Читать книгу Тиква ле шалом. Надежда на мир. 2 друга и 2 рассказа - Виктор Улин - Страница 6

Мордух Вадровник удрученно шагал по мощеной улице Смоленска.

Ему стоило хоть в мыслях обругать гоев, испортивших праздник. Вспомнить слышанные от деда и глубоко запавшие в память иудейские ругательства, среди которых самым безобидным являлось проклятие потомков до семи колен, после чего их дети должны были заживо сгнивать в утробах своих матерей.

Но Вадровник не сделал этого. Он был настоящим евреем – смиренным и тихим человеком.

И поэтому просто старался идти как можно медленнее, чтобы отстрочить объяснение с женой. В котором – он знал – виновником окажутся не русские забулдыги, а он сам.

Ведь это он затеял всю историю. И даже нахвастался Шифре, что отныне ей не нужно гадать, пришлют ли могилевские родственники наполовину раскрошившуюся мацу, а можно будет печь ритуальный хлеб самостоятельно и в любое время.

В какой-то момент к Мордуху явилась малодушная идея: по-русски зайти в ближайшую пивную, чтобы явиться домой в виде, исключающем какую бы то ни было ответственность.

Но портной отогнал эту подленькую мысль; все-таки он был евреем.

Стоял месяц Нисан – иудейский апрель, на конец которого в нынешнем году выпал поздний Песах. Главный праздник, знаменующий память о возвращении в землю обетованную – точнее, о Великом исходе евреев из Египта во главе с Моисеем, который потом сорок лет водил по пустыне свой богоизбранный народ.

Да уж, богоизбранный… – Мордух вздохнул.

Сам он не мог считать себя истинно верующим. Он даже не соблюдал шабата: был готов работать всю неделю без выходных, лишь бы шли заказчики – ведь только неимоверным трудом ему удавалось содержать семью из шести человек…

Да и вообще, чем дальше жил Вадровник, тем меньше верилось, что евреи – народ действительно избранный.

Или бог еще не закончил свои бесчеловечные испытания?

Поймав себя на неправоверных мыслях, Мордух Вадровник оглянулся, словно их могла прочитать Шифра.

Жена его оставалась настоящей иудейкой – как и положено было быть дочери киевского раввина.

Впрочем, вера Шифры не могла считаться результатом воспитания: всех родных ее убили в 1905 году, при самом страшном погроме за всю историю России. После чего уцелевшую девочку – которой едва исполнилось четыре года – переправили к Вадровникам в Чернигов, поскольку она приходилась им дальней родственницей по линии тетки Мордуха. И с тех самых пор жила в семье Хонона Вадровника, как родная дочь среди родных братьев.

Сначала в Чернигове, потом в Житомире, затем в Могилеве, где до сих пор осталась родня Мордуха – хотя сам он не вполне понятным образом очутился в Смоленске.

Портной подумал, что, вопреки учению об избранности еврейского народа, вся их семейная биография была маршрутом бегства от притеснений. Сначала Шифру вывезли в Чернигов, потом Вадровники бежали из страшной Украины, от гайдамаков и махновцев – в Белоруссию. И уже в разумном возрасте Мордух уехал в Россию, о чем ни разу не пожалел: пусть его и здесь в глаза называли жидом, но это было ничто в сравнении с антисемитизмом наводнявших Белоруссию поляков…

– неслось из черных рупоров, висевших на фонарных столбах.

Радио играло первомайские песни, подчеркивая воскресный день и грядущий советский праздник.

О чем напоминал и полощущийся на одном из фасадов кумачовый плакат с белыми меловыми буквами:

«Звени, Первомай 41-го года!»

Хонон Вадровник был портным – как и дед Мордуха, Ицхак. Да и вообще все в роду Вадровников занимались этим ремеслом.

Однако своих детей Хонон пытался вывести в люди. Мордух вырос при старом времени и образование его ограничивалось хедером – воскресной школой, где учили лишь покорности богу да вере в свою избранность. Но младший брат Барух учился уже в нормальной советской школе, а потом уехал в консерваторию: склонность к скрипке проявилась у него с рождения, и Хонон не жалел сил, чтобы сын выбился в люди.

Музыкальным талантом судьба не обделила и Мордуха. А старший из его сыновей, шестнадцатилетний Изя – названный в честь убитого черносотенцами деда, раввина Израиля Шнайдмана – определенно собирался вслед за дядей Барухом. Сам же Мордух не поднялся выше портного по единственной простой причине: еще не определив профессию, он был уже обременен семьей.

Шифра росла в их семье как сестра, но все-таки сестрой она не была. И именно она, а не какая-нибудь другая девочка из еврейского квартала, манила к себе тайнами женского естества. Те, другие – может, даже более красивые – жили где-то далеко, а Шифра находилась рядом – всегда, днем и ночью.

Да, особенно ночью.

До сих пор, вспоминая свою юную прыть, Мордух ощущал некую гордость за себя. Хотя сегодня и не верилось, что его Шифра, превратившаяся в толстую сварливую еврейку – эта самая Шифра двадцать с лишним лет назад одним взглядом из-под загнутых ресниц бросала в дрожь любого, кому приходилось на нее взглянуть. И так вышло, что жене еще недавно исполнилось сорок, а старшая их дочь Фейга в будущем году уже заканчивала педагогический институт.

И какое место могло остаться для игры на скрипке – Мордух Вадровник бился, чтобы кормить быстро растущую семью и толкать детей к свету.

Сам он остался мастером жилетов и брюк с высокой талией, но дети его не бедствовали и могли иметь надежды. Ведь семья для любого еврея – будь он хоть распоследним караимом – семья для нормального еврея составляла главный смысл жизни.

Мордух Вадровник, верил, что при советской власти его дети не вырастут потомками жида-портного, а сделаются людьми.

С Фейгой все определилось с детства, когда она рассаживала кукол вдоль стола, играя в школу. Потом вечно помогала своим одноклассницам – дом Вадровников превратился в сборище Фейгиных подружек, с которыми она занималась после уроков. Она родилась учительницей – с умом и умением убеждать.

Изе предстояло стать скрипачом – насчет даже не стоило спорить.

Пятнадцатилетий Марик все свободное время читал по медицине; для него Мордух выписал огромную и страшно дорогую Медицинскую энциклопедию. И карманные деньги, регулярно выдаваемые отцом, Марик тратил не на мороженое и не на кино про Чапаева, а таскался по барахолкам и навещал старьевщиков, выискивая книги. Его врачебная будущность стала определенным фактом.

Неясной оставалась судьба младшего – Хаим-Гирша; он увлекался лишь собиранием марок с самолетами и дирижаблями. Впрочем, о будущем последнего сына пока не стоило загадывать: он был у Вадровников не четвертым, а пятым. После Марика родилась мертвая девочка; в то время Шифра уже страдала женскими болезнями. Через несколько лет все-таки получился этот сын, но настолько хилый и болезненный, что тоже не казался жильцом и тогда мать, уповая на еврейского бога, дала Гиршу второе имя. С древнееврейского «Хаим» переводилось как «жизнь» и это означало не что-нибудь, а просьбу. Точнее, мольбу о покровительстве самого бога. Правда, сам Мордух сомневался, что выжить младшенькому помог именно бог, а не забота матери. Но так или иначе, Хаим-Гиршу уже исполнилось восемь лет…

Товарища Сталина Мордух Вадровник уважал искренне. Он, конечно, знал, что где-то творились смутные дела, что люди исчезали и не появлялись вновь. Но то происходило именно где-то; у простого еврейского портного, не обремененного ни имуществом, ни положением и не ведущему разговоров ни о чем, кроме ширины брюк и длины рукавов, не могло быть дел с НКВД. А Советская власть – олицетворением которой служил товарищ Сталин – дала его нации свободу и от проклятой черты оседлости и от непрерывного страха перед погромами.

Правда, по медленно ползущим слухам Мордух знал, что в Германии, где воцарился Гитлер, творились ужасные вещи, перед которыми махновские погромы казались баловством в хедере. О том было страшно слушать и еще страшнее – верить, что не все преувеличено.

Он старался гнать такие мысли. Германия оставалась страшно далеко, от Смоленска ее отделяла Белоруссия, а потом еще и Польша. К тому же вряд ли фашисты в самом деле смели безнаказанно уничтожать целый народ: ведь казалось невероятным, чтобы богатые евреи из Америки не пришли на помощь своим германским братьям по крови.

Ведь иудаизм держался на взаимопомощи своим, а объединению раскиданной по свету нации служили праздники.

Песах в их доме всегда был большим торжеством. Вероятно, несокрушимая вера оказалась у Шифры врожденной – переданной через многие поколения истинных иудеев.

О родителях жены в Смоленске не было известно никому; не знали ничего даже дети, которые могли все разболтать и сломать тем самым собственные судьбы. Если бы в школе прознали, что Фейга – внучка служителя культа, ее бы не приняли и в комсомол, а без комсомольского билета закрывался путь в педагогический институт, то есть сама жизнь.

Тайна Шифриного происхождения хранилась между ней и Мордухом.

Это было в общем несложно: за две тысячи лет существования без родины искусство оставаться евреем превратилось в умение приспосабливаться к любым условиям жизни, приняв внешние правила общества, куда судьба закидывала сынов Израиля. Но внутри хранить иудейскую веру, то есть саму сущность еврейской нации.

Но Мордух Вадровник отмечал, что на его глазах происходит угасание иудаизма.

Смутной детской памятью помнил он еврейские кварталы Чернигова. Вывески, написанные на идиш древнееврейскими буквами – Мордух так и не научился их читать, поскольку путал обозначения гласных звуков, для которых в иврите не имелось отдельных знаков. Пейсатых стариков в шляпах, черных лапсердаках и белых гетрах. И полное затишье субботы, когда на улицах появлялись одни лишь шабес-гои