Читать книгу Двадцатый год. Книга первая - Виктор Костевич - Страница 8

Проснувшись, Бася сочувственно взглянула на пол. Херинацеус, в своем финском свитере, сидел, прислонившись спиною к стене, и изучал Бузескула.

– Интересно?

– Не очень. Мне выйти?

– Ладно уж. Отвернись.

– Интересно, чего я там не видел?

– Больше не увидите ничего. Выучили, где Аттика?

– Там где Афины, в каком-то углу. Рядом, – он поискал названия, – с Беотией и Пелопоннесом.

– Вы меня радуете.

– Могу порадовать сильнее. Скоро съеду. Сможешь приводить кого угодно. Уезжаю с агитпоездом на юг.

Бася выкарабкалась из-под одеял. Поежилась от холода.

– Каким?

– Имени этого… Которого немцы год назад кокнули вместе с этой… Короче, ты знаешь.

– Карла Либкнехта?

– Точно. Как ты их всех запоминаешь?

Ошеломленная новостью Бася присела на кровать. Что же ей так не везет?

– Папу моего зовут Карлом, забыли? Освободите, пожалуйста, место.

Херинацеус перебрался к окну и, отвернувшись, уткнулся в Бузескула. Бася, превозмогая искушение нырнуть под одеяла, встала в центре комнаты и приступила ко вращениям корпусом. Сколько в этом агитпоезде вагонов – не придется ли им ехать до Киева в одном? Так или иначе, после Киева они наконец-то разъедутся.

– Алюня отправится с вами?

– Разумеется. Ты нам позволишь?

Бася не ответила, переходя ко второму упражнению, махам выпрямленной ногой. Шапка волос цвета ржи снова склонилась над книжкой.

* * *

Первые дни после появления в отделе Афанасия Коханчика второе отделение развлекалось сочинением новых прозвищ, в дополнение к обретенному бедолагой при рождении. (Обретенному в полном соответствии с наблюдением классика: «Выражается сильно российский народ! и если наградит кого словцом, то утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург».)

Неловко признаться, но в глумление над столоначальником внесла свою лепту и товарищ Котвицкая. В оправдание Баси можно сказать, что она проявила наименьшую изощренность, ограничившись вольным переложением фамилии Коханчик на немецкий и французский: Гросс-Либхабер и Гранд-Аман. То, что придумал Ларионов, приводить не стоит, Зиночка Голицына была возмущена. Оригинальнее прочих проявил себя Алексей Пафнутьевич. Знавшийся в Мурманске с британцами, он назвал Коханчика Факиром, заявив: то же самое, но по-английски. Бася, скверно знавшая английский, честно заглянула в три английских словаря, однако слово «fakir» переводилось в каждом как «факир». Других похожих слов, в том числе с буквой «ю» вместо «эй», отыскать не удалось. То ли Алексей Пафнутьевич напутал, то ли вокабула была очень редкой. Ни в «Мартине Идэне», ни «Шерлоке Гольмсе» Басе ничего подобного не попадалось.

Со временем бесславные изыски позабылись, однако на третий день после разрыва с Юрием, когда разрешился вопрос об отъезде на Юго-Западный фронт с кинобригадой товарища Генералова, Басе припомнились придуманные ею и Ларионовым клички. Явившись в наркомат – в бодрейшем настроении, выполнив с утра полный курс гимнастики, – Бася застала в отделении чрезвычайно опечаленную Зину. До обеда оставалась бездна времени, мужчин поблизости не наблюдалось, и столь раннее появление Зинаиды показалось Барбаре странным. Еще более странным оказалось ее обращение с заведующей – обходительное и предупредительное.

– Что случилось, Зина? – не выдержала Бася.

Зина молча наливала кипяток.

– Зина, хей!

Зина подняла глаза, красные, будто заплаканные. Без причины Зина притворяться бы не стала.

– Коханчик… – выдавила она.

– Домогается? – пошутила Бася, вынимая из портфеля припасенную для чая корку хлеба и предполагая что угодно, кроме положительного ответа.

– Да.

Новость была сногсшибательной. Несмотря на звучное призвыще, Коханчик менее всего походил на Дон Гуана. Предположить, что усатое чучело тоже чего-то хочет, было выше Басиных сил. Ей пришлось приложить усилие, чтобы не рассмеяться.

– Знаете, Зинаида, лучше так, чем наоборот. Представьте, сколько женщин страдает от мужского невнимания.

По Зининой щечке скатилась слеза, практически – слезинка ребенка. Бася отыскала в портфеле свежевыстиранный платок.

– Неужели так трудно отказать?

– Трудно, – шмыгнула носом мадемуазель Голицына.

– Чинопочитание? На третий год советской власти?

– Он намекает… Что выставит меня на улицу, без пайка. Если я…

– Ну что ж, на то он и Коханчик. – Бася передала Зинаиде платок. – Wer weiß, vielleicht ist er wirklich ein großer Liebhaber. Sie können es prüfen10. Отличный шанс, вам можно позавидовать.

– Зачем вы так? Вы не такая.

– А какая? Не грымза? Не гордая полячка? Не Марина? Заметьте, ко мне Коханчик кохаться не лезет. Странно, правда?

– Он вас боится.

– Я такая страшная? – Бася посмотрелась в зеркало на облупленной стене. Машинально поправила непослушную каштановую прядку.

– Я не это имела в виду. Вы близки с наркомом.

Бася развернулась.

– Что-о?

Еще одно, очередное потрясение. Анатолий Васильевич, несомненно, мужчина видный, сорок четыре, эрудит, полиглот, эспаньолка. Если бы не Кудрявцев, не Ерошенко да не супруга… Но право слово… За кого ее тут принимают?

– Я хотела сказать, вы с ним знакомы, – пояснила Зина. – Он знает вас и ценит.

Бася выдохнула. Вот ведь кретинка, сформулировала. Институтка, она и в Наркомпросе институтка.

– Словом, вы хотите, чтобы я пожаловалась наркому? Тогда вам следует представить вещественные доказательства недостойного поведения товарища Коханчика. Следы, скажем…

Зина потупилась.

– Я знаю, вы не станете жаловаться.

– Не стану. Другие идеи у вас имеются?

– Имеются. Я хотела бы уехать из Москвы. Вы ведь тоже уезжаете на каком-то агитпоезде. Возьмите меня с собой.

Перспектива видеть рядом Зиночку Голицыну восторга у Барбары не вызвала. Хотя… Синеасты поедут на «Либкнехте» только до Киева, а Зиночка может ехать дальше, к морю, добивать Деникина. Кудрявцев накануне проболтался, что штат не вполне укомплектован, главный художник нуждается в помощниках. Смазливая девчонка наверняка придется главхуду по душе. Превосходный дуплет – сразу по Коханчику и Але. «Тебе не стыдно, милая?» – мягко пожурил Барбару голос. «Я спасаю женскую честь Зинаиды Голицыной»,– заверила его она.

Басино предложение потолковать о Зине с бывшим мужем вызвало у институтки прилив энтузиазма. Бася честно предупредила:

– Учтите, мой Кудрявцев он тоже, знаете ли, коханчик.

– Сравнили. Он у вас такой милый. И не толстый совсем, нисколечко.

Бася развела руками.

– Tu l’as voulu, Georges Dandin. Я хотела сказать, vous l’avez voulu11.

– Да, Барбара Карловна. Я бы очень хотела, чтобы вы говорили мне «ты».

Странно, но в этот момент Зинаида показалась Басе симпатичной. Несчастье красит женщину? Или потому, что она похвалила Басиного херинацея?

– Хорошо, – не стала спорить Бася. – Вы тоже. Я узна́ю и завтра скажу тебе, как и что. Держись!

Осчастливленная Зина кинулась Басе на шею. Бася, проклиная институтское обыкновение по любому поводу лизаться, стойко выдержала натиск. Губы сумела уберечь.

– Как ты думаешь, Бася, я могла бы стать у них актрисой? Ведь не театр, а агитпоезд, там Комиссаржевской быть не надо.

– Если я правильно понимаю в искусстве, это решают не художники, а режиссеры.

– А кто будет режиссером, не знаешь?

* * *

Выезд откладывали, вновь и вновь, за разом раз. И всё же торжественный день наступил. Утром Бася сдала в домкобед ключи от комнаты. Председателя заверила, что непременно возвратится. Херинацеус давно был на вокзале. Последнюю неделю, забрав свои пожитки, он ночевал в вагоне, в светлое время занимаясь оформлением поезда. Бася неоднократно виделась в Милютинском и Космодамианском с Ерошенко, но напроситься к ней в гости фендрик не догадался. Можно было не сомневаться: сообщи ему Бася об уходе Юрия, он бы всё равно не напросился.

Почти каждый день холодного бесснежного февраля приносил победные известия с фронтов. В Восточной Сибири иркутский ВРК расстрелял Колчака и Пепеляева. Во Владивостоке появилось советское правительство. Четырнадцатая армия заняла Одессу. Конармия Буденного пробилась на Кавказ. Деникин отбил было Ростов, но сразу же его оставил. (Счастье, что родители и Маня смогли покинуть бедный город годом ранее. За победами в гражданских войнах лучше наблюдать издалека. Желательно не зная подробностей.)

На новом Брянском вокзале, слегка уже пошарпанном, но грандиозном, построенном в самый разгар войны, стоял под стеклянным перронным навесом нарядный агитпоезд имени Карла Либкнехта, без малого две недели украшавшийся главхудом Кудрявцевым и бригадой его помощников и помощниц.

К изящному, с полуколоннами и башней, строению товарищи Голицына и Котвицкая подъехали на автомобиле наркома, вместе с его хозяином. Прямо из наркомата, куда зашли попрощаться с коллегами – Ларионовым, Алексеем Пафнутьевичем и Иудушкой Богоявленским. По дороге Анатолий Васильевич похвастался последним своим достижением: по его ходатайству Малый Совнарком присвоил Ермоловой звание народной артистки.

– И еще одна новость, – сообщил он, помогая Басе выбраться из кузова. – Новым комендантом поезда назначен Афанасий Гордеевич Коханчик. Его предшественник внезапно заболел, пришлось выкручиваться. Вы не рады, Барбара Карловна?

Бася в смятении посмотрела на Зину. Однако страха на ее лице не обнаружила. Двухнедельное общение с главхудом и актерами преисполнило девчонку оптимизмом; на фоне потрясающих мужчин зловещий образ Гросс-Либхабера поблёк. Нарком же явно был доволен, что избавился от никудышного сотрудника.

«Ну и славно», – подумала Бася, успевая на ходу полюбоваться колоннами и потолком вокзальной залы. Завести бы рабочее платье такого вот зеленого оттенка – с белым воротничком получится неплохо. Косте понравится, да и Юрий бы одобрил.

– А вот и Афанасий Гордеевич, – указал нарком эспаньолкой, когда, пройдя через залу, они ступили на уникальный дебаркадер. Руки Анатолия Васильевича были заняты саквояжами сотрудниц. Тяжеленный Басин кофр с переводами и книгами волок прикомандированный к наркому латыш.

Действительно, первым, что бросалось в глаза на многолюдном сегодня перроне, было грузное тело Коханчика. Перед ним торчала другая хорошо известная Басе фигура, а именно херинацеус, иными словами – главхуд. Нервно сжимая крепкие и ловкие пальцы, он выслушивал упреки нового начальника, не вполне довольного проделанной работой.

– Где, я спрашиваю вас, польский пан? – терзал Коханчик всклокоченного Кудрявцева. – Изобразите пана, и чтоб наглядно. Толстого. В кафтане. С красным кушаком. В шапке специальной, квадратная такая, с пером. Губы красные, рачьи буркалы. С сабли – кровища рекой. И угнетенных у вас пока мало. Добавьте негра и китайца.

Юрий отбивался из последних сил.

– Товарищ Коханчик, откуда в Польше негры?

– Мы жеж не только польских трудящихся спасаем, а угнетенных целого света.

– Польский пан, он что, целый свет угнетает?

– Не он один, английские лорды способствуют, американские империалисты, Пуанкаре. Но они не влезут, места нет. А негра с китаёзой вон в тот угол можно присобачить.

Заметив подошедшего наркома, Кудрявцев бросил молящий о спасении взгляд. Бася бездушно подняла глаза к стеклянному навесу. Коханчик обернулся.

– Товарищ нарком! Анатолий Васильевич!

– Слышал, слышал, – пожал тот руки спорщикам. – Полагаю, Афанасий Гордеевич, вам следует смягчить свою концепцию польского пана. Все же поляки, они…

– Тоже люди, – подсказала Бася, отвлекшись на секунду от ажурных перекрытий.

Коханчик предпочел ее и Зину не заметить.

– Простите, товарищ нарком, – сказал он твердо, – только так. Нам украинцам про польских панов виднее.

Замечание про украинцев нарком пропустил мимо ушей. (Бася подозревала, что бывшему гимназисту из Киева послебрестский жаргон давался труднее, чем иным товарищам по партии, готовым обозвать пол-России марсианами, лишь бы шло на пользу революции.)

– Ну а негр вам зачем? – поинтересовался нарком. – Он ведь нарушит композицию.

Кудрявцев закивал. Коханчик не сдавался.

– Негр нам совершенно необходим. Для трудящихся масс Украины. Чтобы знали – не их одних гнобят. Притесняют то есть.

Нарком заметил, с некоторым уже раздражением:

– Товарищ Коханчик, можно без перевода. Я родом из Полтавы.

Коханчик осклабился. Злой на наркома из-за внезапной командировки, он мстил ему как мог.

– Колы ж це було, товарышу наркоме? Та й не з народу вы, з панив.

Зина бросила на Басю ошалелый взгляд. Нарком, равнодушно проглотив очередную глупость, повернулся лицом к Кудрявцеву.

– Так и быть, присобачьте товарищу Коханчику негра. Посимпатичнее, вроде Пушкина. Но никакой кровавой шляхты и прочей чепухи. Такой рекламы и без нас хватает. Афанасий Гордеевич, показывайте, чем вы еще намерены осчастливить трудящиеся массы Украины.

Обескураженный Коханчик, что-то бормоча, повел наркома за собой. Следом двинулись латыш и Зинаида. Бася, приотстав, спросила херинацея:

– Юрий, вам принести фотокарточку Пушкина?

Кудрявцев, измученный Коханчиком, обидного предложения не услышал. Спросил:

– Не передумала ехать?

Бася повела плечом.

– В каком вагоне кинобригада?

– В третьем. Учти, они все пьяницы.

– И развратники. Мне не привыкать.

Метрах в двадцати, среди снующих туда-сюда людей она заметила Анатолия Васильевича. По-прежнему с Басиным саквояжем, он беседовал с режиссером Генераловым. Зиночки рядом не было. Мелькнула грязно-серая шинель. Ерошенко, нет? Юрий никак не отпускал.

– Слушай, Баська, почему ты тогда назвала меня ежиком?

Пересказывать басню о доверчивой змее было бы чудовищно несправедливо. Юрий, в отличие от наглого ежа, жилище гадюки покинул. Снова пришлось выкручиваться.

– Я же сто раз говорила: Юрий по-польски Ежий. Забыли? Вы никогда меня не слушали, Кудрявцев. Когда я буду на Юго-Западном фронте, я могла бы заехать в Бердичев.

– Аделина из Минска! – вскипел Кудрявцев, но быстрей обычного сообразил, что Бася шутит. – Все же змея ты, Котвицкая.

– Идите уж, генерал Казановский.

И сама удивилась сказанному. Почему генерал? Почему Казановский? Ах да, режиссер Генералов, человек искусства, напоминает ей другого человека искусства, Кудрявцева, а люди искусства, в том числе Кудрявцев, подражают, с большими или меньшим успехом Казанове. Цепь ассоциаций, однако.

Порыскав глазами по перрону, Бася вновь увидела наркома. Рядом строился в шеренгу небольшой, из пяти музыкантов оркестр. Намечался короткий митинг. Нужно было освободить от саквояжа и кофра наркома и латыша – где он, кстати? вот! – и устроить багаж в вагон с кинобригадой. Потом отыскать Ерошенко.

– Бася, – прозвучало робко сзади.

Только ее Барбаре и недоставало – пучеглазой статуи Свободы. И ведь не отмолчишься теперь обиженно. В одной и той же лодке, до самого города Киева. Не день, не два, не три.

– Здравствуйте, Аделина. Очень рада.

Вот скажите, где их учат делать глазки? Можно подумать, перед Басей не малолетняя блудница из Бердичева, то есть Минска, а рафаэлевская святая, обиженная злою супругой нежно любимого ангела. И к чему непременно хвататься за руку?

– Басенька, милая, хорошая…

Не поддаваться, Баха, знакомые приемчики. На Мокотовской ими славился знаменитый кот Свидригайлов. Тоже был мастер, напакостив, беззащитно свалиться на пол и жалобно заглядывать в глаза.

– Простите меня! Я не знала…

Чего ты не знала, солнышко? Что нельзя использовать мужей прямо на жилплощади их жен? Чем тебя он взял – и как тебя он брал? Где – известно. На Басиной кровати.

– Юрий сказал мне, что у вас принципиально свободные отношения. И в данный текущий момент вы в объятиях любовника. То есть любовницы. Лидии Юлиановой. Лижущей Пантеры.

Оркестрик грянул «Варшавянку». Не старую, о кровавом дне славы, а новую, «смело поднимем знамя мы наше…» Нарком, уже без Басиного саквояжа, поднимался на подножку салон-вагона. Появлялись всё новые лица. Приехала начальница внешкольного отдела Крупская, супруга предсовнаркома Республики.

– Аделина, – очень строго сказала Бася, – запомните: у меня нет, не было и никогда не будет любовницы.

Лицо потрясенной Аделины вытянулось. На смущенном челе обозначилась мысль. Бася доверительно шепнула:

– Знаете почему? – Аля растерянно крутнула головой. – Мне больше нравится… – Остальные слова она проговорила Але в ухо, нежно-розовое, идеальной формы, ничуть не менее красивое, чем Басино.

Бедняжка густо покраснела. Возможно, как ни разу за свои девятнадцать лет. Бася, удовлетворившись, ласково кивнула девочке и отправилась на поиски латыша.

Анатолию Васильевичу внимали столпившиеся у салон-вагона артисты, художники, синеасты, красноармейцы и оркестранты. Рядом с латышом стояла Крупская, тут же был охранник, приехавший с нею, кажется тоже латыш. Тот, что был при Басиных вещах, с удовольствием передал их хозяйке. В отдалении мелькнула фуражка Ерошенко, и Бася стала протискиваться туда – между занимавшим противоположный путь эшелоном и внимавшей наркому толпой. «Особенно хочу предостеречь вас, товарищи, в особенности артистов, от псевдореволюционной халтуры. Глубокое заблуждение считать, что рабочие и крестьяне не в состоянии оценить качество исполнения. Опыт последних двух лет показывает…»

– Варя, добрый день. Вам не тяжело? – пророкотало сверху густейшее basso profondo.

Барбара вскинула глаза. Надо же, и он сюда приехал. Выдался свободный день или не посетило вдохновение?

– Здравствуйте, Володя. Если хотите, можете помочь.

Вместе с бывшим футуристом они выбрались к головному вагону. Фуражка Ерошенко осталась позади.

– Кого вы там высматриваете? – спросил поэт ревниво.

– Несущественно. Пришли послушать Анатолия Васильевича?

– Вы ведь понимаете зачем. Проводить. Вас. Преподнести подарок.

– Подарок?

– Да. Пожалуйста. Прошу вас, возьмите.

В приоткрытой конфетной коробке чернел миниатюрный браунинг с вензелем на рукоятке, буквы F и N.

Бася улыбнулась.

– Чтобы было из чего застрелиться?

– С вашим несокрушимым душевным здоровьем? Пригодится как пугач. У нас тут по Москве ходить опасно, а вы почти на фронт. Инструкция прилагается. Кто он, счастливый избранник? Покажете?

– Тайна, – сказала Барбара. – Не сердитесь.

Фуражка Ерошенко упорно пробивалась сквозь аудиторию наркома. «Еще одна наша задача – способствовать излечению общества, психика которого искалечена двумя жесточайшими войнами. Сейте семена гуманизма и человеколюбия, учите прощать оступившихся, помогайте изжить готтентотскую мораль. Пусть залогом гражданского мира…»

– Умный хоть? – спросил поэт Барбару.

– Надежда науки. Древнеримская словесность, славянское языкознание.

Ерошенко выбрался из толпы и, встав в пяти шагах, у платформы военного эшелона, рассматривал с улыбкой Барбару и великана. Великан посетовал:

– Не зря я ненавидел в гимназии всё древнее, церковное и славянское. Он случаем не поп?

– Черное духовенство. Монах. Католический.

– Иезуит? – неизвестно чему обрадовался поэт.

– Доминиканец, – призналась Бася. – Изгнан из обители за совращение юной паулинки.

Нарком закончил выступление и, сойдя с подножки, говорил о чем-то с Крупской. На перроне сделалось свободнее, публика рассеялась вдоль поезда. Оркестрик заиграл «Czerwony sztandar»12. Снова польское, будто кто-то попросил, специально для Барбары. Нарком, между прочим, мог. Торжественное прощание с одной из лучших сотрудниц. Трудолюбивой и безмерно скромной. Отказавшейся, после ухода в морской генштаб Лары Рейснер, занять секретарское место.

– Тогда другое дело, – одобрил поэт совращение доминиканцем паулинки. – Не боитесь?

– Меня и Лидия не устрашила.

– Пантера?

– Что за оскорбительная кличка? Слышу второй уже раз.

– Из книжки одной дурацкой. Не бойтесь, я не читал. Ба, а вот и лупа из фабулы…

Он повел глазами в сторону. По перрону, лавируя меж кучками людей, бодро шла в сопровождении товарища Збигнева поэтесса и живописка. Бася вопросительно взглянула на поэта.

– Вся Москва отправляется в Киев?

– Верно, захотелось подкормиться и погреться. Год назад тоже многие поехали.

– Все же вам следовало быть с нею добрее.

Пантера поднялась в салон-вагон. Товарищ Збигнев остался у подножки. С ним беседовал нарком и Крупская. Барбара ощутила беспокойство.

– Басенька, будь всё так просто… – В словах поэта послышалось: «Будь с вами всё так просто». – Ну да ладно, принцесса Греза, долгие проводы лишние слезы. Вернетесь в Москву, заходите. Вместе с коварным доминиканским соблазнителем. Буду ждать.

Великан осторожно подержал ее руку в своей и двинулся к вокзалу, рассекая толпу агитаторов и пропагандистов, как «Титаник» волны Атлантики. Бася сделала шаг к стоявшему в пяти шагах штабс-капитану.

– Барбара Карловна! – позвал ее нарком.

Ерошенко хихикнул. Бася повернулась к Анатолию Васильевичу. Улыбнулась товарищу Збигневу, сухим кивком обменялась с Крупской.

– У меня для вас новость, – сообщил нарком. – Будем переносить Дантона.

– Куда? – машинально спросила Бася.

– Пока не знаем. На площади Свердлова планируем Карла Маркса. Вы продолжаете работу над Робеспьером?

– Конечно. Вот. – Бася показала на кофр.

– Вам бы и самой пора начать писать. Сделайте нам брошюрку о женщинах французской революции. О Шарлотте Корде, мадам Ролан, Теруани де Мерикур…

– Теруани? – скривилась Бася. – Лучше о Люсили Демулен.

– Хорошо, напишите о мадам Демулен.

Теперь скривилась Крупская.

– И о мадам Ламбаль не позабудьте вкупе с прочими жертвами террора. Товарищу Котвицкой, прежде чем писать, следует преодолеть буржуазный идеализм.

Бася ухмыльнулась. Идеализм… С первых дней недолгого пребывания во внешкольном отделе она бесила комиссаршу иным – цветущим возрастом и древнеримским профилем. Возможно, еще и независимостью. Но независимостью в революцию не удивишь. Зато каштановыми волосами… Подошедший с кинокамерой Зенькович отсалютовал Ерошенко и стал подыскивать место для аппарата.

Крупская строго поглядела на наркома.

– Да и вам, Анатолий Васильевич, нужно кое-что пересмотреть. О какой готтентотской морали вы сегодня толковали? О той, когда благом является зло, причиненное нами врагу? Простите, но подобная мораль на войне необходима.

Нарком вздохнул, по обыкновению – печально.

– Надежда Константиновна, не спорю. Но прошу обратить внимание: гражданская война почти окончена, мы на пороге гражданского мира.

– Все же обдумайте свои формулировки. И кстати, почему коллективу, едущему работать в украинской среде, вы не сказали о борьбе с великорусским шовинизмом?

Нарком подавил раздражение, по обыкновению – привычно.

– В следующий раз непременно. – И обратился к своей бывшей сотруднице. – Барбара Карловна, печальная информация по польским культурным ценностям. Касается Бернардо Беллотто.

– Каналетто?

– Именно. Получил на днях письмо от Бенуа. В гатчинском музее поселился штаб армейской части. Нарушен температурный режим, страдают картины с видами Варшавы. Бенуа заявляет, что если штаб не уберут, то пусть его освободят от должности.

Крупская нахмурилась.

– Напишите сегодня же Владимиру Ильичу, – посоветовала она, и в одночасье перестала быть для Баси безнадежной старой стервой. Все-таки прав был папа – следует оценивать людей по хорошим их делам, а не цепляться к неизбежным недостаткам. Да, некрасивая, фанатичная, но если вдуматься, героическая женщина, взвалившая на плечи непосильный тяжкий груз.

– Анатолий Васильевич, – напомнил о себе товарищ Збигнев. – Вы знакомы с составленной Барбарой Карловной программой польских переводов?

– Разумеется! – обрадовался нарком. – Теперь, когда война с Пилсудским почти завершена, данная программа до крайности важна. Пора заживлять нанесенные друг другу раны. Надеюсь, Барбара Карловна, вы что-нибудь переведете сами. «Le Fleuve fidèle»13 Жеромского – это буквально для вас, внучки январского повстанца. Мы обязаны развивать культурные связи между новой Польшей и свободной Россией.

В сощурившихся глазах Надежды Константиновны Бася прочла общеизвестное: «Анатолий Блаженный», – и сказала, назло всему внешкольному отделу:

– Конечно, Анатолий Васильевич! Сегодня же начну. У меня при себе экземпляр.

– И обратите внимание на новинки. Над чем работает Жеромский сейчас? Товарищи кинематографисты, берегите Барбару Котвицкую, она наш самый ценный кадр.

– Бесценный, – твердо поправил наркома Ерошенко.

Нарком блеснул стекляшками очков.

– Вам виднее, товарищ…

– Ерошенко.

Услышав звонкую фамилия на «ко», воспрянула духом и Крупская.

– Вот и отлично. Украинский элемент в кинобригаде налицо. Товарищ Ерошенко, вы отвечаете за борьбу с великорусским шовинизмом ваших товарищей.

«Только бы Котька ничего не ляпнул в ответ», – опасливо подумала Барбара.

В десяти шагах застрекотала камера – Зенькович, расставив треногу аппарата, начал съемку. Возле наркома стала копиться толпа желающих остаться в истории. Надежда Константиновна поправила шапочку.

– Барбара Карловна, – шепнул нарком. – Джон Рид привел французских и британских корреспондентов. Давайте-ка грянем «L’Internacionale». Начинайте, у вас прекрасный голос.

Насчет голоса нарком преувеличил. Голос был красив, но для исполнения гимнов на вокзалах слабоват. Но ведь за нею подхватят другие. Бедный Костя, реакционер и шовинист, придется ему потерпеть.

Потерпишь?

Неуверенно улыбнувшись окружающим, Бася, как в детстве, прикрыла глаза. И резко распахнула.

Debout, les damnés de la terre !

Без сигнала, сразу же вступил оркестр. Зазвучали голоса наркома, Крупской, товарища Збигнева.

Debout, les forçats de la faim !

La raison tonne en son cratère,

C’est l’éruption de la fin14.

С третьего стиха песня памяти парижских коммунаров и новый гимн России громыхала под сводами десятками голосов. Пели концертная, театральная, библиотечная и цирковая бригады, кинопроекционная лаборатория, Зина Голицына, Лидия Юлианова. Безмолвно раскрывали рты Коханчик, Генералов, херинацеус. Зенькович был занят киносъемкой, но его молчание компенсировали вставшие рядом писатель Джон Рид и девочка-бельгийка из Коминтерна. Четверо приведенных Ридом иностранцев молчали, но пятый все-таки не удержался и запел, следом за загадочными русскими. Бася толкнула локтем Ерошенко. Дождавшись конца строфы, Костя вежливо вывел рефрен.

C’est la lutte finale;

Groupons-nous, et demain,

L’Internationale

Sera le genre humain15.