за великой кровью и расправами, учиненными над многими дворянскими родами, имеющими отношение к Адашеву! Вот кто посадил на места управленцев своих людей! Казначей Фуников – их человек! Дьяка Посольского приказа Висковатого купили, назначив его хранителем царской печати! Наследники, дети государя, полностью в их власти. В ближней думе у государя они и их родичи. Быстро, словно чумовое поветрие, оказались они всюду и уже без малого два года правят страной! Доколе будет сие?

– Князья Воротынские в опале, – продолжал Мстиславский. – Ну, их-то государь никогда не жаловал, остерегался. Вот и теперь, стоило Михаилу Воротынскому заявить о правах на свои наделы, тут же опала…

– Ничего, найдем тех, кто поруку за них заплатит, – сказал Бельский как о давно решенном деле.

– Суть не в том, что поручимся за них, – подался вперед старый князь, – а в том, что Михаил Воротынский, как только скончалась вдова его старшего брата, заявил о своих законных правах на эти земли, которые, по недавнему земельному уложению[1], проведенному государем, перешли в казну, а не разделились меж братьями.

Мстиславский и Бельский не пострадали от этого нового уложения, в отличие от Одоевских, Трубецких, Воротынских и многих других семей, указанных в уложении, но это было началом значительного ограничения боярства. Одной из причин попытки измены Бельского было как раз это уложение – никто не собирался мириться с этим.

– Государь затеял со знатью войну. Напрасно! Кто, кроме нас, способен поддержать его в столь трудное время? – с усмешкой проговорил князь Горбатый.

– Те, кем он себя окружает, – ответил Мстиславский, – Захарьины очень могущественны сейчас.

Александр Борисович с отвращением сплюнул. Бельский усмехнулся, поглядев на него.

– А ведь ты, Александр Борисович, родня им, дочь свою за Никиту Романовича выдал! – с ехидностью заметил Бельский. – Стало быть, незазорно тебе, Рюриковичу, с ними родниться, стало быть, величие их и значимость признаешь!

– А Петр Шуйский, сродный брат супруги твоей, – искоса взглянул Александр Борисович на Бельского (Мстиславский, насторожившись, застыл – речь шла о его родной сестре), – исправно служит, видный воевода, государь жалует его, хотя и не любит наш род, но все же он крепко стоит!

– В Думе влияния все одно у него нет! – В ответе Ивана Дмитриевича было слышно, что высказывание сие задело его за живое.

– Я тебе не о том! – раздраженно выговорил Горбатый-Шуйский. – Я толкую, что в грядущем походе на Литву тебе надобно проявить себя, дабы государь уверовал в тебя сызнова!

– Ведаю, – буркнул, опустив глаза, Бельский.

Александр Борисович откинулся в кресле, взглянул куда-то наверх перед собой, задумался, губы его чуть тронула грустная улыбка.

– Походы, – проговорил он будто о давней мечте, – стены Казани, резвый конь, степной ветер, горький запах травы… – И вдруг словно опомнился, опустил глаза: – Не годен я ни на что ныне…

– Горевать некогда, – вытирая пальцы о рушник, проговорил Бельский, – а тебе, Александр Борисович, и вовсе не к месту. Благодаря заслугам былым и имени своему можешь ты не на ратном поле против недругов бороться, но в Думе. А недруг у нас один – Данила Захарьин. Другие не страшны, ибо без него – никто. Не станет Данилки, не станет и Захарьиных. При Адашеве и Сильвестре много дворянских родов ко власти пробилось, скоро начнут считать себя подобными нам, родовитым князьям. Тому не бывать!

Мстиславский сидел, молчал, двигая челюстями. И ведь верно, иного выхода, кроме как бороться, нет. Ибо незаконно, как они считали, отбирали у них то, что принадлежало им по праву рождения – власть.

* * *

Холопы с раннего утра расчищали двор от снега. Ефросинья Андреевна, мать старицкого князя Владимира, ждала в гости сродного брата, Василия Федоровича Бороздина. Для этого она приказала накрыть стол в маленькой горнице, дабы ни одна душа не услышала их разговор. Даже невестке и внукам запретила выходить из своих покоев. Боялась ее вторая супруга сына, равно как и первая. Вскоре после того, как в Смутное время болезни государя не удалось Владимиру престол московский занять, отправила она его прежнюю жену, Евдокию Нагую, в монастырь. Вскоре женила сына на другой Евдокии, а об ушедшей в монастырь супруге велела забыть, хотя и оставила она Владимиру двоих детей – сына Василия и дочь Евфимию. Крепко полюбил Владимир новую супругу, благо уже четверых детей родила ему, теперь, видно, снова беременна.

Ефросинья была мрачна, черный вдовий плат укрывал ее голову. Она носила его с тех пор, как в темнице умерщвлен был ее муж Андрей Старицкий. Он был убит матерью Иоанна, и пусть змеи этой уж давно нет среди живых, к ее сыну, нынешнему государю, она испытывала чувство неизгладимой ненависти и, кажется, мечтала отомстить сполна всему корню Елены Глинской. В жилах внуков ее, наследниках Иоанна, течёт и кровь Захарьиных, оттого ненависть ее к царевичам умножалась вдвое. Как мечтала она очистить государев двор от этой своры безродной! Это случится, когда сын ее станет царем. Господи, дай сил дожить до того!

Бороздин, как и обещал, прибыл с «тем самым человеком», который должен был отправиться в грядущий государев поход на Полоцк. Грузный, низкорослый, Василий Федорович взошел на крыльцо и, сняв шапку, троекратно поцеловался с сестрой, а затем представил ей своего спутника – высокого мужчину с жиденькой черной бородой и глубокими залысинами.

– Борис Хлызнев-Колычев, воевода в государевом войске.

Ефросинья учтиво кивнула в ответ и, поправив плат на голове, пригласила гостей в дом. Перекрестившись у образов, сели за стол. Наглухо закрылась дверь.

– Владимира нет, уехал в полк, – объявила Ефросинья, сидя во главе стола.

– Ведаем, – отмахнулся с безразличием Бороздин и тут же принялся за еду. Не скромничал и Хлызнев, жевал быстро, жадно. Ефросинья пристально изучала его, боясь, как бы не был он подосланным государевым лазутчиком.

– Да не сумуй, Ефросинья, – сказал Бороздин, угадывая мысли сестры, – не был бы я в нем уверен, не сидел бы он здесь! Уж поверь!

Но Хлызнев даже не обернулся – понимая, что речь идет о нем, он продолжал есть.

– Ну и как нынче государь к походу готовится? Кто идет? – деловито поинтересовалась Ефросинья, искоса глядя на гостя. Обычно бабам не следовало задавать подобные вопросы, но Хлызнев знал, что это за женщина, поэтому ответил с такой же деловитостью:

– Великое войско собирается. «Павлины» государь хочет везти…

– Пушки то, – пояснил Бороздин.

– На кой мне пушки ваши? – с гневом вопросила княгиня. – Кто в поход сбирается, поведайте!

– Князья Бельский, Мстиславский, Шуйский, Серебряный, Щенятев, Курбский, братья Шереметевы, – перечислял Хлызнев, – татарские царевичи, ногайские…

– А из Захарьиных есть кто? – с блеском в глазах спросила Ефросинья.

– Только лишь родня их – Яковлевы, Горенские, Телятевские. Все в свите государевой. Подле него и Михаил Темрюкович, брат царицы…

– Царицы, – протянула Ефросинья, и в лице ее явно читалось презрение. Царь год назад женился на Марии Темрюковне, дочери кабардинского князя. О ней всякое говорили. Черноволосая красавица с хищным взглядом и злобной улыбкой мало походила на добродушную и мягкую покойницу Анастасию. Всем видом своим выражавшая похоть, царица Мария с упоением улавливала каждый мужской взгляд, обращенный на ее сочное тело, и скалилась, сверкая своими черными глазами. Ефросинья, как и многие другие, считала ее дикаркой, недостойной быть русской православной царицей.

– Я слышала, эта дикарка еще и беременна, – со злобой проговорила Ефросинья, проведя пухлой морщинистой рукой по узорчатой скатерти.

– Все одно, кроме Владимира престол занять некому! – успокоил ее Бороздин.

– То дело еще не решенное! – отмахнулась княгиня и снова пристально взглянула на Хлызнева. – Ведаешь, зачем позвали?

Он безмолвно кивнул.

– Едва войско засобирается выступать, тотчас отправляйся в Литву, к самому гетману Радзивиллу, да доложи ему о том, что поход учиняется. Глядишь, успеет силы собрать. И потом доложи, что средь бояр есть друзья короля Сигизмунда. Когда Иоанна отобьет от Полоцка, скажи далее, что хотят бояре нового царя на стол посадить, и тогда…

Ефросинья остановилась, едва речь должна была зайти о городах, которые так хотела заполучить Литва. О том позже! Усмехнулась краем рта и взглянула на брата.

– Ежели случится большое сражение и царь погибнет, все будет намного проще. Москву возьмем сами и Захарьиных оттуда выбьем…

– Так полки наши все с Владимиром ушли, как же? И он сам… Как бы не погиб зря.

– Владимира я предупрежу.

– Уж больно слабовольный он у тебя, согласится ли?..

– Согласится! – перебила брата Ефросинья. – Что-то и ты слабость духа свою показывать начал! Забыл, видать, как братьев твоих судили вместе с еретиками восемь лет назад, а после в монахи постригли! Забыл, из-за кого?

Бороздин раскраснелся, помрачнел, опустил голову. Ефросинья, переведя свой тяжелый взгляд на Хлызнева, достала откуда-то из-под стола туго набитый звенящий кошель, бросила ему:

– Только часть. Ежели до конца дело доведем, столько же еще получишь.

Хлызнев кивнул и спрятал кошель за пазуху.

– Колычевым родня? Почему тогда решился на это?

– Дальняя родня, на седьмом киселе, – ответил Хлызнев, – государством не управляю, жены, детей нет, чего ж не сделать, коли платите!

«Так даже лучше. Добросовестнее сделает», – подумала княгиня и сказала холодно:

– Добро. Но знай, руки у меня длинные. Коли услышу, что предал нас, жить не дам и в Литве достану. Понял?

– Не предам, вот вам крест! – перекрестился Хлызнев, приподнявшись с места…

Владимир заехал вечером, не застал гостей. Когда хотел было направиться на сторону жены, мать перехватила его, окликнула. Владимир медленно подошел к ней, поклонился. С раннего детства и до сих пор трепетал он под властным взглядом матушки!

– Коли сражение великое начнется, ежели король Сигизмунд войско приведет, не бросайся в бой, воинов своих береги, заведомо отводи их сюда и жди.

«Только не это! Опять!» – подумал Владимир, бледнея, почувствовал тотчас, как ослабли колени, как заструился по спине пот. Ефросинья, пронзая его немигающим взглядом страшных глаз, положила руки на щеки сына, поднесла к своему лицу и расцеловала его, добавив:

– Доверься, сын. Даст Бог, пришло время!

И, развернувшись, медленной и твердой походкой начала удаляться. Владимир не знал, что она задумала, и оттого боялся еще больше. Девять лет назад он пошел на поводу у матери и отважился предать Иоанна, возглавил мятеж, когда царь был при смерти. Много воды утекло с тех пор, и нет больше таких теплых, дружеских взаимоотношений меж ним и царем, и Владимир чувствовал свою вину перед братом. Наказания никакого не последовало, но простит ли Иоанн вновь его?

В такие мгновения Владимир ненавидел свою мать. Ему не хотелось быть царем, Старицкое княжество вполне удовлетворяло его, и теперь, когда рядом любимая супруга, дети, мысли о царском престоле вовсе его не касались. Но у матери были на то свои планы, и Владимир все больше ощущал себя заложником материнской воли, против которой он никак не мог выступить.

* * *

Ни души на узких московских улочках. Ночь казалась темнее обычного. Была поздняя осень, и только выпавший рыхлый снег размыл дороги, утопил город в грязи. Бездомный пес, перебегая от одного дома к другому, что-то обнюхивал, затем остановился и начал пить воду из большой лужи. Звук приближающихся голосов насторожил пса, и он, будучи недоверчивым к людям, поспешил уйти. Показалась группа стрельцов, несших караул меж улицами.

– Тихо так, словно вымерли все, – проворчал один.

– Чего уж тихо! Зябко! Сейчас бы пожрать горячего варева, да под овчину завалиться, а лучше закопаться в солому, да с головой, – ответил другой и досадливо сплюнул.

– В солому… к бабе бы сейчас закопаться под подол! – сострил третий, и все они дружно загоготали. Казалось, спал весь город, оттого им было еще досаднее.

Но в ту ночь в царском дворце не спал еще один человек. На коленях пред иконами стоял сам государь российский, великий князь всея Руси Иоанн Васильевич. В поклоне лицом он был опущен к самому полу, затем поднялся, дабы перекреститься. С глазами, полными преданности и мольбы, смотрел он на образа. На лбу его уже виднелись красные пятна от ударов о пол.

– Мудрый ангеле и светлый, просвети ми мрачную мою душу своим светлым пришествием, да во свете теку во след тебе…

Кажется ему в такие мгновения, что душа его, словно птица, возносится над многострадальною русскою землей и, словно гордый ястреб, осматривает свои владения. Вот его царство, его вотчина, его дом, вверенная ему предками земля, благословленная Богом, последний православный оплот во всем мире. Один путь у царства этого – к единодержавию. Когда не с кем будет делить власть. Лишь тогда удастся сокрушить вечных врагов – Литву и Крым. Следовало скорее захватить Литву – это было необходимо, и Иоанн верил: король Сигизмунд – лишь узурпатор на принадлежащих по праву ему землях. Иоанн воспринимал это как должное, ибо Полоцк, равно как и Ливония, как и Киев – исконно русские земли, владения его предков. И теперь, когда водрузил он на себя царский венец, уравняв тем самым себя с римским императором, необходимо было вернуть то, что Русь утеряла в страшный период раздробленности и татарского ига. И родится великая славянская империя, простирающаяся от Константинополя до моря Балтийского, и потянется далее, на восток, где гудят тишиной дикие сибирские степи…

В то время когда Иоанн вынашивал все эти великие планы, мечтая стать повелителем всех славян и владетелем всех православных святынь, в Европе разгорались религиозные войны, которые утопят в крови весь этот «цивилизованный», «старый» мир. Война, кою затеял Иоанн против Литвы и Ливонии, тоже в какой-то степени религиозная, ибо один из поводов предстоящих походов на Литву – это «крестовый поход» против лютеранства, так ненавидимого русским царем. Но Европа пока не глядит в сторону незнакомой им полуазиатской страны, не считает нужным делать это, но Иоанн верит – однажды они не только будут бояться Русь, но и станут просить помощи!

Но как всего этого достичь, коли кругом одна измена? Бояре, привыкшие жить по старым дедовским укладам, не понимают своего царя, не представляют этого величия страны, ибо в величии этом не должно быть их власти. Богатство, земли, размеренная служба, собственная власть в своих владениях, независимая от царя, по-прежнему их единственные цели. Интересы великой державы разнятся с их интересами, и потому так легко, ежели обделены они вниманием государя и землями, предают Иоанна, уходят в Литву, сговариваются с татарами. И все царство состоит из этих владений, владений тех, кто готов предать в любую минуту. Уже Иоанн понимал, что без упразднения боярства крепкая и сильная Россия не родится, но в то же время еще слишком рано было для таких мощных перемен – боярство вросло, как кость, в систему управления государством, без него невозможно представить саму власть, равно как и без церкви.

Надлежало окружить себя менее знатными, но верными людьми. Однако власть развращает, потому и удалены были от двора Адашев и Сильвестр. Начиная строить с Иоанном новую Россию, они также предали его в трудный час, и этого он не смог им простить.

Перекрестившись, продолжил Иоанн:

– Запрети всем врагом, борющимся со мною. Сотвори их яко овец, и сокруши их яко прах пред лицем ветру, соблюди меня, грешника, от очию злых человек!

Надлежало все изменить. В корне. Он строит свое царство, новое царство. Царство православия и самодержавия. И уже предвидел, что придется пролить реки крови. И он был готов к тому.