Читать книгу Опричное царство - Виктор Иутин - Страница 5

Солнце нещадно палит, и в небе нет ни единого облака. Пахнет травой. Величественные, бескрайние русские луга тянутся за окоем, туда, где вдалеке темнеет лес. Справа, на холме, стоят деревянные избы, в коих кипит жизнь – это слышно по хозяйскому шуму инструментов и блеянию скота, это видно по печному дыму. Какая-то полная баба с красным платком на голове, вскинув на плечи коромысло с двумя ведрами, шла в сторону реки. Мимо нее промчались галдящие детишки. Завидев вдалеке, на соседнем холме, целую ватагу богато одетых всадников, баба остановилась и, подняв сложенную лодочкой ладонь, начала глядеть. Они стояли на месте, но вот один выехал вперед и остановился у склона холма.

Нога в красном сафьяновом сапоге упиралась в железное, крытое серебром стремя. Поводья лежали в руках, облаченных в бархатные перчатки. Иоанн оглядывал эти просторы, вдыхая полной грудью запах свежей весенней травы. За спиной всхрапывали кони многочисленной свиты и вооруженной стражи. Государь развернул коня в другую сторону и стал глядеть туда, где уже видна была великая степь. Там, за ней, Дикое поле, бескрайнее, безжизненное пространство, откуда в русскую землю издревле приходили кочевники – половцы, печенеги, монголы и теперь татары. Здесь – граница его, Иоанна, царства, а за ней – пугающая тишиной местность, будто каждому, кто вступит туда, уготована смерть.

Иоанн мечтал заселить Дикое поле, поставить там новые города и крепости, но сделать это невозможно, ибо крымские татары еще сильны и приходят грабить каждый год. Перед тем как уехать из Москвы, Иоанн отправил в Крым посла Афанасия Нагого. То, что при дворе Девлет-Гирея будет находиться русский посол, во многом облегчит достижения мира с Крымом, к тому же свой человек в стане врага бесценен.

Иоанн вновь развернулся и, не спеша, повел коня в сторону дальнего леса. Тут же сзади послышался нарастающий конский топот – след в след двинулась стража и свита…

После возвращения из Полоцка, увидев новорожденного сына и жену, царь тотчас отправился объезжать свои владения. Вернее, не свои, а пашни, деревни и имения бояр из разросшегося рода князей Оболенских. Курлятевы, Ноготковы, Телепневы, Горенские, Тюфякины, Репнины – все они, происходящие от одного рода, одного предка, Михаила Черниговского, составляют костяк боярской власти.

Другие земли принадлежат потомкам ярославских князей, из которых в Думе сидят Кубенские, Щетинины, Шаховские, Охлябинины, Ушатые, Сицкие. Третьи земли заселены выходцами из ветви ростовских князей, и один боярин, Семен Ростовский, когда-то предал своего государя, когда был он в болезни, поддержал старицкого князя Владимира и до сих пор остается его верным другом, а значит, предаст еще раз. Минуло почти десять лет, но Иоанн ничего не забыл!

Князья стародубские, нижегородские (среди коих ненавистные с детства Шуйские), десятки семей, сотни имен, нерушимая связь…

И вот все эти деревни, леса, пашни, имения – это все их владения, их вотчины, богатое наследство от предков – удельных князей, перешедших на службу к московским государям. И, слыша от дьяка – «сие места князя Ноготкова, тянется на тридцать верст, включает четыре деревни, пашню, лес…», Иоанн все больше думал о том, что с этих гнезд их так просто не согнать, ведь они сидят здесь с незапамятных времен и, конечно, не собираются ничего менять. Казне нужны эти деревни, пашни, леса. Иоанну же нужно уничтожить эту прочную, закостенелую традицию раздробленности.

Иоанн долго изводил себя этой мыслью, уже знал, у кого и какие земли надобно забрать, но еще не придумал как.

Злость и раздражение терзали его душу. И лишь нахождение рядом Феди Басманова помогало государю. Крепкий, уверенный, с большими темными глазами, столь проникновенными, что трудно отвести взгляд. Его отец заслугами своими и верностью завоевал расположение государя, сын же его располагал к себе чем-то иным. Порой, когда объезжали земли, Иоанн, ехавший во главе всех, оглядывался в поисках любимых черт лица, тут же находил преданный взгляд темных глаз, и становилось легче.

Иоанн понял, что его тянет к этому юноше, внутри появилось то сладостное чувство, коего он уже давно не испытывал…

Лагерь по обыкновению разбивали у рек, ставили шатры и вооруженных ратников, как во время похода. В тот день Иоанн спал один в богатом шатре, прогнав слуг. Весь день томился мыслями о Феде и ныне велел его позвать.

– Господи, прости душу мою за великий грех! – шептал государь, крестясь. Наконец в шатер несмело вступил Федор, в длиннополом кафтане с широкими рукавами, подвязанном в поясе кушаком.

– Звал, государь? – спросил он тихо.

– Звал, Федя, проходи, садись. – Иоанн указал ему рукой на свое ложе и чуть отодвинулся в сторону. Осторожной, словно у кошки, походкой Федя прошел по коврам и сел к нему.

– Худо мне, Федя, – проговорил Иоанн тихо, – кругом одни изменники! Враги кругом! Нет души родной рядом, коей довериться могу.

Он говорил это, а сам чуял, как слабеет голос, как пересыхает во рту, а нутро словно полыхает огнем. Федор глядит прямо в очи и говорит так же мягко:

– Есть, государь. Мне верь. Я рядом, я весь твой. Что хочешь, сделаю! Преданнее пса буду тебе! Не дрогнет, государь, рука и отца родного ради тебя убить!

Лицо Иоанна перекосилось, зубы сжались до скрипа. Он грубо, как любил, схватил Федора за его кудрявую шевелюру и прижал к себе. Иоанн зажмурил глаза, силясь не открыть их, а в голове все глуше и глуше звучала мысль о страшном содомском грехе, который Господь ему не простит…

С тех пор Федор зачастую ночевал в шатре государя, и позже, когда вернулись в Москву, приходил к нему в покои. И, лежа с ним рядом, ласкал и говаривал, как любит Иоанна, как предан ему и готов на всё. И царь, забывшись, делился с этим чернооким юношей государственными тайнами, жаловался, советовался, и Федор, внимательно слушая его, повторял одно и то же:

– Только прикажи. Я готов за тебя предать огню весь этот грязный мир, дабы на пепле его ты, великий, создал новый, подобный Царству Божьему, как ты и хотел…

Так мужеложство, упомянутое в рукописях многими современниками Иоанна, стало еще одним его великим грехом, который, несмотря на раскаяние, он еще, вероятно, долгие годы продолжал совершать. Федор же отныне стал верным спутником и советником государя, а с ним вместе и его отец, Алексей Басманов, уже заполучивший доверие царя.

Поездка Иоанна была прервана вестью о болезни новорожденного сына. Предчувствуя недоброе, он вернулся в Москву, но к этому времени младенец умер, и государь узрел его лишь в гробу. Царица Мария была безутешна, стонала и рыдала так страшно и громко, что придворные, слышавшие эти звуки, думали, не вселился ли в царицу бес. Иоанн, уже переживший смерть многих своих детей, был более спокойным, но в спокойствии том была подавленность и горечь утраты. Похоронив сына, Иоанн вместе со всем двором тут же вновь отправился в Александрову слободу. По приезде туда он услышал весть от Василия Захарьина, что в слободу отправляется сбежавший из заключения старицкий дьяк Савлук Иванов, который спешит донести государю о «неправдах» своего господина и его матери.

Заговор Владимира и его матери! Снова! Иоанн ждал этого, ибо давно не верил своей родне, но боль от предательства и боль от смерти сына сломили государя. Его знобило, дрожью ходили руки, порою тряслась до стука зубов нижняя челюсть, а внутри волнами накатывал неизмеримый гнев.

И Савлук, этот сухощавый плешивый дьяк, прибыл и упал на колени перед государем, не осмелившись поднять глаза. Иоанн восседал в черном бархатном кафтане, отороченном мехом черной белки, к трону прислонен был резной посох из слоновой кости. С ужасом заметил Савлук, что низ посоха, что упирался в пол, был не тупым, а сверкал сталью и был похож на наконечник копья. Царь молчал. Василий Захарьин, находившийся тут же вместе со свитой, велел дьяку говорить.

– Не вели казнить, великий государь, да только весть я тебе недобрую принес. И дабы не смог я того содеять, князь Владимир Андреевич и мать его заковали меня, но сумел сбежать, и ныне стою пред тобой, дабы сообщить, что перед походом твоим победоносным на Полоцк был в Старице Бориска Хлызнев, предатель и перебежчик. Хотели они дружбу учинить с литовцами, помешать тебе взять Полоцк, а после содеять переворот и посадить на престол старицкого князя Владимира!

Зашумели бояре возмущенно, скрыл довольную улыбку в своей бороде Василий Захарьин, Иоанн же по-прежнему сидел недвижно, холодно глядя на дьяка. Савлук привирал, делал это нарочно – все, как ему указал Данила Захарьин. Ведали, что государь разбираться не станет и на новый выпад от брата и его властолюбивой матери ответит тут же. Савлуку за это обещано было теплое местечко на службе в одном из приказов в Москве и хорошее жалованье.

Иоанн выгнал всех, и никто не увидел, как он пережил эту весть, оставшись наедине. Но в тот же день, не выходя из покоев, он велел собирать судебную комиссию, а Старицу приказал оцепить, дабы никто не смог сбежать.

Александр Горбатый-Шуйский получил послание об этом уже в тот же день и торопливо написал Бельскому и Мстиславскому, которые должны были быть во главе комиссии, дабы содеяли все, лишь бы спасти Владимира и его семью от расправы – такого выгодного претендента на престол нельзя было терять!

Митрополит тем временем ложился спать. Сегодня снова была слабость, хотя и сумел провести службу. Тяжко!

– Нет, – сидя за столом в одном подряснике, проговорил Макарий сам себе, – государству надобен сильный владыка, но не я…

Все чаще он мечтал о возвращении в Пафнутиев монастырь, что под Калугой – там, где уже более полувека назад принял он постриг.

«Надобно государю молвить, что оставляю я митрополичий стол, не могу более», – думал Макарий и, сухой, высокий, тяжело передвигая ногами, направился к расстеленному ложу своему.

Не слыхал он торопливого бега Димитрия, лишь когда отворилась настежь дверь и на пороге показался задыхающийся секретарь, Макарий почуял неладное.

– Беда, владыко! Старицкого князя, – прерываясь, с одышкой, докладывал Димитрий, – в измене обвиняют… Государь войско послал окружить город, велел… велел суд учинять…

Макарий вдруг как-то разом сделался суровым, и во взгляде его отразилась прежняя твердость. Нет, нельзя допустить раздора в царской семье! И он, Макарий, нужен сейчас державе, как никогда! Как же можно уйти сейчас с митрополичьего стола?

– Все судьи в слободу едут? – спросил он, сдвинув густые седые брови.

– Да, владыко! Государь всех там ждет. Тебя тоже…

– Ведаю! Вели закладывать, рано утром выедем!

Димитрий, поклонившись, вышел и закрыл за собою дверь. Макарий оглянулся на образа и широко перекрестился. До рассвета он так и не уснул – молил Бога о государе и его брате и дабы Господь дал ему сил не допустить кровопролития и новой усобицы на русской земле!

* * *

Вести о раздоре в царской семье быстро расходились по городам среди знати, ибо происходящее в слободе, куда для допроса вызвали Владимира и его мать, имело огромное значение для положения дел в государстве. Михаил Яковлевич Морозов, шурин Ивана Бельского, участника суда, узнавал все из первых рук, находясь на воеводстве в Смоленске.

Среди судей были Иван Мстиславский, Иван Бельский, Иван Пронский, Данила Захарьин и митрополит Макарий. Весь июль тянулось дело, наконец Владимир сознался, что знается с недовольными властью боярами, что Хлызнев был у него в гостях перед отъездом в Литву и теперь ждал государева решения. Владения, слуг и прочих придворных у него отобрали. Молвили, что Данила Захарьин прилагал многие усилия, дабы очернить и уничтожить государева брата, митрополит же, напротив, рьяно настаивал на прощении и помиловании (говорили, что в те дни от дряхлости его будто не осталось и следа). Наконец Иоанн согласился простить брата и вернуть ему удел, но с условием, что придворных в Старицкое княжество он назначит сам, из своих людей, дабы не было больше крамолы, да и чтобы сам Иоанн узнавал о положении дел в княжестве мгновенно от доверенных людей. Еще одним ударом государь решил навсегда усмирить Ефросинью, коварную, властолюбивую старуху, питавшую ненависть к Иоанну еще с его детских лет. Ее постригли в Воскресенский монастырь, что в Белоозере. Впрочем, постриг этот не означал, что княгиня должна была в смирении и лишениях гнить в келье – напротив, с ней отправили двенадцать верных боярынь, коих еще наделили окрестными землями, а самой Ефросинье позволялось выезжать из обители на богомолье.

– Князь Владимир Андреевич вернулся в Старицу и ныне здравствует, – докладывал Морозову верный ему гонец. Морозов удовлетворенно покачал головой и отпустил его. Большой, крепкий, с окладистой седеющей бородой, он встал из-за стола, на коем уложена была карта города и окрестных городов, подошел к иконам, перекрестился крепкой, пудовой рукой.

– Обошлось, Господи! Заступился!

Для знати было важно существование удельного князя, коего при случае можно было посадить на престол. Он был для них живым знаменем, потому Мстиславский и Бельский тоже вступались за Владимира. Морозов, представитель старинного боярского рода, родственник Бельского, одного из самых знатных и могущественных людей в государстве, был на стороне знати. Год назад выплатил государю огромную сумму, дабы заручиться за шурина, знавшегося с Литвой.

Жалобно скрипели половицы под его широкими сапогами. Боярин подошел к окну, стал глядеть. Внизу среди группы детей боярских стоял другой воевода Смоленска – Никита Васильевич Шереметев. Улыбчивый, высокий и худощавый, он умел расположить к себе людей. Морозов к этому родичу Захарьиных относился с опаской и недоверием, а когда Иван Бельский узнал, что Шереметева отправили в Смоленск под начало Морозова, велел приставить к нему шпионов, что боярин и исполнил.

– Ладно, братцы, добро, ежели что в разъездах станет видно, стрелою сюда! Смоленск, конечно, Полоцком прикрыт теперь, но мало ли что литовцы удумают! – говорил Никита Васильевич, отпуская ратников. Одного тронул за локоть и сказал: – Перед выступлением зайди ко мне, Никифор!

Крепкий ратник с рыжей бородой кивнул и, уложив на плечо копье, пошел вслед за всеми. Оглянувшись по разным сторонам, Никита Васильевич прошел в свой терем, отдал слуге ферязь, скинул с ног пропахшие потом пыльные сапоги, переобулся в домашние. Сел за стол, отослал всех прочь и, оставшись один, достал из-за пазухи скомканную грамоту. Она была уже вскрыта – боярин читал ее ранее, но вновь взглянул на аккуратное письмо, писанное литовскими секретарями самого гетмана Радзивилла. В ней гетман призывал воеводу помочь ему в борьбе с кровавым и несправедливым царем, дабы Никита Васильевич передавал в Литву все известия о передвижениях русских войск, а затем, когда потребуется, сдал литовцам Смоленск.

Никита Васильевич задумчиво поглядел в окно и схватил себя за бороду всей пятерней. Ивана Большого, старшего брата его, в Москве посадили на цепь, словно изменника лютого – это Никита Васильевич не мог и не хотел принять. И виной тому Басманов. Алексей Басманов, коего Никита Васильевич помнил еще с казанских походов, набирает силу при дворе. С ним – Афанасий Вяземский, коего ранее не было ни слышно, ни видно, а ныне он, как и сын Басманова, всюду сопровождает государя. Недоброе творится в Москве, да и брата надо было спасать! И в то мгновение, когда Никита Васильевич, отягощенный всеми этими мыслями, искал выход, ему подбросили эту грамоту. В ней он и нашел решение всему – зачем служить неугодному государю, который по одному наущению поганых советников бросил в темницу его старшего брата? С тех пор Иоанн сделался для Никиты Васильевича первым врагом, он возненавидел его и желал ему смерти. И теперь, когда смертный враг государя обратился за помощью к воеводе, грех этим не воспользоваться!

И Никита Васильевич стал писать Радзивиллу ответ, в коем сообщал, что согласен послужить королю Сигизмунду. Вечером вызвал Никифора, передал ему сверток бумаги и велел доставить его к ближайшему литовскому разъезду.

– Сие для гетмана Радзивилла. А это тебе, – и сунул ему за пояс небольшой кошель, набитый монетами, а после добавил: – Столько же получишь, когда вернешься назад. Иди!

И, когда ратник ушел, снова стал оглядываться, словно затравленный зверь, и зашел в избу.

Ратник Никифор, обезоруженный, той же ночью стоял перед Морозовым. На столе боярина лежала вскрытая грамота Шереметева – ее боярин уже прочел, а также кошель с деньгами. Никифор, эта огромная детина, стоял перед воеводой, опустив голову. Сзади два ратника упирали ему в спину копья. Михаил Яковлевич тяжело глядел на него.

– Что он еще сказал?

– Ничего, Михаил Яковлевич, как есть, все сказал! – Никифор быстро осенил себя крестом и снова опустил голову. Кошель Морозов оставил себе, а грамоту велел передать в слободу вместе с письмом, в коем боярин докладывал об измене Никиты Васильевича Шереметева.

– А что со мною будет? – промычал гнусаво Никифор, с надеждой глядя на боярина.

– Тоже в Москву поедешь, пусть государь решает твою судьбу!

– Нет, помилуй! Помилуй! – Никифор бухнулся на колени, стал плакать и умолять боярина сжалиться. Ратники крепко схватили его под руки, держали, но он вырывался и плакал.

– Заткните ему глотку! – поморщившись от раздражения, приказал боярин.

Тем же вечером люди Морозова взяли Шереметева под стражу и ждали известий из Москвы.

* * *

В Великих Луках тем временем на воеводстве был другой брат Ивана Большого Шереметева – Иван Меньшой. Вскоре и там стало известно о заключении Никиты Васильевича, о его послании Сигизмунду, и весть эта легла новым пятном на семью Шереметевых. Иван Васильевич ходил мрачный, словно в воду опущенный. Тут же написал Феде, самому младшему брату, в Козельск, где он стоял младшим воеводой, дабы сохранял мужество и продолжал делать то, что должен. Тут же справился о беременной супруге, написав в Москву, а после сидел за столом, закрыв лицо руками. Было темно – свечи он велел не зажигать.

Их род обезглавлен. Два старших брата, главы семьи, сидят в заключении с позорным клеймом изменников. Как бы и его, и юного Федю не наказали заодно! Что же делать?

– К тебе князь Иван Шуйский, господин, – после стука в дверь доложил слуга. Шереметев не ответил, сидел в том же положении. Наконец снова скрипнула открывшаяся дверь, послышались тяжелые шаги и голос:

– Здравствуй, Иван Васильевич! Чего в темноте засел?

Вяло поднявшись, Шереметев поприветствовал князя и велел слуге зажечь свечи.

– Отобедаешь со мной? – спросил тихо Иван Меньшой.

– Благодарю, я сыт, – садясь за стол, говорил Иван Андреевич. Шереметев, глядел на него, словно изучая. Заматерел! Стал крупным, дородным, хотя был еще молод. На узком, скуластом лице его особенно выделялись холодные голубые глаза. Темно-рыжую бороду он коротко и аккуратно выстригал, голову брил наголо, как и многие в то время.

– Из Москвы пришел наказ зимою начать наступление на Вильно, ежели литовские послы откажутся принять мир.

– Откажутся! Все сейчас для того делают, дабы ослабить нас! – уверенно проговорил Шереметев. – Что ж, коли такое известие пришло, надобно готовиться. Кто во главе полков?

– Дядька мой, Петр Шуйский. Из Полоцка основное воинство выступит, кому-то из нас надобно с ними соединиться…

– Верно, ты хочешь пойти, Иван Андреевич?

– Ежели прикажут, – развел руками Шуйский.

– Дозволь мне. Дозволь я пойду! – глядя ему в глаза, говорил Шереметев. – Ты ведь слыхал, что с моими братьями произошло? Мне надобно искупить вину нашей семьи перед государем… Дозволь мне сие совершить!

– Я слыхал об этом и… будет, как прикажет государь, я ничего не могу содеять! – с легкой растерянностью отвечал Иван Андреевич.

Иван Меньшой, стиснув зубы, опустил голову и шумно выдохнул. Помолчав, Шуйский сказал:

– Не кручинься, Иван Васильевич. Все будет, как угодно Богу. Помнишь, кто я? Я сын казненного государем боярина. Казалось бы, семейству нашему не сыскать государевой милости, но вот – я пред тобой, служу, и благо скоро служить станут мои сыновья. Только лишь верностью своей можешь спасти вашу семью.

– Прав ты, Иван Андреевич, я запомню это. Спасибо тебе!

Они еще обсудили некоторые ратные дела, касаемые подготовки возможного выступления и обороны города, и после этого Шуйский покинул Ивана Меньшого, дабы осмотреть укрепления и рассредоточение по городу ратников. Дав на ходу несколько приказаний, поднялся на стену, огляделся. Тихо. Вдали над лесом собирались густые тучи, пахло осенью и скорым дождем. Ветер нервно гладил на плечах князя лисий полушубок. Устремив свое внимание на начинавшуюся грозу, воевода думал о своей жизни…

Вспоминал детство. Бегство из Москвы в темную зимнюю ночь после казни отца, жизнь со слугой Тимофеем в глуши, воспитание рядом с крестьянскими детишками, работа на земле. Покойного старика Тимофея он вспоминал часто. Что было бы с князем, если бы однажды Тимофей бесстрашно не бросился царю в ноги, моля о прощении своего воспитанника? Спустя годы, умирая, он заклинал Ивана служить государю верно.

Иоанн не умел прощать, но был милостив, потому позволил Ивану служить, но лишь сыном боярским, к тому же за скромное жалованье. Это было настоящем унижением для него, и ратники за спиной его посмеивались (в лицо боялся кто-то что-либо сказать!). Лишь спустя несколько лет он получил место в свите государя. Здесь свою роль сыграл его дальний родственник Петр Шуйский, прославивший себя победами в Ливонской войне. Боярин решил поддержать обездоленного родственника, и лишь благодаря победам своим и доверию со стороны государя ему удалось спасти Ивана от унижения и нищеты. Это было очень вовремя, ибо у Ивана к тому времени уже было трое сыновей – Андрей, Василий и Александр.

Однажды Иван сказал Петру Шуйскому:

– Я рано потерял отца. Знай же, Петр Иванович, ты стал для меня вторым отцом. Из грязи меня вытянул, из позора…

– Шуйские всегда друг за друга стояли, – с привычной ему жесткостью произнес Петр Иванович, – плечом к плечу! Спина к спине!

Тогда Петр Иванович познакомил его со своим старшим сыном – Иваном. Тогда они, два Ивана, подобно братьям, обнимались, едва не плача от счастья.

– Глядишь, может, сведет вас потом судьбинушка! Стойте друг за друга горой! – наставлял Петр Шуйский, приобняв молодцев за плечи, будто оба были ему детьми…

Жизненный путь свел Ивана Андреевича с другим знатным и важным в государстве человеком – Иваном Бельским. Во времена малолетства государя их отцы, находясь на вершине власти, враждовали меж собой, и ненависть эта передалась их наследникам. Не упустили они возможности затеять местнический спор меж собой, который государь, все еще испытывавший к Шуйским неприязнь, решил в пользу Бельского, и Иван Андреевич попал в опалу. Проклиная Бельского, молодой князь пережил опалу и снова, благодаря Петру Шуйскому, вернулся на службу. Однако вражда меж ним и Бельским никуда не ушла…

Вместе с Петром Ивановичем и его сыном Иван Андреевич участвовал во взятии Полоцка. Они оставались в захваченном городе, а Ивана вместе с Иваном Меньшим Шереметевым отправили в Великие Луки на воеводство.

– Прощай! Глядишь, увидимся еще! – сказал ему на прощание Петр Иванович и крепко обнял…

Подобно пушечному выстрелу прозвучал раскат грома, и полил сильный дождь. Иван Андреевич с минуту постоял на стене, отвлекшись от мыслей, затем, дав еще некоторые наставления стражникам, удалился.