Читать книгу Жернова. 1918–1953. Книга шестая. Большая чистка - Виктор Мануйлов - Страница 5

За окнами бесновалась метель. Порывы ветра заставляли дребезжать в рамах стекла, снег с шорохом кидался на них и опадал с горестным вздохом на жестяные карнизы. Откуда-то, прерываемая метелью, мохнатыми волнами наплывала знакомая мелодия, опадала, исчезала совершенно, наплывала вновь, заполняя собой домашний кабинет, отвлекая.

Николай Иванович Бухарин потянулся, устало откинулся на спинку стула. Снял очки, потер переносицу. Закурил. Водрузил очки на место, стал перечитывать написанное. Все не то! Скомкал листки, бросил в корзину. Во рту горечь, в голове пусто. Устало прикрыл глаза. Сон не сон, а что-то навалилось, затуманило голову, – и замелькали картины из прошлого, далекого и близкого, и за всеми этими картинами зловещей тенью вырисовывалась малоподвижная фигура Сталина. От нее исходило слабое свечение темноты, похожее на магнитные силовые линии.

Видение Сталина с некоторых пор преследует постоянно, то напоминая о чем-то, то предупреждая. Но ни о чем конкретно. Приходится ломать голову в уяснении этих магнитных линий. Куда направлены? Какую опасность таят?

Казалось бы, Николай Иванович в последние годы напрочь лишился самостоятельности, полностью предоставив Сталину определять политику партии по любым спорным вопросам. Казалось бы, он безоговорочно поддерживает все, что изрекают евангелическими фразами уста современного Чингисхана, схватывает эти фразы на лету, расцвечивает их звучными эпитетами и метафорами, внедряет в сознание масс. Но Сталин – как та старуха из «Сказки о рыбаке и рыбке» Пушкина, которой все мало и мало. Никто не может понять, чего он хочет. Ибо слова его служат прикрытием целей, которые известны лишь ему одному.

В прошлом году Николай Иванович ездил в Европу с официальным заданием Политбюро, – а точнее сказать, Сталина, – чтобы приобрести архив Маркса и вывезти его в СССР. Между тем Николая Ивановича упорно не отпускала мысль, что Сталин имел в виду совсем другое: что он, Бухарин, выехав в Европу, назад уже не вернется. Добровольное изгнание. Во избежание участи Зиновьева и многих других. Мысль эта настолько крепко засела в голову, что Бухарину временами мерещилось, будто Сталин даже как-то мимоходом эту мысль высказал, и даже не однажды, но он тогда не обратил на нее своего сугубого внимания…

Бывает так: разговариваешь с человеком – и вроде бы ни о чем. Проходит время, и ты вдруг вспоминаешь случайно оброненную фразу, которая и есть суть разговора. И весь разговор представляется совсем в ином свете. Только Николай Иванович никак не может вспомнить этот разговор, хотя хорошо слышит глуховатый голос Сталина, видит его неподвижные глаза, словно внушающие какую-то невероятную мысль. Может, эта мысль и есть желание Сталина таким вот способом избавиться от Бухарина: поехал и не вернулся. И бог с ним. Не будет путаться под ногами, окончательно развяжет Сталину руки…

Николай Иванович понимает, что такое его представление о действительных желаниях Сталина по меньшей мере наивно, ибо знает, что Сталину с некоторых пор никто рук не связывает, но примириться с мыслью, что ты уже никак не можешь влиять на события в СССР, влиять на Сталина, что тебе остается лишь констатировать факты и пытаться понять причины, по которым революция вдруг стала пятиться, как пятится морской прилив, – примириться с этой мыслью было невозможно. Однако сама мысль жила, требовала объяснения и каких-то зрительных образов.

И воображение Николая Ивановича перенесло его на берег океана. Только берегом этим была вся необъятная Россия, в течение нескольких лет накрывавшаяся гигантскими волнами революционных цунами. Казалось, что все слабое, пустое, шаткое и ненужное смыло и унесло бушующими потоками, осталось лишь прочное основание, на котором можно строить нечто новое, светлое, вечное.

Океан успокоился, вернулся в свои берега – и что же открылось взору? Действительно, там и сям виднеется прочное основание из красного гранита… Но откуда эта грязь, этот жирный ил, эта киселеобразная слизь? Откуда все эти ползающие и скачущие твари? Вот среди ошметков грязно-зеленых водорослей обнажилось русское офицерство, пока еще без погон и кокард, но с былым гонором и претензиями на исключительность; оно строится в ряды, позванивает шпорами и шашками, поглядывает наверх. Нужды нет, что оно из рабочих и крестьян: из грязи вырастают самые отвратительные князи… Вот среди слизи медуз зашевелились историки и литераторы еще царских времен с их так называемой «русской идеей», обожествлением Великой России, которой они пророчат бессмертие Третьего Рима; в двадцать девятом году Николай Иванович поспособствовал изгнанию их из стен институтов и академий, из редакций и издательств, ГПУ загнало их за Урал, следы их затерялись в безвестности… ан нет – живехоньки и готовы переписать историю России и революции на свой лад… Вот суетится среди мокрых камней так называемая техническая интеллигенция, совсем недавно проходившая по «делу» «Промпартии», «Шахтинскому» и прочим «делам», и к их уничтожению Николай Иванович приложил свою руку: прислужники капитала, враги народа, контра… Вот среди перламутровых лепестков раздавленных ракушек в красных, желтых и других цветов лампасах, в мерлушковых папахах суетливыми блохами прыгают казаки, тоже сбиваются в стаи, равняют ряды… звенят удила, храпят степные кони, бьют в мерзлую землю подкованными копытами. Им тоже не нужна Мировая Революция, им бы покрасоваться да водки хлебнуть… Вот неспешно и без видимой цели ползают туда-сюда на мелком песочке обыватели и мещане, уцелевшие кулаки и попы, прочая контрреволюционная шваль…

Боже, как много всего осталось от старого мира! Как мало, оказывается, унесли с собой в океан кровавые волны революционных цунами! Но вместо того, чтобы добивать проклятое прошлое во всех его проявлениях, Сталин возрождает это прошлое и карает тех, кто противится этому возрождению. Он все больше и больше предает Мировую Революцию, он воссоздает Российскую империю, по трупам бывших соратников рвется в Бонапарты.

Но, может быть, ему, Бухарину, лишь показалось, что Сталин хотел, чтобы он остался в Европе? Может быть, все как раз наоборот: Сталин решил проверить своего соратника, чтобы, если он вернется, вновь приблизить его к себе, и они, плечом к плечу, поведут СССР к новым вершинам… сияющим, так сказать… тем более что никого из прежних признанных руководителей партии, ее вождей, уже не осталось. И, как говорится, слава богу. К тому же быть рядом со Сталиным – значит смягчать его азиатскую жестокость и вероломство, значит…

О, если бы в Европе все было так, как хотелось Николаю Ивановичу! Ничего подобного! Лишь незначительная часть тамошних левых политиков открыто поддерживает Сталина и Советский Союз. Большинство же считает, что в России ничего в сущности не изменилось, что коммунизм является лишь новым флагом, под которым варварская Российская империя не просто противостоит цивилизованному Западу в его поползновениях на ее целостность, но обрела более удобную в современных условиях форму для грядущих на Западную цивилизацию атак. Когда там кричат о заразе коммунизма, то непременно о заразе коммунизма варварского, русского, который уничтожит все. Там говорят открыто, что было бы очень хорошо, если бы Гитлер пошел войной на Россию, чтобы наконец перестал маячить на востоке этот колосс на глиняных ногах. И даже Александр Федорович Керенский. И даже Троцкий. И тьмы и тьмы желают того же.

Именно там Бухарину стало страшно за Россию. Стало страшно за страну, которую считал навозом для удобрения будущей всемирной революционной пашни. Он всегда не любил Россию по Марксу и, глядя на нее из Европы, соглашался с Великим Учителем всемирного пролетариата, что колониализм есть благо для отсталых народов, что посредством колонизации цивилизованными нациями эти народы приобщаются к цивилизации ускоренными темпами, что Россия должна пройти стадию колонии и посредством внешнего воздействия войти в будущую семью коммунистических народов. Но, оказавшись в сегодняшней Европе, меньше всего думающей о Революции, раздираемой противоречиями, Бухарин вдруг почувствовал себя не только и не столько революционером, сколько русским человеком, народ которого хотят если и не уничтожить совсем, то загнать в Сибирские болота, в тайгу, в тундру, превратить в одичавших и бесправных индейцев, с которыми можно не считаться. Как же он мог не вернуться! Как мог бы он жить в этом пронизанном ненавистью к России мире, морально готовом не только к тому, чтобы благословить поход Гитлера на восток, но и к участию в этом походе! Пусть в России его, Бухарина, ждет тюрьма, пусть что угодно, но он обязан вернуться и сделать все, чтобы предотвратить надвигающуюся опасность. Тем более что на взгляд оттуда, из Парижа, фигура Сталина как бы очистилась от всего наносного, второстепенного и предстала совсем в другом свете: Сталин оттуда виделся как человек, который хочет отсрочить очередную атаку Запада, подготовиться к ней основательно и если наносить удар, то решительный и окончательный. Так кто же ему должен помочь в этом великом деле, как не Бухарин?

В Париже Николай Иванович встречался со многими людьми. Одним жаловался на невозможность работать вместе со Сталиным, другим пытался внушить мысль, что поддержка социалистической России есть первейшая обязанность всех прогрессивно мыслящих людей Запада, третьим… Люди были разные не только по своим убеждениям, но и по чувствам к самой России. Некоторые из бывших соотечественников радовались тому, что Сталин возрождает именно Россию, ее национальный дух и устремления. Они хотели, чтобы это принимало более решительные формы, убеждали, что без опоры на русский национальный фактор России не выстоять в борьбе с Западом, как с извечной и консолидированно-враждебной силой. Эти люди не видели ничего дурного даже в том, что Сталин оттеснил всех бывших соратников Ленина и занял в истории революции второе за ним место. И даже рядом с Лениным, а иногда и впереди. Они полагают, что такое смещение необходимо для авторитета власти. Они утверждают, что так делалось и продолжает делаться везде, но что это временно и что История в конце концов все расставит по своим местам.

Что ж, может быть, они правы, оценивая Сталина и его политику: издалека виднее. Может быть, Сталин прав, делая уступки русскому национальному элементу и традициям. Слушая речи бывших соотечественников, Николай Иванович не без горечи думал, что он, Бухарин, все время то опаздывает, то забегает вперед. Но как же тяжело принимать правоту Сталина и сознавать, что ты ошибся в очередной раз! И как же трудно расставаться с мыслью, что Мировая Революция откладывается на неопределенное время!

Бухарин вернулся из поездки в Европу, преодолев мучительнейшие сомнения. И вот чем его возвращение для него оборачивается: возможным изгнанием из ЦК, из партии, снятием с поста главного редактора «Известий» – по существу, политическим убийством, по сравнению с которым физическое убийство мало что значит. Но и это еще не все: его обвиняют в предательстве… ре-во-лю-ции! Ни много ни мало. А еще в троцкизме, в заговоре с целью раскола СССР, отделения от РСФСР Украины, Белоруссии, Закавказских республик, Средней Азии и даже Приморья. Ему приписывают те марксистские взгляды на Россию как на пушечное мясо для революционных войн, от которых он практически отказался. И не только он один: ведь совсем недавно и сам Сталин смотрел на Россию почти с тех же позиций.

Так что же теперь делать? Восставать? Но это означает рушить единство партии перед лицом надвигающейся военной грозы. Имеешь ли ты право на такое восстание? Нет, не имеешь. Партия – это святое. Ты сам недавно дрался с Троцким, его тайными и явными сторонниками, которые разрушали это единство. Партия – это все, что у тебя есть. Без партии ты ничто. Без партии невозможно не только дальнейшее развитие революции, но и существование СССР. Но именно этого не понимает Сталин, преследуя партийные кадры, проверенные временем. На поверку выходит, что он мстит им за то, что они мешают ему вознестись над историей Революции. При этом не сознавая, что подрывает основы собственной власти. Наполеон погиб, погубив Революцию, встав на путь истребления народов и захвата их земель. Сталин погибнет по той же причине, но направленной исключительно внутрь страны. Это так очевидно и так просто понять. Надо лишь убедительно показать это Сталину и всем остальным. Не окончательные же они идиоты.

Николай Иванович долго сидел, раскачиваясь из стороны в сторону, даже не замечая, что раскачивается вместе с маятником напольных часов. Тик-так, тик-так, тик-так… Влево-вправо, влево-вправо… А делать все равно что-то надо. Хотя бы какое-то завещание оставить потомкам. Или что-то в этом роде. Не исключено, что на завтрашнем пленуме ЦК партии, заседания которого растянулись на несколько дней, решится не только его, Бухарина, судьба, но и судьба страны, революции…

Однако к «вечному перу» Николай Иванович так и не притронулся: былой уверенности, когда едва забрезжившая мысль заставляла хвататься за перо, а дальше шло само собой – на вдохновении, той уверенности, что все написанное тобой нужно и важно, – такой уверенности уже не было. Вообще ничего не было. И он, погасив настольную лампу, прикорнул здесь же, на диване, укрывшись пледом.

Сон долго не приходил. Постепенно в уставшем и воспаленном мозгу стали возникать странные ощущения нематериальности как собственного тела, так и окружающего мира. Оставалось нечто бестелесное. Это нечто носилось в пространстве и времени, не соблюдая никаких законов диалектического материализма: из детства в зрелость, из зрелости в отрочество. Потом настойчиво стало казаться, что он, Николай Бухарин, лежит не в своем домашнем кабинете на кожаном диване, а примостился на вокзальной лавке какого-то немецкого городка в ожидании поезда, чтобы уехать… Но куда и зачем, ощущение об этом ничего не говорило.