Читать книгу Правду славим - Виктор Вассбар - Страница 3

– Как думаешь, Фёдор Ильич, чем всё это кончится?

– Трудно сказать, Леонид Самойлович, но думается, не добром.

– Не добром это ясно, как божий день. Я о другом спрашиваю, как нижние чины приняли отречение Николая и что думают по этому поводу?

– Разно, Леонид Самойлович. Кто говорит, что замирение будет и домой всех отпустят, а кто думает иначе, сказывает, что любая власть свою землю за так просто никому не отдаст. Без земли, какая ж власть? Нет земли, нет страны, значит, нет и власти. Вот и я так же думаю, война будет до победного конца, правда, ныне, как мне думается, конец её отодвинулся ещё на несколько лет.

– Значит, пока власть не окрепла, будем отступать?

– Думается, что так. Может и будет, какое замирение, только временное, чтобы с силами собраться и вдарить напоследок так, чтобы и пыли от немцев не осталось. Не зря же нас сняли с фронта для переформирования и пополнения личным составом. В ротах-то и половины от штатной численности не наберётся. Побило народу православного, не дай Бог сколько! И всё эти изверги германские, всё-то им неймётся, всё-то испокон века на нашу землю зарятся!

– Слушаю тебя, Фёдор Ильич, и удивляюсь. Откуда в тебе такое глубокое мышление? Тебе бы военным министром быть, навёл бы порядок в армии. А насчёт того, что побило народу много, так куда ж без этого… война, будь она неладна, за землю свою стоим. Одно ныне плохо, – Парфёнов тяжело вздохнул, – пополнение «на воде вилами писано». Предполагали в штабе армии, что поставят людей из добровольцев и запасных, только и десяти процентов от нужного количества вряд ли получат. Нет людских резервов в стране, всё израсходовали. Хорошо если по отделению в роту дадут, а то и того меньше.

– С кем воевать будем… коли людей нет? Ума не приложу! И о чём они в штабах думают? В окопе у солдата мысли о жизни, как врага бить, а здесь они у них набекрень. Совсем о другом мыслят, как бы к какой вдовушке под бок пристроиться, сладко поспать, да смуту навести митингами. А военным я никогда не желал быть, так что министр из меня никудышный вышел бы. Моё дело землю пахать, Леонид Самойлович. Война это не моё, не обучен я этому делу… да… – Ромашов махнул рукой, – какой из меня министр, лапотник я, крестьянин.

– Не скажи, друг, за три года из рядовых до поручика, это тебе скажу, что-то значит. Ну, да Бог с ней, – войной. Меня сейчас иное тревожит. Что с Россией станется?

– Стояла, и стоять будет до скончания века, в этом я уверен! А войну давно бы выиграли, если бы не предатели среди своих.

– Предатели? – Удивился Парфёнов. – Кто именно?

– Полковник Мясоедов, так писали все газеты.

– Сергей Николаевич?.. – вздёрнув брови, задумчиво проговорил Парфёнов. – Знал я его… и очень хорошо. Порядочный, честный человек, начальник разведки нашей армии… Нет, не мог он быть предателем, в этом я уверен. Его оговорил какой-то подпоручик, бывший в немецком плену. Наговорил на него невесть что, немцы сказали ему обратиться к отставному жандармскому подполковнику по фамилии Мясоедов, через которого можно получать ценную разведывательную информацию. И ведь что удивительно, вспомнил он об этом лишь на третьем допросе. Как ты думаешь, Фёдор Ильич, о чём это говорит?

Ромашов потёр лоб и произнёс:

– Кто-то хитро отвёл от себя подозрения… или свалил на Мясоедова вину за поражения нашей армии в январе 1915 года.

– Вот и меня посещают такие же мысли, друг ты мой дорогой, – задумчиво проговорил полковник.

– Господа офицеры, позвольте присоединиться к вашему разговору, а то, что-то совсем поговорить даже не с кем. В штабе все какие-то очень занятые. К кому подойдёшь, молчат и смотрят как на чумного. Ну, нет царя Николая, что ж теперь помирать? По мне так всё едино, царь ли, временное ли правительство, лишь бы дисциплина была в армии, – присев рядом с Парфёновым и Ромашовым на бревно, бойко проговорил прапорщик-артиллерист Герасимов, – а её, – офицер развёл руками, – тпфу, и след простыл. Или у вас секреты, господа-товарищи? – улыбнулся от противоречащего друг друга обращения, и тяжело вздохнул артиллерист, явно показывая этим несогласие с новым и неприемлемым ему положением, установившимся в армии между нижними чинами и офицерами, где офицеры, по его мнению, стали не командирами, а мальчиками на побегушках. Так и сказал, – мы ныне мальчики на побегушках у всяких там комитетов, которыми управляет безграмотная, не смыслящая в военном деле солдатня.

– Боже вас упаси, Николай Николаевич! Какие секреты? Толкуем о будущем России, – ответил Парфёнов.

– А что о нём толковать? Россия была и будет… разве малость сожмётся, что уже и так явно, – махнув рукой, ответил Герасимов. – Зачем нам, скажите на милость, Польша? Пусть сами по себе живут и сами о себе заботятся. Или вот та же Финляндия? На кой ляд она нам? У нас, что… своих земель мало? Дай Бог, что имеем освоить бы. Хотя бы север. Колонии испокон века дорого России обходились. Толку от них один пшик, а кормить надо!

– А всё-таки без твёрдой руки, которая была у Государя Императора Николая Россия перевернётся. Начнутся внутренние войны. Вы как хотите, а я монархист до корней волос, – ответил Парфёнов.

– Перестраиваться надо, полковник. Новое веяние нынче. Я, конечно, не поддерживаю комитеты и революцию, а временному правительству симпатизирую. Николай для России и народа много неугодных дел натворил. Как правитель он был слаб! Это лично моё мнение. И к монархии, поверьте, возврата уже не будет.

– А что будет? – спросил Ромашов.

– Демократия, Фёдор Ильич, демократия!

– И что это такое, демократия?

– Власть народа, Фёдор Ильич, но не в понимании вседозволенности, что хочу, то и ворочу, а в ответственности каждого перед всеми и перед теми законами и решениями, которые приняли коллегиально.

– Власть народа, – задумчиво проговорил Парфёнов. – Но народ в России малограмотный. Много он нарулит?

– Научится! – ответил Герасимов.

– Пока научится, страну-то и похерит, – с горечью проговорил Парфёнов. – А потом спохватится и волей неволей обратится к тем, кто умеет управлять государством, а умеют политики, а они, извините, не из крестьян и рабочих. Возьмите того же Ленина, – чистейший дворянин. И вся его революционная клика тоже состоит из дворян, решивших поиграть в демократию путём подъёма солдатских, крестьянских и рабочих масс на противление законной власти, на революцию. Вот объясни ты мне, Николай Николаевич, как донести до сознания нижних чинов, что всякие революции во время войны во вред государству? Разве ж можно сейчас бунтовать? Сейчас, когда война становится все ожесточеннее и все ужаснее. Удушливые газы, огнеметатели, горны, минные галереи, бесчисленные аэропланы – всего этого в 15-м году мы не знали, а теперь у нас прямо-таки французский фронт. Техника и организация нам никогда не давались, а некоторые усовершенствования, которых мы на третьем году войны с грехом пополам добились, решительно ничего не значат по сравнению с тем, что за это время сделали немцы. Что же мы всему этому противопоставим? Каратаевский дух «серых героев» и беззаветную храбрость «суворовских орлов!». Но ведь это фраза – факты же говорят о другом.

В полку недавно получен приказ стрелять по своим, если кто бежать будет. В соседней дивизии опять беспорядки и опять расстрелы. Отношения между артиллерией и пехотой с каждым днем ухудшаются. За день до выхода на переформирование пехотинцы забросали ручными гранатами наш наблюдательный пункт, а разведчика 5-й батареи нашли мертвым в пехотных окопах со штыковой раной, немецкой атаки в то время не было. Сама же пехота сейчас никуда не годится; необученная, неспаянная и трусливая, она все меньше и меньше выдерживает натиск первоклассных немецких ударных батальонов. Как-никак, все это свидетельствует о такой степени падения пресловутого духа русской армии, при которой продолжение войны становится почти что невозможным. Нет, без дисциплины, точного выполнения приказов никак нельзя! Любая армия без точного исполнения воинских уставов, поставленных и проверенных столетиями, потерпит поражение. Имеем мы на это прав? Нет, друг вы мой! Не имеем! А потому стоял за точное исполнение приказов и строгую воинскую дисциплину, и стоять буду, чтобы не случилось, хоть переворот земной поверхности.

– Полностью с вами солидарен, Леонид Самойлович, – согласился с Парфёновым Ромашов. – Бунтовать никак нельзя. Иначе, что ж это за армия такая?! Вот хотя бы такой пример. Солдаты, с которыми я прошёл всю войну, нередко принимают мои приказы в штыки. Понятно, всем война очертенела, никому не хочется умирать. Но как же в таком случае наша родина, отдать её без боя врагу? Я им говорю о необходимости полного разгрома врага, молчат, головой кивают, а делают всё по-своему. С неохотой подчиняются, приказы исполняют абы как, оттого нередко гибнут по своей вине, а потом обвиняют во всём командиров, якобы мы отдаём неверные, необдуманные и губительные для них приказы. Мы, видите ли, виноваты в их бедах, а не их распущенность, разгильдяйство и непослушание. Благо, что пока не выдвигают свои требования, но, думается, это до поры до времени. Создали какие-то солдатские комитеты из полуграмотных нижних чинов, которые развращают армию. Приказы командира полка теперь утверждаются ими. Это, прям, бред какой-то, сплошная анархия. Порой думаю, не бросить ли всё к чёртовой матери, и бежать, куда глаза глядят, ан нет, понимаю, оставь всё это, – Фёдор Ильич окинул взглядом пространство возле себя, – как тут же найдутся те, кто за ломаный грош продадут Россию хоть немцу, хоть самому дьяволу.

Было, получил я приказ закрепиться на окраине деревни и сжечь несколько крестьянских хат, расположенных на расстоянии прямого выстрела от окопов и стеснявших обстрел.

Мне пришлось трижды повторить свое распоряжение. Командиры взводов, – молодые прапорщики уныло повторяли «слушаюсь», а хаты все не горели.

Я стоял у окопа роты, когда вернулся дозор с унтер-офицером, посланный сжечь хату. Так он со слезами на глазах докладывал, что в хате три женщины и пятеро детей. Уступая их просьбам, вернулся доложить мне об этом.

Я постарался объяснить ему и солдатам те выгоды, которые немцы смогут извлечь в бою из наличия этих хат. Командиры взводов, и солдаты хором меня заверяли, что за нами остается преимущество хорошо устроенного окопа, ручаются, что своего окопа немцам не отдадут, лишь бы я помиловал хаты или хотя бы отсрочил их сожжение.

Вот так слишком часто в последнее время между офицерами и солдатами пролегает настоящая пропасть, преодолеть которую порой не могут ни те, ни другие.

В результате, сдали мы деревню и окопы не помогли, четверть роты полегло.

– Да, господа офицеры! Всё верно, – слушая Парфёнова и Ромашова, проговорил прапорщик Герасимов, – добавлю лишь то, что пехоты у нас нет. Пополнение с каждым разом все хуже и хуже… Да и той почти нет, – махнул рукой. – Шестинедельной выпечки прапорщики никуда не годятся. Как офицеры они безграмотны, – юнцы, у которых молоко на губах не обсохло. Они, скажу я вам, не авторитетны для солдат. Они могут героически гибнуть, но не могут разумно воевать. А продовольствие, а фураж… Как у нас с этим? Ведь, в сущности, ни того, ни другого не доставляют, все это надо промышлять, за всем надо охотиться, как за дичью, и, ей-Богу, я, батарейный командир, чувствую себя более помещиком в неурожайный год, чем строевым офицером. Нечего удивляться, что при таких условиях у нас, у кадровых офицеров, начинают иной раз опускаться руки и появляться мысли, как вы правильно выразились, Фёдор Ильич, плюнуть на всё и податься куда-нибудь поглубже в тыл. А солдат?.. У него мысли вернее наших, он глубже всё видит. Вот вы говорите – дисциплина, порядок, согласен, без этого в армии нельзя. А разве ж можно нам, коли мы такие поборники дисциплины и порядка, оставлять солдата без горячего обеда, без бани и чистого белья?.. Почему мы об этом забываем?.. Скажете, не забываем, что такие ныне условия, а солдату наплевать на все условия, ему вынь да положь, что требуется по уставу, а потом и требуй с него по уставу. Так-то вот, господа офицеры! Царя нет, армией управляют безграмотные генералы и немцы… Э-хе-хе! – тяжело вздохнул Герасимов. – То-то ещё будет… Попомните!..

– Положение, конечно, тяжёлое, но, уверен, солдат во всём разберётся и примет правильное решение, – распустит комитеты и порядок в армии восстановится, – бодро проговорил Ромашов.

– Не разделяю вашего оптимизма, Фёдор Ильич. Если массы взбунтовались, утихомирить их могут только армия, а армия, как видите, и есть гнездо беспорядка и бунта! – высказался артиллерист.

– Не могу утверждать, что в генералитете сидят безграмотные генералы, тем более предатели-немцы, но то, что кто-то из них с определённой целью подвигнул Государя оставить престол, согласен. А цель, как мне думается, одна, та, которую лелеяли декабристы, – свержение монархии и установление власти буржуазии. Они этого добились, но момент выбран неверный. Во время войны, как уже сказал, всякая революция во вред государству, а в итоге для всего народа беда, – проговорил Парфёнов.

– Поддерживаю вас, Леонид Самойлович. А вот временное правительство пошло на поводу расплодившихся партий… социал-революционеров, социал-демократов, кадетов и ещё неведомо каких. Допустило создание в армии комитетов, а это первейшее средство развращения армии. Вот вам и результат, неповиновение и самоуправство! – заключил Ромашов.

***

На другом конце деревни шёл стихийный солдатский митинг.

– …кого слушаете, братцы? Большевиков? Да это ж самые что ни на есть первейшие враги государства и народа. Вот послушайте, что пишут о них, – вынув из кармана газету, ефрейтор Деревянко потряс ею над головой, потом раскрыл её и начал читать:

«Россия переживает в эти дни роковой момент своей истории. Перед ней стоит вопрос её бытия и её чести. Мы должны определить и знать, кто наш враг. Это большевики, ставящие свои демагогические цели выше интересов России. Это представители правых партий, кто ещё не отказался от надежды спасти хотя бы частицу старой власти – монархию. Это немецкие агенты и их шпионы. Они забрались в самую глубь России и хозяйничают у нас как у себя дома. Но о немцах мы и так всё знаем, знаем и о тех, кто желает возврата старой власти. А кто ж такие большевики, откуда они выползли? А выползли они из самой Германии. Когда вся страна воевала с немцами, они вели в Германии подрывную деятельность против России, против нас с вами, товарищи. Кто те лица, которые работали над разрушением России? Это Ленин, Троцкий, Каменев, Зиновьев, Коллонтай, Рязанов, Козловский, Луначарский, Рошалль, Раковский, Горький-Пешков и другие враги народа русского. В большинстве своём они евреи и уже, исходя из этого, нам понятна и видна их цель, – уничтожение русского народа и захват нашей земли, порабощение наших матерей, жён и детей.

Все вышеперечисленные лица и им подобные являются провокаторами и вольно или невольно являются агентами Вильгельма II. В эти сложные для России дни Ленин с товарищами обошёлся нам не меньше холеры. В виду всего этого мы можем сказать, в русском народе нет большего зла и большей беды, чем большевизм Ленина и его товарищей. Мы имеем право требовать от временного правительства свободной республики исчерпывающего расследования деятельности Ленина и дать полное удовлетворение народному чувству».

На деревенской площади поднялся шум и гвалд. Кто-то готов был броситься на ефрейтора и затоптать его, кто-то уже тряс за грудки сочувствующих большевикам, третьи, находясь между первыми и вторыми, размахивали руками, в результате чего синяки и ссадины появлялись и у первых, и у вторых, и у третьих.

Громкий свист остановил поднявшуюся бучу.

– Братцы, а я вот, что хочу сказать вам, – крикнул в толпу, поднявшийся на импровизированную трибуну – металлическую бочку – Ефим Глещенко. – Послухайте меня за ради Христа.

– Слухаем!

– Гутарь!

– Что уж тут, говори, коли взобрался на верхотуру, – пронеслось по затихающей толпе солдат.

– Вот я и говорю, все вы меня знаете, за спины ваши не прятался. В бой вместе с вами с первого дня войны хожу. Врать не буду и напраслину наводить ни на кого не собираюсь, а только давеча, проходя по улице, я встретил генерала, который в полк к нам прибыл по какой-то неведомой нам надобности. Думается мне, что-то против нас замышляют командиры наши. Так вот, повстречался он мне на улице, я как положено по новому закону, не становясь во фронт, приложил руку к головному убору и прошел дальше. Генерал грубым криком остановил меня. Назвал мерзавцем, стал грозить арестом и, в конце концов, отдал в приказе арестовать меня строгим арестом на 20 суток, с заменой по 19-й статье дисциплинарной постановкой под ружье. Вот я и говорю, по какому это такому закону он самоуправствует? Нам всем известно, в газете прописывали, что новым правительством по Петроградскому округу отдавание чести и ставание во фронт вне службы отменено. Вот я и говорю, что всякий гражданин, а сейчас мы все граждане, должен беспрекословно подчиниться закону, изданному в столице. Это что же выходит, братцы, новые законы им, – Глещенко кивнул головой в сторону, – не указ?! Я подчинился ему, приложил руку к голове, а генерал меня за это под ружьё! А ещё он, скотина, назвал меня мерзавцем, сам он и есть после всего этого мерзавец! Верно, говорю, братцы!

– Всё правильно говоришь! И со мной такое было! Офицерьё нижних чинов за людей не считает! Забыли, когда в бане были, завшивели уже все! И голодом морят, а сами колбасу жрут, морды этакие! – понеслись возмущённые выкрики по возбуждённой толпе солдат.

– Вот и я об этом, братцы, – продолжал ораторствовать Глещенко. – Нижние чины для офицеров, что букашки, копошащиеся где-то возле их подмёток. Довольно уже терпеть насилие, которое существовало при старых правителях-деспотах, пора всем чинам принять новые порядки, достойные человека. А кто не примет, кто пойдёт против народа, того мы живо приведём в порядок, того мы к стенке и будь здоров! Правильно я говорю, братцы!

– Правильно! Пора их в распыл! Айда, братва! Наведём наш порядок, солдатский! – зашумела толпа и грозной лавиной устремилась к штабу полка.

– Давай нам генерала! Где генерал? Пущай ответ держит перед народом! Ныне наш закон, народный! – неслись выкрики из надвинувшейся на штаб полка разъярённой солдатской массы.

Тихо скрипнула дверь дома, в котором располагался штаб полка, и на крыльцо вышел полковник Пенегин. Следом за ним из штаба вышел капитан Свиридов.

Толпа, остановившая у штаба, шумела. Офицеры молча смотрели на солдат. Вот в толпе кто-то выкрикнул:

– Давай генерала! Пущай ответ держит!

Протяжный гул пронёсся по толпе.

– Граждане солдаты! Вот я, ваш командир, с которым вы шли дорогами войны с первого её дня, стою пред вами и говорю всем вам, давайте спокойно разберёмся в ваших проблемах и решим их сообща. Обещаю, всё, что будет в моих силах, будет исполнено!

– Генерала нам давай! Пошто мы сполняем новые законы, а он называет нас мерзавцами и незаконно ставит под ружьё? – продвинувшись в первые ряды, выкрикнул Глещенко.

– Уехал генерал. Нет его в штабе, – выдвинувшись вперёд, ответил капитан Свиридов.

– А это мы сейчас проверим, куда он уехал. Может быть за печку, как увидел нас, – махнув рукой за плечо, – в сторону толпы, ухмыльнулся Глещенко, и двинулся к крыльцу.

– Гражданин солдат, его действительно нет в штабе, – прикрыв Олега Николаевича своим телом, проговорил князь Пенегин.

– Ты ещё туда же! – гневно воскликнул Глещенко. – Не посмотрю, что князь… того самого… вот…

– Как вы смеете!? – возмутился Свиридов, вплотную придвинувшись к Глещенко. – Григорий Максимович уважаемый в полку офицер.

– Ныне нет офицеров, – ухмыльнулся Глещенко. – Ныне мы власть… народ… а вы пережитки прошлого, которых нужно уничтожать, как вошь.

– Что ты с ним валандаешься? – кто-то крикнул из-за спины Глещенко. – Погодь, щас я их обоих в распыл пущу!

Перед Олегом Николаевичем, оттолкнув Глещенко, возникла пьяная «рожа» и со всего размаха ударила офицера по лицу. Рядом с первой пьяной «рожей» проявилась другая пьяная «рожа», которая с силой вонзила в Свиридова штык.

Падая, Олег Николаевич пытался закрыть своим телом тестя – князя Пенегина Григория Максимовича, но убийца, вынув штык из тела капитана, вонзил своё холодное оружие в грудь полковника. Звон орденов, покрывавших грудь князя – последнее, что услышал боевой офицер капитан Свиридов в своей короткой жизни, наполненной мыслями о счастливом будущем России и о любимой женщине – Ларисе.

***

Положение российской армии, начиная с зимы 1916 года до революционных событий 1917 года, со стратегической точки зрения, не было трудным, – летняя кампания была довольно благоприятной, и неудачи на фронте в 1917 году стали следствием разброда в армии, а не его причиной. Однако война, длившаяся к тому моменту три с половиной года, была тяжелейшим испытанием для всех, кто непосредственно в ней участвовал, и это действовало на них угнетающе.

1 марта 1917 года Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов выпустил знаменитый «Приказ №1», которым создавались выборные комитеты представителей нижних чинов во всех воинских частях. Отныне воинские части подчинялись не офицерам, а своим комитетам и Совету. Это сильно разрушало дисциплину в войсках, сказывалось на боеспособности армии и еще больше ухудшало её положение.

Разговор в окопе.

– …нельзя так, братва! Своих же офицеров порешили! Мы что… немцы какие… Да? Спрашиваю я вас, – смотря прямо в глаза своих товарищей, говорил рядовой Пётр Яцкин. – И кого?.. Полковника Пенегина, который для нас родным отцом был с первого дня войны! Вы как хотите, а с Глещенко, заварившим всю эту бузу, и с Хорохориным, порешившим двух настоящих, уважаемых в полку офицеров, даже рядом не встану.

– Глещенко… он хуже Хорохорина, этот дуболом, у него мозгов нет, а Глещенко с умыслом всё затеял. Припомнил, как его сиятельство Пенегин перед строем сорвал с него погоны зауряд-прапорщика за невыполнение приказа… Злопамятный он человек. Народ взбаламутил, а сам как бы в сторонке… я не я… – высказался в пользу Петра рядовой Чурило.

– Правильно говорите, братцы. Комитет их оправдал, а мы, ежели душа у нас есть, должны с народом поговорить и решить, как с ними быть по правде солдатской и по совести человеческой, – поддержал Яцкина и Чурило – Порфирий Иващенко. – На кой ляд нам нужны всякие бузотёры, которые готовы с позиций удрать, лишь бы шкуру свою не попортить, которым наплевать на Россию матушку. Это что ж скажут матери наши и жёны… что мы, мол, трусы, не смогли защитить родных своих от немчуры проклятой, землю нашу задарма врагу отдали. Да, я её и за мильён никому не отдам, никакому варвару! Может ещё и матерей и жён с детьми нашими в полон отдать? Не бывать этому! Вот мой сказ! Вы как хотите, а я знаю, что делать…

– Тут особо и думать не надо. За ноги их к двум берёзам, и все дела! – махнув рукой, предложил Николай Ушинкин, самый молодой из беседующих солдат.

– Нет, так нельзя, люди всё ж таки мы, – остановил «вскипятившегося» Ушинкина самый влиятельный в роте и самый пожилой в батальоне солдат-пулемётчик Андрей Филиппович Широков. – Ежели они по-скотски, то и мы должны по ихнему… так что ли? Нет, братцы, нельзя нам творить звериную сущность. Если мы душу православную имеем, зверям уподобляться не след. Это волки своего больного загрызают, а мы люди. Хошь и больны Глещенко и Хорохорин умом своим, а грызть мы их не будем… по совести судить надо.

– Но в книге притчей Соломоновых сказано: «Гневливый пусть терпит наказание, потому что, если пощадишь его, придется тебе еще больше наказывать его», – настаивал на своём Ушинкин.

– Всё правильно, Николай! Преступник должен понести наказание, и в библии есть слова об этом, но нет ни слова о бессердечном отношении к злоумышленнику. Надо понять главное, жестокость порождает не столько жестокость, сколько рождает в душе равнодушие к подобному себе. Вроде того, ну и Бог с ним, – махнул рукой Широков, – не я на его месте, вот и ладно. А такие мысли это ничто иное, как предпосылки к преступлению. От равнодушия и безучастности рождаются все преступления в мире. Такое отношение человека к судьбе другого человека, пусть даже и преступника, чернит душу и покрывает её зловонной гнилью. Порой мы говорим, что у того или иного человека гнилая душонка, а всё оттого, что мы чувствуем её зловоние. Вот и спрашивается. Как жить с такой гнилой душой? Пойми, друг ты мой Николай, в человеческой душе не должно быть места зверству, человеки мы и в нас должно быть всё человеческое, а не звериное. От души человеческой должно тепло идти.

– Должно, да не обязано! Видно Господу нужно, чтобы и чёрные души были, коль живут среди нас такие, как Глещенко и Хорохорин.

– Пути Господни нам не ведомы, однако, думаю, что давая человеку чистую душу при его рождении, Он даёт ему выбор, каким содержимым её наполнить. Если бы мы были не вольны распоряжаться своей душой, то и не осознавали бы себя, были бы зверьми, а не людьми.

– Ох и складно же ты говоришь, Андрей Филиппович. Ты случаем попом не был?

– Не довелось, сын мой! – басовито ответил Широков и добролюбиво засмеялся, по-отцовски наставительно вглядываясь в глаза Николая. А сейчас послушайте, братцы, притчу, слышанную мной ещё до войны.

– Два человека совершили грех. Увидел это Господь и сказал архангелу Гавриилу: «Через три года созреют плоды тех поступков, тебе надлежит отдать им их».

Люди, совершившие грех, узнали, что их ожидает, и, надеясь избежать воздаяния, сбежали в дальние страны.

Прошло три года. Архангел Гавриил отправился в путь, чтобы отдать этим людям то, что они взрастили. Прилетел он в страну, где они раньше жили и не нашёл их. Вернулся к Господу и сказал, что нет их в той стране, где жили три года назад. Господь ему ответил:

– Поднимись повыше и ищи не по имени и роду деятельности, а по содеянным грехам, так найдёшь согрешившую душу, и отдашь заслуженный ею плод.

Поднялся Гавриил высоко над землёй и посмотрел на души людей. В одной из душ увидел прежний грех. Спустился Гавриил на землю и отдал той душе заслуженный ею плод. Вторую душу, как ни старался, не смог найти. Искал её и на дне морском, и в горах, и в пустынях, и даже к смерти наведывался, но её как будто и след простыл. Вернулся грустный к Господу и рассказал о своей неудаче. Улыбнулся Господь и мягко сказал:

– Не печалиться тебе надо, а радоваться.

– Радоваться? Чему? Тому, что я не выполнил твоего наказа? – спросил архангел.

– Тому, что не нашёл ты того греха. Значит, человек изменился и изжил его, – ответил Господь.

– Да как же так, – удивился Гавриил, – это же несправедливо! Если первый получил по заслугам, значит, и другой должен пожать то, что сам и посеял, не оставаться же ему без плода его.

– Не карать мы должны, а учить и воспитывать. То, что люди считают наказанием, не является таковым, оно лишь следствие нарушения естественного закона. Но когда люди не усваивают урока через радость и счастье, то приходится применить другой метод обучения – через боль и страдание, которые воспринимаются наказанием. А когда они усваивают свой урок, то и наказание как средство обучения уже не нужно. Пойми, не он совершил грех, а зло, живущее в нём, а раз ты не видишь его прежнего греха, значит, душа его омылась любовью и очистилась, поэтому некому получать воздаяние, зло ушло из его души. Пойди, брось эти плоды в мой огонь, и пусть они сгорят в нём.

– Господи, ты хочешь, чтобы я бросил эти нечистоты в твой священный огонь и тем самым осквернил его? – оторопел Гавриил.

Ничего не ответил на это Господь, а только улыбнулся. А архангел решил не спорить и бросил греховные плоды в огонь. А огонь от этого только ярче засветился.

– Хорошая притча, Андрей Филиппович. Уразумел я, что души грешников надо «врачевать». Но как быть с телом. Об этом в притче не сказано ни слова. Значит, тело надо крепко бить. Если через голову не доходит, пусть через задницу и физическую боль проймёт.

– Кто же против этого?.. Только с самого начала я сказал, что наказывать надо без жестокости и не самосудом, а по закону и без зверства.

Утром следующего дня Глещенко и Хорохорина нашли в нужнике. Из дыр торчали ноги связанные верёвкой, продетой через балку в потолке нужника, а голова каждого убийцы была погружена в экскременты до плеч.

– Всё было по-человечески, – говорили, смеясь, некоторые солдаты. – Утонули в человеческих испражнениях.

Сочувствующих не было, были те, кто осудил самосуд, считая его беззаконием, а само наказание убийством – бессердечной жестокой казнью.

На вечерней проповеди отец Ксенофонт произнёс следующие слова:

– Братья, много раз я говорил о добре и зле. Добро воспринимается нами как естественное явление, зло – как нечто противоестественное. Насколько добро облагораживает человека, настолько зло его калечит. Оно помрачает его ум, ослабляет волю, извращает душу. Война ныне, – зло, но это зло не должно питать нашу душу, оно должно учить, как победить его на благо добра и любви. Много в войне погибло православного народа, к кому-то смерть ещё придёт. Но Христос говорит: «И Я даю им жизнь вечную, и не погибнут вовек; и никто не похитит их из руки Моей» (Ин.10:28). Как понимать эти слова Его? А понимать их надо так, что Христос не оставит и сохранит верующих в Него. Он утверждает, что вечная жизнь дана всем верующим в Него, потому как после ухода из этой жизни в небеса, там новая жизнь начинается, ибо на небесах нет смерти. Никто не может лишить нас – православных людей вечной жизни, потому что крещение не смывается ничем. Этими словами Христос предостерегает верующих от страха смерти, говорит, что бояться потерять Бога, потерять веру усилиями каких-то внешних сил невозможно. Нет силы сильнее божьей! Одновременно Он говорит, свой жизненный путь каждый выбирает самостоятельно, но пребывая с Ним через веру, надежду, любовь, молитву, покорность и в добродетели, мы будем оставаться с Ним даже в самые сложные моменты своей жизни на этой земле. Устанем мы, упадём на своём жизненном пути, Он подымет нас и понесёт на своих руках. Ещё Господь говорил нам:

«А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники? Итак будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный». (от Мат. 5: 44—48).

Если любовь стала состоянием, то гневаться и враждовать будет трудно. Противоположностью любви является не ненависть, а равнодушие. «Око за око и зуб за зуб» сеют новые раздоры, которые не способны привнести в нашу жизнь порядок и мир. Вот почему сквозь века повторяется одна и та же картина – воздавая за зло злом, люди превращают жизнь в сплошной ад.

Православие говорит, наказание преступника должно заключаться не в возмездии, а во врачевании болезненных состояний души самих грешников. Покаяние так и именуется в канонах – «врачевание». Никто не имеет права судить, если он не поставлен законом, а все законы от Господа Бога нашего. Тот, кто свершает варварское насилие над телом и душой преступников, сам убийца. А тот, кому не по нраву будет этот самосуд возьмёт и убьёт таких судей, а их убьёт другой, других третий, третьего четвёртый, так мы друг друга и лишим жизни, и в мир придёт ад. Опуститься до этого, значит, снизойти до сатанизма.

Братья, прислушайтесь к своему сердцу, и вы услышите, что оно наполнено любовью к ближнему, а не ненавистью, ибо Господь создал нас в любви к нам. Он вложил это великое чувство в душу каждого человека. Так имеем ли мы право, если носим Господа в душе, отрицать любовь? Отрицание её есть отрицание Самого Бога, изгнание Его из души. Те, кто восстаёт против Бога, кто вершит революции под благовидными лозунгами «свободы, равенства, братства», несут кровь, жертвы, гражданские и мировые войны, голод и страдания миллионов людей. России ли не знать это?

Вспомним Христа, братья. Он исповедовал любовь и покаяние. Свою первую проповедь он начал словами о покаянии. До него об этом говорил Иоанн Креститель. Покаяние – это признание своих ошибок. Так покайтесь же, братья в грехах своих и не допускайте более отступлений от заповедей Господних! Если кто-то говорит, что не имеет греха, обманывает самого себя, и истины нет в нём. Если исповедует грехи свои, то Он, будучи верен и праведен, простит ему грехи его и очистит от всякой скверны. В том любовь, что не мы возлюбили Бога, но Он возлюбил нас и послал Сына Своего в умилостивление за грехи наши. Аминь!

А сейчас, братья, я хочу поговорить с вами по душам, без проповеди и назиданий. Садитесь вокруг меня и слушайте.

Довелось мне нынче прочитать газету. Капитан, бежавший из немецкого плена, рассказал в ней о зверской расправе с казаком.

В беспамятстве попал он в плен, очнулся в сарае от крика и смеха, несущегося со двора. Подполз к стене, посмотрел через щель в ней во двор и увидел ужасную картину.

Группа немецких солдат держала связанного по рукам и ногам казака.

По лицу казака ручьём лилась кровь, у него был отрезан нос. Но он держался молодцом и вовсю пушил по-русски обступивших его врагов.

– Ну, что ж, черти! – кричал казак, – отрезали нос, режьте и уши.

Кто-то из немцев, видимо, знал наш язык, что-то сказал другим немцам и те со смехом отсекли у казака сначала одно, затем другое ухо. После выкололи глаза, развязали и, толкнув, отошли в сторону. Казак кричал от боли, но не переставал говорить, что Господь видит всё и воздаст им по заслугам их. После он упал и помер от боли и потери крови.

Вот и подумайте, братья, кому вы уподобились, зверски расправившись с людьми. Даже Сам Христос говорил: «…кто поставил Меня судить или делить вас?». (Лк 12:14) «Не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте, и прощены будете». (Лк 6:37).