Читать книгу Жернова. 1918–1953. Книга двенадцатая. После урагана - Виктор Мануйлов - Страница 21

Жарко, душно, безветренно. Солнце висит над самой головой, и короткая тень бежит сбоку, похожая на клеща. Со стороны заводов, вытянутых в линию вдоль железной дороги, уходящей одним концом к Харькову и далее к Москве, а другим к Ростову, несет угарным газом и еще чем-то серным, – как из преисподней, если бы она существовала на самом деле. Мрачные развалины смотрят по сторонам пустыми глазницами окон, лохматятся ржавыми железными балками и трубами. На пыльных улицах ни прохожих, ни ребятишек.

Олесич вышел на улицу под яркое солнце, не веря, что так дешево отделался. Он боялся оглянуться, ожидая, что его могут окликнуть и вернуть, и удалялся от военкомата, куда его вызвали повесткой, медленно, с трудом переступая непослушными ногами. Только свернув за угол, несколько успокоился и развернул повестку, обыкновенную военкоматовскую повестку, увидел, что в ней значится, будто он в военкомате пробыл с девяти утра до семнадцати вечера, то есть весь рабочий день, и, следовательно, на завод идти совершенно ни к чему, хотя до конца рабочей смены еще больше трех часов, почувствовал сухость во рту и невозможную жажду и направился к пивному ларьку, что возле стадиона.

Возле ларька почти никого не было. Олесич взял две кружки, одну выпил залпом, с другой отошел в сторонку. Он стоял в тени ларька, тянул сквозь редкие зубы водянистое пойло, тупо переводил взгляд с одного предмета на другой, морщил лоб, словно пытаясь осмыслить увиденное.

Одинокая поджарая дворняга разлеглась в тени куста акации и часто поводит тощими боками. Рядом с ней, привалясь к пустому ящику, спит безногий калека, пристегнутый брезентовыми ремнями к тележке на подшипниках. На нем старая замусоленная гимнастерка-хэбэ, на груди несколько медалей, орден Красной Звезды. Инвалида почему-то зовут Костей-морячком, хотя море он, скорее всего, видел только на картинках. Он целыми днями ошивается возле пивного ларька, часто ночует здесь же. Мужики угощают его пивом, сухой таранькой или солеными баранками, иногда наливают водки. Тогда Костя-морячок поет песню про Севастополь или про то, как солдат вернулся с войны, а его жена живет с майором-интендантом и ходит вся в крепдешинах. Поет Костя-морячок с надрывом, со слезой в голосе и сам часто плачет, размазывая по грязному лицу слезы грязными руками. От него воняет, как от общественного туалета, но иногда он пропадает на несколько дней и появляется возле ларька чистым, выбритым, подстриженным под ноль, в выглаженной гимнастерке и сияющими медалями.

Костя-морячок спит, над ним роятся мухи, они ползают по его небритому грязному лицу, заползают в раскрытый рот, в черные дыры ноздрей. Костя шевелит носом, плямкает губами, но не просыпается. Он проснется, когда пойдет народ во вторую смену и кое-кто завернет к ларьку. Костя будет равнодушно смотреть, как люди торопливо глотают пиво, даже не сдувая пену. В это время угощают его редко. Да он не в претензии. Вот пойдет домой первая смена, пойдет тяжело, неторопливо, пойдет народ, измочаленный жаром вагранок и доменных печей, оглушенный грохотом пневмоклепки, с ноющими жилами рук и ног, с колом в пояснице от надсадной работы, с хрипами в легких и в горле от удушливых газов, от наждачной пыли, цемента, известки и прочей дряни, с кровавыми глазами и отупелой головой… – вот тогда-то и наступит время Кости-морячка. Он будет вертеться чертом вокруг ларька, грохоча сухими подшипниками, перемещаясь от одной группы к другой, и везде услышится его хриплый неунывающий голос.

Олесич долго глядел на спящего Костю-морячка, на ползающих по его лицу мух. Но ни лицо, ни мухи не занимали Олесича. Он покривился брезгливо и отвернулся. Цедя жидкое пиво, он видел тесную комнату, решетки на окне и следователей. Перебирая в уме их вопросы и свои ответы, Олесич пытался понять, чем грозит ему этот неожиданный вызов.

Сколько времени минуло после той стычки с диверсантами на проселочной дороге, так что Федор Аверьянович и в самом деле позабыл о ней и о старшем лейтенанте Кривоносове, и никто за эти годы – и ничто – ему об этом не напомнили. И вдруг – на тебе. Олесич вспомнил паузу, наступившую сразу же после того, как он подтвердил фамилию командира дивизии, и предположил, что именно этот самый полковник Матов интересует особистов больше всего, а не погибший лейтенант Красников и ныне здравствующий бывший старший сержант Олесич. Видать, Матов натворил что-нибудь – вот они и копают под него, выискивают старые грешки, чтоб набралось побольше. Сейчас, поговаривают, Сталин круто берется за некоторых военных, которые, почив на лаврах победы, устраивают свою жизнь за счет простого народа. Об этом даже недавно в «Правде» была большущая статья, и партийный секретарь эту статью читал на общем собрании цеха под одобрительный гул рабочих…

Ну, туда им и дорога, всем этим полковникам и генералам! А то зажрались, совесть всякую потеряли. Рассказывали тут как-то, что один генерал, даже будто бы дважды Герой Советского Союза, вывез из Германии несколько вагонов всякого добра, и Сталин, прознав об этом, тут же его из генералов разжаловал. Об этом случае рассказывали с подробностями: будто вагоны генерала задержали на границе, генерал звонит Сталину и жалуется, что вагоны не пропускают, а Сталин, выслушав его, отвечает: «Передайте от моего имени, чтобы пропустили… товарищ младший лейтенант». Вот так-то – из генералов прямо в младшие лейтенанты. Это по-сталински, правильно и справедливо. Потому что советский человек – не мародер, а если еще и член партии, так и подавно. Сам-то Олесич хапнул самую малость, потому что на своем горбу много не унесешь, да, к тому же, все время в боях, а там не до мародерства. Разве что немку какую-нибудь прищучишь в подвале, так она и сама рада, а если ей кусок хлеба дашь, так и благодарить тебя будет, и руки целовать. Тем более что, когда немцы отступали, они сами своих баб раскладывали без разбору, всех девок попортили, даже малолеток, чтоб русским не достались. Война – такое дело… Но этот Матов, видать, из других. Иначе особисты под него не копали бы. А в таком разе не грех им и помочь. Главное, чтобы тебя самого не приконтрили заодно, как какого-нибудь пособника или, наоборот, укрывателя. Эти ребята, хоть и молодые, да ранние…

Но откуда им известно, что именно он застрелил Кривоносова? Ведь в бумагах по тому делу, насколько ему, Олесичу, известно, ничего такого не было. То есть было, что Кривоносов погиб в стычке с диверсантами, а как погиб, от чьей пули – молчок… На пушку, небось, берут. Но если даже и застрелил, хотя признаваться в этом никак нельзя, то мало ли чего в бою не бывает! Промашка вышла, что ж тут поделаешь. На войне чего только не случается. Иногда своя же артиллерия по своим же так врежет, что похлеще немецкой будет, и – ничего. Или свои же самолеты бомбами накроют. А то как-то, уже в Берлине, взвод Олесича в ночном бою, когда не поймешь, где свои, где чужие, схлестнулся с другим своим же взводом, но из другого полка: тоже друг друга покрошили предостаточно, пока не разобрались. А все потому, что вокруг полно валялось немецкого оружия, так что по характеру стрельбы и не разберешь, кто в тебя садит длинными очередями, не жалея патронов.

Олесич допил пиво, еще раз глянул на Костю-морячка, вспомнил, что тому, поговаривали, нет и двадцати пяти, а вон как оскотинился, и побрел домой. Дома у Олесича еще с первомайских праздников стоит початая бутылка водки, и он решил допить ее, потому что никто не знает, удастся ли сделать это завтра.

* * *

Едва за Олесичем закрылась дверь, как чернявый следователь схватил трубку телефона и, с довольным видом поглядывая на напарника, стал вызывать Москву. После долгих препирательств с телефонистками, он назвал номер в Москве, и почти тотчас же в трубке послышалось глуховатое покашливание.

– Товарищ полковник, – заговорил чернявый. – Докладывает старший лейтенант Саблин. Снова всплыл генерал Матов. Да, по сорок пятому году. В связи с гибелью сотрудника контрразведки «Смерш» старшего лейтенанта Кривоносова… Да-да. Так точно… Бывший боец двадцать третьего штурмового батальона Олесич… Личность малоприятная, но использовать можно. Работает на чугунолитейном сменным мастером… А мы на него случайно вышли: по делу подполковника контрразведки «Смерш» Голика… Темнит этот Олесич, товарищ полковник. Дурачком прикидывается… Так точно. Мы тоже решили не форсировать. Сам дозреет… Будет исполнено! – И положил трубку.

– Ну, Петька! – воскликнул старший лейтенант Саблин, блестя выпуклыми черными глазами и потирая пухлые ладони. – Старик доволен, велел нам тянуть за этот кончик и дальше. Представляешь: мы сводим Матова с Голиком, туда же начальника штаба, все из одной дивизии – и картина полнее некуда! Я тебе говорил: за этим Олесичем что-то есть. Говорил? Вот то-то же… Ха-ха-ха!