Читать книгу С нами Бог - Виктор Вассбар, Виктор Васильевич Свинаренко - Страница 11

Мерно постукивая на стыках рельс, поезд шёл из Варшавы в Петроград. Стремительно влетали в квадрат окна, пролетали его и скрывались позади рощи и перелески, деревни и полустанки, молниеносно менялся пейзаж, облик сёл и городов, лишь время тянулось неимоверно долго для Корнелия Андреевича Федулова. Оно растягивалось для него как резиновый жгут и даже замедляло ход минутной стрелки карманных часов, на которые он посматривал как на странный механизм, влияющий на ход времени.

– Такое чувство, как будто я живу в застывающем мире, – двадцатый, а может быть и тридцатый раз говорил он себе под нос, беспрестанно вынимая из кармана жилетки часы, открывая их крышку и с удивлением рассматривая циферблат. – Полчаса назад было 16.20, и вот сейчас лишь 16.25.

Корнелий Андреевич поднёс часы к уху.

– Тикают! – пожал плечами и вновь посмотрел на циферблат. – И стрелки кружатся. Чудеса господни!

– Это, уважаемый Корнелий Андреевич, завсегда так бывает, когда куда-то торопишься. А вы, как видно по вас, с большим нетерпением ждёте Петербург… Простите милостиво, никак не могу привыкнуть к новому названию, – Петроград. Звучит как-то убойно, как град шрапнели по городу Петра, – пытаясь завязать разговор с молчаливым попутчиком, проговорил сосед по купе – молодой поручик. – Уверяю вас, появится, обязательно появится наша славная столица. Почитай уже три четверти пути проехали.

– Понимаю, сознанием понимаю, а глаза видят иное. Видят, застряло время и ни в какую не желает идти своим нормальным ходом, – тяжело вздохнув, ответил Федулов, засовывая часы в карман жилета.

Ушедшее время скрыло за улетающими вдаль рельсами железной дороги «прилизанные» польские города Воложин и Белосток, ухоженные белорусские Гродно и Поречье, мрачные литовские Вильна и Безданы, хмурые латвийские Динабург и Режица, впереди славный Петроград. Бойко, извергая чёрный угольный дым из трубы, тянет паровоз пять пассажирских вагонов мимо скособочившихся русских деревень. Уныние и нищета в них, но эта русская действительность сегодня радовала Корнелия Андреевича Федулова более, нежели всё гладенькое чужое, где в тревоге довелось ему прожить первые четыре месяца войны. Саму войну он не видел и имел о ней лишь смутное представление, но когда отголоски её – взрывами снарядов – стали доносились до Варшавы, Федулов решил покинуть Польшу и возвратиться в Петербург, как называл он по-старинке российскую столицу, переименованную в начале Великой войны в Петроград. В Варшаве удерживали неотложные дела, связанные с его научной деятельностью.

– Здесь русский дух, здесь жизнь кипит родная, – наслаждая взор русским ландшафтом, мысленно пропел Корнелий Андреевич, и вдруг неожиданно резко даже для самого себя, тоже мысленно, воскликнул. – Глупец! Потерял столько времени! Машенька, верно, совсем уж извелась, а Настенька… доченька… глазки проплакала, меня… своего непутёвого папеньку дожидаясь, – и горестно, – э-хе-хе! Время, времечко!

Вынув часы из кармана, Федулов открыл их крышку и посмотрел на циферблат.

– 16.28. Всего три минуты, а как будто пролетел целый час. Пожалуй, надо отвлечься от мыслей по дому, иначе можно сойти с ума, – сказал себе Корнелий Андреевич, но тщетно, – мысли о доме и семье не желали затихать в его голове.

Ещё вчера Корнелий Андреевич Федулов гулял по улицам Варшавы, восхищался её великолепием и величественной архитектурой, видел нарядных паночек и их важных маман, и вот уже русская земля. Год назад покинул Корнелий Андреевич Петербург, ещё несколько часов езды на поезде, затем полчаса на извозчике и перед ним предстанет дом, в котором его ждут жена и дочь. Немногим менее восемнадцати часов езды от Варшавы до Петрограда, но как неимоверно долго тянулись тринадцать из них для доктора ботаники Федулова, предстояло вытерпеть ещё четыре часа 40 минут и милый сердцу город, воспетый великими поэтами отечества, предстанет перед ним во всём своём торжественном величии. Петроград будет наслаждать его взгляд прекрасными дворцами, широкими прямыми проспектами и изящными мостами, переброшенными через каналы города, но главное – он увидит милую жену Машеньку и дорогую доченьку Настеньку.

– Поди, уже и папеньку своего забыла, родненькая моя, – взгрустнул Федулов. Что европейская роскошь? Она бледна на фоне скособочившихся хибар родных русских деревень, – думал Корнелий Андреевич и слёзы невольно накатывались на его глаза.

Сегодня нищета русских деревень была ему дороже всех богатств мира. Сегодня он ехал домой из длительного путешествия, растянувшегося на долгий год работы, – восемь месяцев в полях и горах Европы в поисках новых, ранее неведомых науке растений и четыре месяца тревог в Варшаве.

В купе кроме Федулова на своих местах сидели ещё два господина. Напротив, – на лавке у окна сидел тучный мужчина лет сорока – Мишарин Павел Никанорович, представившийся корреспондентом какой-то малотиражной московской газеты. Рядом с Федуловым – ближе к двери расположился поручик артиллерист Борис Владимирович Протасов. Артиллерист возвращался из госпиталя домой в Петроград, был комиссован из армии по причине серьёзного ранения – отсечения осколком разорвавшегося снаряда кисти левой руки. Все трое познакомились сразу после отбытия поезда от станции Варшава, что расположена на Праге (историческом районе польской столицы) на правом берегу Вислы.

– …смотрю в окно и удивляюсь, как же широка Россия матушка! – с гордостью за родину говорил Мишарин.

– И бедна как церковная мышь с её несметными богатствами, – парировал, скривившись, артиллерист.

– Что греха таить, не без этого. Есть у нас ещё к чему руки и голову приложить, да только вот не дают нам покоя завистники, что смотрят на Россию с запада. Всё-то смотрят на нас исподлобья… А вот спрашивается почему, коли мы бедны? Что взять с нас, как вы выразились, уважаемый Борис Владимирович, с церковных мышей?

– Вот я и не возьму в толк, какого рожна они попёрли на Россию, – не унимался поручик. – Деревни у нас дрянь, кругом грязь и нищета. Города, кроме разве что Петербурга и Москвы, в запустении. Заводы, фабрики, да и сельское хозяйство, – махнув рукой, – ни к чёрту! Нет у нас европейской хватки, и не будет! Жили в дерьме, живём и ещё век жить будем… покуда существует царизм.

– Да вы, Борис Владимирович, антимонархист, – удивился Мишарин. – Никогда бы не подумал на офицера, дававшего присягу царю и отечеству.

– Месяц назад я бы и сам не подумал о себе такое. А вот сейчас, извольте, не скрываю этого. К чему, спрашивается, вся эта война?.. Извините, – не дав Мишарину вставить слово открытой ладонью правой руки, продолжил излагать свою мысль поручик, – понимаю я всё. Новые колонии понадобились. А зачем, позвольте вас спросить? – и, не дожидаясь ответа, – если с тем, что имеем, справиться не можем. Невозможно весь мир подмять под себя. К сожалению, монархия… и не только наша, не понимает это. Сколько молодых ребят искалечено, а побито… тысячи, сотни тысяч… и всего-то за каких-то четыре месяца. Попомните, господа, не такие ещё жертвы будут, проснётся, всколыхнётся и взбунтуется Русь. Придёт новый восемьсот двадцать пятый год, тогда не смели царизм, ныне сметут. На сцену выйдут новые патриоты… Вот тогда держитесь…

– Что ж так хмуро и печально, Борис Владимирович? Я другое слышал. Позвольте, – обращаясь с просьбой перевести разговор на другую тему, обратился Мишарин к поручику.

– Извольте, кто ж вам не даёт, уважаемый Павел Никанорович. За хорошим разговором дорога скатертью лежит.

– Вот и прекрасно, любезный Борис Владимирович.

Обменявшись любезностями, Мишарин повёл рассказ.

– В первых числах ноября в некоторых центральных газетах промелькнуло короткое сообщение «Петроградского телеграфного агентства» о том, что, отрезанные в середине сентября три эскадрона нашей кавалерийской дивизии, 19 октября «вынырнули» из лесов Келецкой губернии Привислянского края царства Польского и снова присоединились к нашей наступающей армии.

– И что из этого? – хмыкнул поручик. – Мало ли кто и откуда выныривает во время войны, всех героями не назовёшь. Обязанность наша такая… родину защищать!

– Так-то оно, конечно, так, только дело тут не только в самих героях, а сколько в том, какое они оказывают влияние на человеческие массы. Согласитесь, поднимая в людях патриотизм, они ведут страну к победе.

– Да разве ж я отрицаю роль героизма в поднятии народного духа, уважаемый Павел Никанорович, – примирительно проговорил поручик. – Отнюдь… Извините за полемику. Так что же вы хотели нам рассказать, послушаем с превеликим удовольствием, хотя, честно говоря, сейчас меня мало что может удивить.

– Я находился в Варшаве, – кивнув в знак примирения, продолжил рассказ Мишарин, – когда по ней разнёсся слух, что командир одного из тех эскадронов вместе со своим подразделением находится в городе. Эта весть взволновала меня, и я незамедлительно пустился на его поиски.

Ротмистра Беккера нашёл собирающимся в путь. Представился корреспондентом губернской газеты и пристал к нему с просьбой – поделиться своими переживаниями во время пятинедельных скитаний по тылам германской армии.

На мою просьбу ротмистр беспомощно развёл руками, и я увидел, что в его глазах промелькнуло самое откровенное уныние.

– Если рассказывать всё подробно, то на это уйдёт полдня и материала наберётся на объёмный том, а я, к сожалению, не имею достаточно времени.

– Да-да, конечно, понимаю, – ответил я. – Но и вы поймите меня. Россия должна знать своих героев. Я могу следовать с вами некоторое время.

Ротмистр с улыбкой посмотрел на меня и проговорил

– Верхом?.. Но у вас, насколько я вижу, нет ездовой лошади, а у меня нет свободной.

– Да, конечно, но, может быть, вы найдёте хотя бы полчаса. На чём же, если не на примерах героев должно воспитываться подрастающее поколение!?

Ротмистр призадумался.

– Согласен, только во мне ничего геройского нет. Я выполнял свой воинский долг, а вот рассказать о настоящих героях, пожалуй, расскажу…

Заинтересовавшись разговором своих попутчиков, Федулов отвлёкся от своих мыслей и прислушался. Вскоре он с интересом слушал рассказчика, бурно и эмоционально повествующего о необычном случае на войне, услышанном от главного действующего лица тех боевых событий, – ротмистра Беккера.

– Прежде всего, объясните, каким образом случилось, что ваш эскадрон, как разведочный, не заметил, что остался за боевой линией наступающей неприятельской армии? – обрадовавшись, что всё так просто и быстро решилось, спросил я ротмистра.

– Ну, батенька, это почти как допрос, – улыбнулся эскадронный командир. – Ну, что уж тут поделать, коль согласился на беседу с вами, скажу, нужно знать воинский устав, чтобы понять, пока не получен приказ прекратить разведку и присоединиться к своему полку, ни я, ни кто другой на моём месте не решился бы нарушить свой воинский долг. Я ведь не знаю, что делается в нашей армии за моей спиной. Не знаю также, что происходит в это время на неприятельских флангах… А, может быть, как раз моё присутствие в непосредственной близости к неприятелю является стратегическим маневром, или, наконец, явилась необходимость пожертвовать нашим эскадроном, чтобы выиграть во времени!?..

– Вокруг рассказчика собралась группа солдат и офицеров. Многие из них неоднократно слышали эту историю, но и сейчас они не могли пройти мимо. Уж очень она была необычна. Вместе с рассказчиком мы с напряжённым вниманием переживали каждый эпизод похода эскадрона по тылам врага, – радовались и тревожились.

– На моё последнее донесение, – продолжал ротмистр, – что в районе Сломники—Мехов замечено усиленное движение неприятельских колонн, я получил приказ – разведку не прекращать, вести её энергично.

Наконец, вижу, чем дальше, тем глубже забираюсь в самую гущу вражеских войск. По шоссе тянулись обозы, парки, артиллерия… Решаю ещё раз послать гонца, но уже пешком. Выбрал самого надёжного из своих гусар, – поляка Облама.

По пути к нашим, с Обламом случилось приключение, значительно его задержавшее.

Измученный долгой ходьбой по буеракам, взгоркам, перелескам, – отдалились-то мы довольно-таки на значительное расстояние от нашего полка, – повстречал он какого-то крестьянина и попросил его подвести, насколько даёт возможность, к линии фронта. Тот не отказал.

На беду – при пересечении шоссейной дороги – им встретился немецкий обоз. Пришлось Обламу растянуться на дне воза. Мужик закрыл его соломой и со спокойным видом продолжил путь. Немцы, однако, заметили чужую подводу, и один из пруссаков подошёл к возу, уселся на солому и приказал не сворачивать с шоссе, – ехать по пути обоза. Так и ехали, – Облама под соломой, а немец, ничего не подозревая, на нём… долго так ехали.

Из объяснений Обламы скажу, подумал он, что в самый немецкий штаб приедет… Стал соображать, как вывернуться из такого положения.

Через некоторое время услышал:

– К реке подъезжаем, по мосту пойдём, – проговорил крестьянин.

Немец что-то ответил ему на своём языке.

– Не понимаю, господин немец, – проговорил крестьянин, – по мосту говорю, пойдём.

Услышал эти слова Облама и, недолго думая, выскочил из-под соломы. Немец с перепугу даже перевернулся. Гусар прикладом его по голове, а сам сбросил шинель да через перила в реку. Пока к телеге подбегала обозная прислуга, Облама был уже далеко от берега и уносился течением за изгиб реки. Перепуганный мужик, сообразив, что немцы не оставят его в покое – расстреляют, улепётывал во весь дух в ближайший лес.

Вылез Облама на противоположный берег, мокрый, как курица, добрался до ближайшей деревни, встретил добродушных поляков и те дали ему крестьянскую одежду. Переоделся и только к лесу стал подходить, как навстречу ему немецкий разъезд – искал русского солдата, – его. Облама, разумеется, направил разъезд, в обратном направлении, – в немецкий тыл, а сам, дай Бог ноги, в лес и в сторону своего фронта. Помыкался, но всё-таки добрался до нашего полка и доставил моё донесение в штаб. А в это время мой эскадрон уже «нащупали» австрийцы, и я, волей неволей, вынужден был переменить стоянку. Решил продвигаться в Хробежские леса.

Только тронулись из леса, и вышли на опушку, глядь – за речкой верстах в трёх от берега идёт австрийская конница. Не желая бесцельного боя, я повернул эскадрон на север и двинулся к шоссе, приказав арьергарду наблюдать за кавалерией врага. Подошли к противоположной опушке, вижу – по шоссе тянется обоз. Вынуждены были задержаться в лесу, пропустить его. В это время прискакало моё прикрытие – арьергард и докладывает:

– Конница перешла реку вброд и движется по направлению к нам. Тут уже медлить нельзя, – надо атаковать обоз. Выпорхнули мои молодцы из лесу и марш-марш на обоз. Трудно вам передать ту суматоху, какая поднялась в обозе…

Вся обозная прислуга побросала оружие и кинулась на колени с мольбой о пощаде. Лошади метались в разные стороны, опрокидывая возы и двуколки в канавы, но больше всего были жалки и растеряны несчастные галицийские мужики-возчики, реквизированные немцами возле Кракова.

Рубить их, конечно, у нас не поднялась рука, только мной было им приказано немедленно ломать у телег колёса, рвать на лошадях упряжь и выбрасывать в ближайшее болото все патроны и амуницию, – всё, что вёз обоз. Надо было видеть, с какой лихорадочной поспешностью всё это ими исполнялось.

Однако, замечаю, что пехота, прикрывавшая предыдущий обоз, уже рассыпается цепью и открывает по нас огонь. Бросаем обоз, сворачиваем с шоссе, нет смысла губить понапрасну моих людей, и направляемся к ближайшему лесу. В это время от неприятельской цепи отделяется всадник на серой лошади, скачет за нашим эскадроном и машет руками. Выйдя из-под обстрела, останавливаю эскадрон и жду, чем эта история кончится.

Скакавший к нам всадник оказался австрийским офицером. Подъезжает к нам шагов на пятьдесят и вдруг выхватывает револьвер и начинает палить… Разумеется, в следующую минуту его уже не было в живых, но такая озверелось наших врагов усилила нашу бдительность.

По пути мы везде срывали телефонные провода, прежде всего из предосторожности, чтобы враг не знал о нашем передвижении и приближении к тому или иному участку местности.

В одном месте послал взвод оборвать проволоку полевого телеграфа. Возле шоссе, прикреплённая к высоким телеграфным столбам, она была протянута поверху. Столбы гладкие, осклизлые, гусары никак не могли взобраться на них. В дубняке двое крестьян рубили дрова, увидели, что гусары не могут справиться со столбами, подбежали и в одну минуту срубленные столбы повалились на землю с обрывками проводов.

Часто натыкаясь на обозы, пехоту, кавалерию, добрались мы, наконец, до Хробежского леса. Крестьяне провели нас в самое укромное место и о всяком приближении неприятеля немедленно предупреждали.

Как-то под вечер, один из «гаевых» – лесников, сообщает мне, что по деревне бродит какой-то австрияк, видимо шпион, так как беспрестанно расспрашивает жителей, где скрывается русский отряд конницы. Я велел доставить этого шпиона к нам в лес. К моему изумлению и радости, в приведённом «шпионе» я узнал моего гусара Облама. Оказывается, он уже четвёртый день следует за нами по пятам.

Узнав у него о разрешении пробиваться к своей дивизии, у меня отлегло от сердца. Но тут передо мной ясно предстала вся невыполнимость этой задачи, у нас не было денег, чтобы кормить эскадрон, и патроны были на исходе. Люди были голодны, а лошади от непрерывных тяжёлых переходов измотались и не смогли бы выдержать очередной долгий переход по горам и лесам. Собрал я на лужайке весь эскадрон и обратился к моим гусарам с такими словами:

– Братцы! Выяснилось, что мы отрезаны от нашей дивизии наступающей неприятельской армией. Положение наше отчаянное. Только Божьим чудом можем спастись… Поэтому, у кого нет твёрдости в душе, тот оставайся тут, авось с крестьянской помощью как-нибудь с голоду не помрёте и дождётесь возвращения наших войск, а кто готов на всё, тот выберет лучших лошадей и попробует пробиться вместе со мной до Ивангорода.

Обступили меня кругом гусары и чуть не со слезами на глазах начали упрашивать не оставлять никого. Если умирать, – говорят, – так уж всем разом!

Делать нечего, – всем, так всем!

Решил идти на северо-восток с переправой возле Топорова через речку Нилу. Накормили лошадей и двинулись в путь.

В Топорово подошли к помещичьей усадьбе. В усадьбе свершился переполох.

– Есус коханный, – всплёскивает руками встревоженная помещица. – Куда же это вы, господин ротмистр, выехали? Ведь кругом тут видимо-невидимо пруссаков!..

Успокоил я помещицу, попросил найти мне какого-нибудь крестьянина, чтобы мог указать брод через Нилу.

Пока разыскивали проводника, меня угостили прекрасным обедом, да и людей накормили досыта. Выхожу во двор, гусары подходят ко мне и таинственно докладывают:

– Вашескородие, извольте посмотреть, – как ихняя барышня дозор держит!

Смотрю, а на вышке сарая мелькает синий жакет одной из дочерей помещика. Милая девушка так беспокоилась о нашей безопасности, что забралась на вышку и наблюдала за окрестностями. Хотя, думается мне, не менее заботилась и о безопасности своей семьи. Ясно дело, что с ними было бы, явись в усадьбу немцы.

Вечером я осмотрел в бинокль берега реки. Увидел, что по обоим берегам один возле другого, как жемчужины на песке, сторожевые огни. Значит, незаметно пробраться и думать нечего. Решил дождаться утра.

В сумерках тихо прошли деревню. С рассветом решил, улучив момент, пробиться силой на противоположный берег, но прежде скомандовал – «На молитву!»

Признаюсь господа, – окинув взглядом собравшихся вокруг товарищей, проговорил ротмистр, – я никогда в жизни не молился так горячо, как тогда. Гусары тоже пели молитву Господню от глубины души. Вскоре возле нас на площади собралась толпа крестьян; настроение передалось и им. Женщины всхлипывали и молились вместе с нами. Такой минуты передать нельзя никакими словами, – её надо пережить.

Вообще, я не из числа верующих в чудеса, но глубоко убеждён, что в тот раз случилось чудо… Стоял ясный солнечный день, но как только мы закончили молитву, небо затянулось тучами и хлынул такой ливень, что в пятидесяти шагах ничего не было видно. Я до сих пор не могу понять, как мы перешли брод под самым носом врага без единого выстрела и без сабельного удара.

Вскоре вошли в перелесок, проскочили его и тотчас наткнулись на австрийский обоз. Прикрывавшие обоз две роты сейчас же рассыпались цепью и открыли по нас огонь. Изменив направление движения, мы галопом пошли в лес. Пули свистели мимо ушей, но минут через пять мы доскакали до укрытия без малейшей царапины. Эта удача ещё больше подняла в нас бодрость и веру в успех принятого решения.

К вечеру мы подъехали к урочищу Сераги, где я решил дать отдых эскадрону у дома лесничего.

Лесной домик был похож на блокгауз, как его описывает Майн Рид в северо-американских приключениях. Обнесённый со всех сторон крепким высоким забором, с колючей проволокой наверху, он представлял собой маленькую крепость.

На наши осторожные стуки по калитке ворот в заборе отозвалась собака, но из дому никто не выходил. После долгих и настойчивых ударов предположили, что дом пуст и принялись, было, сшибать ворота с петель, как вдруг открылась калитка, и в проёме её показалось испуганное лицо лесничего. Увидев нас, он стал умолять не устраивать у него постоя, так как в соседней деревне стоят австрийцы, которые под страхом расстрела приказали не принимать у себя ни одного русского.

Я не знал, что предпринять, мои люди устали и были голодны, а лошади выбились из сил.

В лесу на сырых листьях – смерть как не хотелось ночевать; с другой стороны, не хотелось заставлять лесничего дать нам приют силой. Выручила жена лесничего, которая оказалась храбрее своего супруга. Она стала убеждать его, что, в сущности, австрийцы, если узнают о нашем постое у них, не смогут предъявить претензий за то, что целый отряд русских силой занял их дом.

– Только вы, господин офицер, разрешите нам с детьми уйти в погреб, – просительно обратилась ко мне лесничиха.

– Помилуйте, сударыня, зачем вам это? – изумился я.

– Да ведь сейчас начнётся война!.. И ежели будет, какая беда, мы скажем, что вы нас туда бросили. Так будет нам безопаснее… австрийцы непредсказуемы.

– Ручаюсь вам, что за всю ночь вы не услышите ни одного выстрела, а ранним утром мы двинемся дальше. Кроме того, я не могу ответить на ваше гостеприимство такой бесчеловечностью, как помещение вас с детьми в сыром холодном погребе.

Однако мои обещания о спокойной ночи не оправдались, и виновником этого оказался всё тот же трус лесничий. Хотя, если вдуматься, он беспокоился о семье.

Когда в доме всё успокоилось, ему вдруг вздумалось отнести объездчику на сохранение свой браунинг. Не сказав мне ни слова, он вышел из дому и стал осторожно пробираться по лесу. Разумеется, напоролся на мои секреты.