Читать книгу Опричное царство - Виктор Иутин - Страница 9

Юрьев

Прохладная апрельская ночь была тиха. Из темного угла с иконами доносился шепот – это горячо молился князь Курбский. За его спиной скрипнула дверь.

– Лошадь готова, торба с припасами у седла, – тихо доложил верный Васька Шибанов, – веревку я уж перебросил через стену. Пока темень, княже, поторопись!

Курбский полуобернулся к нему и кивнул. Сегодня была знаковая ночь – побег, к коему он готовился так долго, состоится! Не мог он сбежать до тех пор, пока не уверился, что не станет беднее в новом доме своем. Польский король обещал обширные земли в Литве – староство кревское с селами, Ковель, Вижва, Миляновичи с прилегающими тридцатью селами. Не зря князь просил так много! Недавно стараниями его литовцы одержали победу над князем Шуйским под Чашниками. И Курбский не жалел об этом.

Испытывая неприязнь к Иоанну, узнавая о недавних убийствах в Москве, князь все больше верил в свою правоту. Тирана надобно остановить! И уж тем более нельзя позволить ему выйти к Балтийскому морю, владеть Ливонией и литовскими землями.

Одно настораживало князя – беременная жена и сын, находящиеся в ярославской земле. Выдержит ли супруга столь тяжелый путь? Ох, спаси, Господи! Васька должен успеть увезти их!

Молитву князя прервал сильный кашель. Вдохнув, услышал, как пискнуло в груди. Он снова болел, сраженный ежедневными переживаниями. Эх, тяжко в дороге больному будет!

Курбский перекрестился и беглым взглядом осмотрел горницу. Там, за печкой, по-прежнему спрятаны его тайные бумаги. На стене висит его великолепная броня. К черту! Князь бросился к печке, вынул все спрятанные бумаги и бросил их в огонь без сожаления. Вспыхнувшая бумага ярко озарила полутемную горницу. Перед тем как выйти прочь, князь задержался взглядом на доспехах своих, отражавших в темноте кровавые отблески пламени.

Глубокой ночью на улицах ни души. Пламенники освещают город в редких местах, и Курбский знал, как лучше и безопаснее пробраться к стене. А еще он знал, что в последнее время стража плохо стоит в карауле – ходи куда хочешь, главное, выбрать нужное время и место. Заведомо решив бежать, воевода Юрьева не пресек это, а значит, ничего не сделал для безопасности города.

Толстая веревка свисала по крепостной стене, едва не доставая до земли. Оглянувшись опасливо, Курбский поплевал на ладони, схватился за веревку и, упершись ногами в стену, полез наверх. Взобравшись на стену, князь глянул вперед. Поодаль, у чернеющего в темноте соснового леса, стояли две лошади, а возле них верный Васька. Нужно было торопиться! Сложнее и страшнее было слезать с обратной стороны, несколько раз срывалась нога, скользила по камню. Пока лез, изодрал в кровь ладони, спрыгивая, едва не вывернул ногу. Чертыхаясь, хромающий князь направлялся к лошадям. Васька уже был в седле. Взобравшись на коня, князь воровато оглянулся и сказал Ваське:

– Скачи через Псков, в Псково-Печерской обители встреться с Вассианом Муромцевым, что при игумене Корнилии служит, передай ему это…

И протянул ему небольшой сверток. Васька кивнул. Курбский поглядел на него и добавил:

– Дай знать, что везешь жену и сына ко мне, сделаю все, дабы направить вас на безопасный путь и встретить. А теперь скачи, ну!

Васька тронул коня, проехав немного, затем развернулся и с грустью взглянул на своего господина, словно силясь что-то сказать. Курбский почуял, как перехватило дыхание, и тут же навернулись слезы.

– Ну же, вперед! – раздраженно прикрикнул он, ударив ладонью по шее своего коня. Васька рванул с места, подняв пыль. Курбский стоял еще какое-то время, глядел ему вслед, затем, когда Васька скрылся в темноте, тронул коня. Было тихо, и в тишине этой спал город Юрьев за каменным поясом стен. Взглянув через плечо напоследок на город, Курбский перекрестился и пустил коня рысью.

Игумен Псково-Печерского монастыря Корнилий сидел за стольцом, густо залитым свечным воском. Несколько огарков освещали рабочее место игумена. Костлявые пальцы еще крепко держат перо, но силы на исходе. Оправив длинную седую бороду, Корнилий потер уставшие глаза и снова принялся за работу.

Более тридцати лет он стоит во главе обители. Сколько было содеяно! И летописные своды писались им и благодаря ему, и иконы, и колокола лили, и создали богатейшую библиотеку. При нем на территории монастыря возникли новые церкви, при нем обитель опоясалась мощной крепостной стеной. Царь любил Корнилия и заботился о его обители, вкладывая в нее огромные деньги. Но Корнилий старался в последние годы не бывать в Москве и не говорить с государем даже через послания – сказалась кровавая расправа над Адашевыми и их сторонниками. Порой Корнилий корил себя за то, что ничего не сделал для их спасения, но затем успокаивал себя тем, что даже митрополит Макарий ничего не смог сделать. Вновь подумав об этом, игумен отложил перо, поднялся и тяжело зашагал к киоту. Там прочитал молитву и перекрестился, прося прощения у Бога и у Адашевых.

– Нет, виновен я в бездействии. Грех себя утешать бессилием. То гордыня моя, прости меня, Господи! – шептал он. Затем замолчал, глядя на видневшиеся в темноте образа. Сгорбленный седобородый старик глядел на них с мольбой и жалостью и не сразу ощутил, как по морщинистой худой щеке скатилась слеза. Поднявшись, горбясь и склонив голову, словно под невидимой ношей, зашагал к своему стольцу, утерев мокрую щеку.

За спиной глухо скрипнула дверь – это вошел Вассиан Муромцев, верный секретарь игумена уже долгие годы.

– Владыка, здесь слуга князя Курбского Василий Шибанов… Раненый…

Корнилий обернулся к нему и посмотрел бесстрастно в ожидании объяснений. Вассиан прикрыл дверь кельи и, подойдя к игумену, наклонился над его ухом.

– Князь Курбский отправил Ваську ко мне с посланием, в котором рассказал, что не может более служить тирану и, опасаясь опалы его, сбежал в Литву. Просил тебя, владыка, помолиться за него.

Корнилий слушал и все больше хмурился.

– Отчего он раненый? Где он?

Вассиан снова бросился к двери, выглянул в нее, позвал кого-то и открыл настежь. На пороге с окровавленной рукой показался белый как молоко Васька Шибанов.

– Дозволь ему в моей келье переночевать, от раны оправиться, – просил шепотом Вассиан.

– Я утром уйду, – пошатнувшись, с усилием проговорил Шибанов. Корнилий переводил взгляд то на него, то на своего секретаря.

– Пусть остается, – твердо ответил игумен, – вели накормить его. Приду помолюсь над раной, завтра начнет заживать.

Шибанов и Вассиан с благодарностью поклонились Корнилию.

– Ступай, сыне, ступай, – сказал он ласково Шибанову и, отвернувшись от них, снова принялся за свои труды.

Вот и Курбский сбежал, храбрый, достойный муж. Корнилий должен был осудить его за отступничество от веры и отечества, но… не мог. И последние кровавые вести из Москвы все больше способствовали этому.

Ваську накормили, промыли и вновь перевязали рану, уложили спать в теплой келье.

– Кто ж тебя так? – убирая деревянную кадку с окровавленным тряпьем, спросил Вассиан.

– На лихих людей нарвался, смог убежать, вот только стрелой задели в руку, – отвечал со слабой улыбкой Васька и махнул здоровой рукой, – дело молодое, до свадьбы заживет!

И когда Вассиан потушил свечи и лег спать, он еще долго видел в темноте этих лихих людей в лесу. По разбойничьему свисту, по говору понял, кто, и бросился наутек. Попасться было никак нельзя, ибо нужно было доставить послание Вассиану и добраться до жены и сына князя, дабы спасти их. Несся так, что едва не загнал коня и даже не сразу заметил, как чиркнула по предплечью стрела – слышал лишь свист других, летящих мимо.

Утром он ощутил слабый прилив сил, хоть еще голова шла кругом. Вассиан предложил ему отлежаться еще день, но Шибанов отказался, начал собираться в путь. Игумена он больше не увидел.

– Передай от меня владыке мою благодарность и поклон, – сказал Шибанов Вассиану, затягивая кушак.

– Передам, – отвечал с улыбкой Вассиан, передавая гостю небольшую торбу с куском хлеба и кувшином творога. Шибанов, принимая ее, трижды перекрестился.

Вассиан провел его до самых ворот и перекрестил. Шибанов, вскочив на отдохнувшего коня, взглянул напоследок на главную псковскую обитель и пустился в путь. За спиной он еще долго слышал радостный и богатый разнообразием звуков колокольный перезвон…

Он был схвачен вечером того же дня на одной из застав – о бегстве Курбского стало известно очень быстро. Тут понял – ни убежать, ни отбиться от ратников не удастся, поэтому сдался им без борьбы, кляня себя за то, что не смог выполнить приказ господина. Все одно он бы не успел этого сделать – семью Курбского схватили в то время, когда Шибанов раненый лежал в монастыре. Беременную супругу и малолетнего сына сам Иоанн распорядился бросить в холодную и сырую темницу. Богатства князя и его земли тут же были отобраны в казну.

Существует красочный, описанный многими авторами эпизод, как Шибанов сам привез царю послание Курбского, и тот, пробив ногу Васьки жалом своего посоха, слушал чтение этого послания, не обращая внимания на мучения несчастного слуги. Все это, конечно, красивая легенда, не более – Иоанн бы ни за что не тратил своего времени на какого-то холопа, да и сам Курбский не отправил бы Ваську на верную смерть, ведь он наверняка надеялся спасти свою семью.

Ваську в застенке пытали страшно, следил за этим Афанасий Вяземский. Он же докладывал обо всем государю:

– Не сказал ни слова, великий государь…

– Значит, пусть там и сдохнет, – заявил Иоанн. Васька не сказал под пытками ничего о своем господине и умер с чистой совестью. Об этом везде стало известно очень быстро, и вскоре Вяземскому пришло тайное послание от монахов Псково-Печерского монастыря, прикормленных рукой Алексея Басманова, в котором они докладывали, что сей преступник после бегства своего господина ночевал в монастыре в келье Вассиана Муромцева, секретаря игумена Корнилия, который сам это дозволил. Вяземский поспешил доложить государю и об этом. Иоанн был глубоко задет этой вестью, навсегда уничтожившей его взаимоотношения с Корнилием.

«Вот и церковь предает меня», – думал царь, отослав тут же всех прочь. Сжав кулаки, сумел унять вскипавшую ярость и гнев. Пока он не смел поднять руку на столь влиятельного священнослужителя. Нужно лишь время…

Вскоре Иоанну доставили послание Курбского. Сам Висковатый зачитывал ему написанное. Сидя в кресле, задумчиво глядя перед собой, Иоанн слушал:

– «Царю, некогда светлому, от Бога прославленному – ныне же, по грехам нашим, омраченному адскою злобою в сердце, прокаженному в совести, тирану беспримерному между самыми неверными владыками земли. Внимай! В смятении горести сердечной скажу мало, но истину. Почто различными муками истерзал ты Сильных во Израиле, вождей знаменитых, данных тебе Вседержителем, и Святую, победоносную кровь их пролиял во храмах Божиих? Разве они не пылали усердием к Царю и отечеству? Вымышляя клевету, ты верных называешь изменниками, Христиан чародеями, свет тьмою и сладкое горьким! Чем прогневали тебя сии предстатели отечества? Не ими ли разорены Батыевы Царства, где предки наши томились в тяжкой неволе? Не ими ли взяты твердыни Германские в честь твоего имени? И что же воздаешь нам, бедным? Гибель! Разве ты сам бессмертен? Разве нет Бога и правосудия Вышнего для Царя?.. Не описываю всего, претерпенного мною от твоей жестокости: еще душа моя в смятении; скажу единое: ты лишил меня святые Руси! Кровь моя, за тебя излиянная, вопиет к Богу. Он видит сердца. Я искал вины своей, и в делах и в тайных помышлениях; вопрошал совесть, внимал ответам ее и не ведаю греха моего пред тобою. Я водил полки твои и никогда не обращал хребта их к неприятелю: слава моя была твоею. Не год, не два служил тебе, но много лет, в трудах и в подвигах воинских, терпя нужду и болезни, не видя матери, не зная супруги, далеко от милого отечества. Исчисли битвы, исчисли раны мои! Не хвалюся: Богу все известно…»[2]

Иоанн слушал, глаза его глядели в одну точку, лишь иногда на губах возникала странная улыбка, затем внезапно пропадала.

– «Мы расстались с тобою навеки: не увидишь лица моего до дни Суда Страшного. Но слезы невинных жертв готовят казнь мучителю. Бойся и мертвых: убитые тобою живы для Всевышнего: они у престола Его требуют мести! Не спасут тебя воинства; не сделают бессмертным ласкатели, Бояре недостойные, товарищи пиров и неги, губители души твоей, которые приносят тебе детей своих в жертву! – Сию грамоту, омоченную слезами моими, велю положить в гроб с собою и явлюся с нею на суд Божий. Аминь. Писано в граде Вольмаре, в области Короля Сигизмунда, Государя моего, от коего с Божьей помощью надеюсь милости и жду утешения в скорбях».

– Сучий сын, – усмехнулся государь, когда письмо было кончено. Собравшись с мыслями, Иоанн велел писать Курбскому ответ:

– «Во имя Бога всемогущего, Того, Кем живем и движемся, Кем Цари Царствуют и Сильные глаголют, смиренный Христианский ответ бывшему Российскому Боярину, нашему советнику и Воеводе, Князю Андрею Михайловичу Курбскому…

Почто, несчастный, губишь свою душу изменою, спасая бренное тело бегством? Если ты праведен и добродетелен, то для чего же не хотел умереть от меня, строптивого Владыки, и наследовать венец Мученика? Что жизнь, что богатство и слава мира сего? Суета и тень: блажен, кто смертью приобретает душевное спасение! Устыдись раба своего, Шибанова: он сохранил благочестие пред Царем и народом; дав господину обет верности, не изменил ему при вратах смерти. А ты, от единого моего гневного слова, тяготишь себя клятвою изменников; не только себя, но и душу предков твоих: ибо они клялись великому моему деду служить нам верно со всем их потомством.

Я читал и разумел твое писание. Яд аспида в устах изменника; слова его подобны стрелам. Жалуешься на претерпенные тобою гонения; но ты не уехал бы ко врагу нашему, если бы мы не излишне миловали вас, недостойных! Я иногда наказывал тебя за вины, но всегда легко и с любовью; а жаловал примерно. Ты в юных летах был Воеводою и советником Царским; имел все почести и богатство…

Хвалишься пролитием крови своей в битвах: но ты единственно платил долг отечеству. И велика ли слава твоих подвигов?.. Говоришь о Царствах Батыевых, будто бы вами покоренных: разумеешь Казанское (ибо милость твоя не видала Астрахани): но чего нам стоило вести вас к победе? Сами идти не желая, вы безумными словами и в других охлаждали ревность к воинской славе. Когда буря истребила под Казанью суда наши с запасом, вы хотели бежать малодушно – и безвременно требовали решительной битвы, чтобы возвратиться в дома, победителями или побежденными, но только скорее. Когда Бог даровал нам город, что вы делали? Грабили! А Ливониею можете ли хвалиться? Ты жил праздно во Пскове, и мы семь раз писали к тебе, писали к Князю Петру Шуйскому: идите на Немцев. Вы с малым числом людей взяли тогда более пятидесяти городов; но своим ли умом и мужеством? Нет, только исполнением, хотя и ленивым, нашего распоряжения… Если бы не ваша строптивость, то Ливония давно бы вся принадлежала России. Вы побеждали невольно, действуя как рабы, единственно силою понуждения. Вы, говорите, проливали за нас кровь свою: мы же проливали пот и слезы от вашего неповиновения…

Что было отечество в ваше царствование и в наше малолетство? Пустынею от Востока до Запада; а мы, уняв вас, устроили села и грады там, где витали дикие звери…

Бесстыдная ложь, что говоришь о наших мнимых жестокостях! Не губим Сильных во Израиле; их кровию не обагряем церквей Божиих: сильные, добродетельные здравствуют и служат нам. Казним одних изменников – и где же щадят их? Много опал, горестных для моего сердца; но еще более измен гнусных, везде и всем известных…

Хвала Всевышнему: Россия благоденствует; Бояре мои живут в любви и согласии: одни друзья, советники ваши, еще во тьме коварствуют…

Угрожаешь мне судом Христовым на том свете: а разве в сем мире нет власти Божией? Вот ересь Манихейская! Вы думаете, что Господь Царствует только на небесах, Диавол во аде, на земле же властвуют люди: нет, нет! везде Господня Держава, и в сей и в будущей жизни… Ты пишешь, что я не узрю здесь лица твоего Эфиопского: горе мне! Какое бедствие! Престол Всевышнего окружаешь ты убиенными мною: вот новая ересь! Никто, по слову Апостола, не может видеть Бога! Положи свою грамоту в могилу с собою: сим докажешь, что и последняя искра Христианства в тебе угасла: ибо Христианин умирает с любовью, с прощением, а не с злобою. К довершению измены называешь Ливонский город Вольмар областию Короля Сигизмунда и надеешься от него милости, оставив своего законного, Богом данного тебе Властителя. Ты избрал себе Государя лучшего! Великий Король твой есть раб рабов: удивительно ли, что его хвалят рабы? Но умолкаю: Соломон не велит плодить речей с безумными: таков ты действительно…»

Так и началась переписка, продлившаяся вплоть до смерти Курбского в далеком пока от того дня 1583 году. Сколько еще впереди ядовитых слов, сколько мыслей о сущности государства и религии, сколько уличительных речей! Их письма, наполненные ненавистью друг к другу, станут литературным памятником столетия спустя.