Читать книгу Правду славим - Виктор Вассбар - Страница 4

Глава 1. За Веру и Отечество
Бог видит
(Рассказ)

Оглавление

С сумерками, когда первые звёзды опускали на землю серебро своего одеяния, когда в домах зажигались керосиновые лампы и их золотистый свет, льющийся из окон на искрившие сугробы, соперничал с небесным сиянием, улицы, проулки и тропинки, за день запорошенные снежной пылью, вновь оживали и незлобиво скрипели снежной порошей под ногами людей, спешащих к дому Фёдора Ильича Ромашова.

Поток людей к дому полного Георгиевского кавалера, прибывшего в родное село на излечение после ранения на фронте Великой войны с германскими агрессорами, не источался уже неделю. Всем хотелось увидеть своего селянина, прибывшего из невообразимо далёких западных краёв, где свистят пули и рвутся снаряды, где жизнь и смерть сплелись в единый клубок, у которого есть только один выход, – убить врага и этим спасти свою жизнь. А более шли в дом Ромашова, чтобы спросить, не видел ли кого из своих земляков-селян – их сынов и отцов. Для всех находил время Фёдор Ильич, всем отвечал обстоятельно и подробно, – вёл речь о войне с примерами из фронтовой жизни, а не с выдумкой и бахвальством, с поминанием живых и геройски погибших товарищей.

– А вот скажите, Фёдор Ильич, в окопах, верно, шибко холодно. Как вы на морозе руки не застужаете, когда стреляете с ружей? – робко проговорила женщина лет сорока, соседка по улице, явно в мыслях держа своего мужа Семёна.

– Глафира Трофимовна, одно могу сказать вам и всем присутствующим в доме моём, окоп, конечно, не печка с лежанкой, где бока можно погреть, но от ветра в нём укрыться можно, дождь, разве что когда, да и то солдат смекалистый, нишу, али навес какой сделает, вот вам и сухо и тепло. А о руках… без рук на войне никак нельзя, но солдат думает более не о них, хотя, конечно же, бережёт, в тепле держит, а о том, как неприятеля поразить. Да и не Сибирь там, Европа. Когда с командиром моим – его высокоблагородием полковником Парфёновым на излечение домой ехали, трава там ещё на полях зеленела. А муж ваш, Глафира Трофимовна, сколько знаю его, мужчина сообразительный, не даст себе замёрзнуть, ибо замёрзнуть, значит, поддаться врагу, а мы сибиряки, этим и весь сказ.

– А всё ж таки не понятно мне, Фёдор Ильич, ежели так хорошо в ентих… как их там?.. Тфу, ты Господи! – сплюнула и перекрестилась. – Запамятовала, ну… в которых копаетесь, пошто люди мрут на войне?

– Эка вы несмышлёная, Глафира Трофимовна. На войне не мрут, а гибнут от пуль и снарядов. А окопы они только от пуль защищают, от снарядов и бомб тоже спасают, но… – Ромашов почесал за ухом, – не так чтобы шибко… осколки всё ж таки залетают, особенно когда бризантными снарядами стреляют. Когда отбывал на излечение, разговаривал с Семёном Павловичем – мужем вашим, жив и здоров, привет всем передавал и велел кланяться вам Глафира Трофимовна.

– Спасибо вам, Фёдор Ильич, – поклонилась женщина Ромашову и, не стыдясь слёз, уткнула лицо в ладони.

– Бризентными!.. – пронёсся по дому насмешливый голос деда Прядкина. – Вот учудил так учудил! Это хде ж такие снаряды делают, объясни ты нам, мил человек, которые бризентом стреляют. Разве ж можно тряпкой людёв убить. Она хошь и твёрдая, а всё ж таки тряпка она и есть тряпка.

– Я тебе, Пётр Игнатьевич опосля объясню, какие такие они бризантные снаряды, а покуда ситуацию обрисую.

В первых числах ноября нонешнего года, после затишья продолжавшегося несколько дней, начались периодические и довольно сильные обстрелы наших позиций тяжелыми бризантными снарядами. Стрельба начиналась обычно часов в девять утра, и на протяжении какого-нибудь часа немцы выпускали не менее ста тяжелых снарядов. Потом затишок, а в полдень, когда прибывала кухня с пищей, немцы вновь открывали стрельбу, знали время поскудники этакие, когда солдат котелок из мешка доставал. По первости урон мы несли большой, потом приноровились к обстрелам, часом позже наказали кухне прибывать. Оно ведь как, лучше час подождать, зато потом сытым быть, нежели поторопиться и без кухни остаться, а то и без головы. Верно говорю, народ любезный.

– Как не верно?! Самое, что ни на есть верно! – донеслось со всех сторон.

– Русские люди они завсегда смекалистые, потому ни один враг нас не брал и никогда не возьмёт, – высказался Прядкин, – только ты, Фёдор Ильич про бризентные бомбы не забудь. Сумлеваюсь я, чтобы ими можно было врага разить. А за матушку Рассею мы кому хошь шею набекрень свернём. Верно, говорю, селяне?

– Так и сворачивали не единожды. Ты сам герой, Пётр Игнатьевич, крест имеешь за войну с турками, – отозвались многие.

– Было дело, – приосанился Прядкин, дёрнув под овчинным полушубком впалой грудью.

– Дядька Пётр, чтобы мне горло не драть, подходь ближе! Прошлый раз по слабости слуха твоего мне пришлось по нескольку раз отвечать на твои вопросы. Нынче что-то не имею такого желания. Пропустите люди Петра Игнатьевича, сдвиньтесь в сторонку, – позаботился о соседе Фёдор Ильич. – Угостись пирогами и медком, что народ в мой дом принёс. Посторонитесь, люди добрые… Посторонитесь, дайте герою турецкой войны, Георгиевскому кавалеру солдату Прядкину Пётру Игнатьевичу достойное место за столом занять.

– Спасибо, селяне, и тебе, Фёдор Ильич, за уважение, – проговорил Прядкин, без стеснения смахивая выступившие на глазах слёзы. – Позволь, Фёдор Ильич, покуда народ к тебе ходит и мне навещать тебя? Тоскливо одному в «хоромах» моих, а при народе душа радостью наполняется.

– Бог ты мой, о чём просишь, дорогой ты наш Пётр Игнатьевич? Да разве ж двери дома моего закрыты. Входи в любое время, завсегда дорогим гостем будешь. Кабы не ты, неведомо как сохранился дом жены моей Варвары.

– Хоть и не поручал мне Николай Карпович дом его стеречь, только знал я, придёт время, кто и воротится в него, сохранял, как мог. Соседи всё ж таки были, – родители Варины и я, а теперича вот и вам соседом стал. Всё на сердце легче, когда рядом кто есть, души живые! Да ты, Фёдор Ильич рассказ-то веди, меня не переслушаешь. Тут вот подле меня Лазарева Нестора сын мнётся, вопрос к тебе имеет, а спросить стесняется. Говори! Што мнёшься-то! – ткнув костлявым локтем крепкого юношу лет семнадцати, проговорил дед. – Так, али почудилось мне, как там тебя кличут-то?.. запамятовал.

– Пимен я, дядька Пётр, – ответил юноша.

– Вот я и говорю, слово мальцу дать надо, – посмотрел на Пимена снизу вверх Прядкин. – Пущай молодёжь знает как оно на войне, больше пользы будет для их ума, чем полкать по улке да за юбками волочиться.

– А и пусть говорит, слово оно всем дадено, – ответил Ромашов. – Что там у тебя?.. слухаю, говори, если есть что сказать, посмотрел на юношу Фёдор Ильич.

– Вопрос имею, дядька Фёдор, – робко проговорил младший Лазарев. – Сказывают, что наш царь батюшка Николай и кайзер германский сродственники. Только сомнение меня берёт. Как могут они быть сродственниками, ежели наш царь русский и по-русски разговаривает, а Вильгельм немец и на своём басурманском языке говорит?

– Интересный вопрос, сложный, однако, известно мне, что так оно и есть. Вот посуди, можешь ты жениться, допустим, на дочке губернатора, если таковая у него имеется?

– Жениться-то оно пошто нельзя?! Жениться-то можно хошь на ком, ежели она девка, а не зверь лесной, дело немудрённое, только хто ж мне позволит… Да… – юноша махнул рукой, – только мне самому нет надобностев кого попало в жёны брать. Мне наша… старобардинка нравится, – улыбнулся Пимен.

– Верно, можно. И правильно ты сказал, никто тебе не позволит? Мы люди простые, не царского рода, крестьяне… вот и жены у нас из крестьян. А у царей жёны царского рода. А ежели царь у нас один, то где ж ему взять царицу, ясно, в другом царстве. Вот у нашего государя и его государыня из другого царства. Слышал я, что Вильгельм и наша царица Александра Фёдоровна сродственники, двоюродные брат и сестра, а так оно или иначе, то не моего ума дело.

– Ежели они сродственники, какого ляду Вильгельм на нас напал?

– Смешной ты человек, Пимен. А вот скажи мне, ты со своим родным братом не дрался?

– Было дело, так поделом он получал!

– Во-о-от! Было! А поделом, так это ты так думаешь, а он, уверен, вовсе даже и наоборот. У каждого своя правда. А уж промеж двоюродных сродственников и подавно всякие разногласия случаются. И коли пошёл разговор про ихнего царя, то расскажу историю, что слышал от командира моего его высокоблагородия Парфёнова Леонида Самойловича.

Был как-то Вильгельм в Англии, есть такое государство на берегах Атлантического океана, что почти на краю света, – на западе. Погулеванил со сродственником своим – царём аглицким, коньяков и кофеёв попил и засобирался на своей яхте домой в неметчину.

В ночь после отплытия из Англии экипаж яхты был вызван на шканцы и здесь, к изумлению своему, застал яркую иллюминацию и наскоро сооружённый алтарь, на котором лежал Ветхий и Новый Завет. У алтаря стоял император в белом облачении и с крестом в руке, имея на голове чёрную с белым митру.

Вильгельм прочёл длинную проповедь об обязанностях монархов в отношении своих народов.

Вся служба длилась три часа, и в два часа пополуночи экипаж был отпущен.

В 5 часов утра император появился на мостике в адмиральском мундире, худой и бледный. Приблизясь к командиру судна, проговорил:

– Уходите, сударь, в свою каюту. Я принимаю командование!

– Государь, позвольте мне заметить вашему величеству, что мы проходим опасное место, и для безопасности, как вашего величества, так и экипажа, командование лучше бы оставить в руках моряка.

– Ничего, Бог вдохновит меня!

Командир поклонился и ушёл, но второй офицер, штурвальный, остался на своём посту. Император подошёл к нему и с бешенством выкрикнул:

– Убирайтесь и вы в каюту!

– Но, государь, штурвальный сохраняет свою ответственность, кто бы ни заведовал главным командованием.

– Ты прекословишь, несчастный! Ты смущаешь дух Божий, сидящий во мне. Вот тебе кара Божия! – и Вильгельм стал бить офицера по щекам.

Офицер крепился и стоял смирно, затем император схватил его за ворот и попытался сбросить за борт, но офицер сопротивлялся. В борьбе император упал и сломал себе надколенную чашку.

Матросы, онемев от ужаса, созерцали необыкновенное зрелище.

Затем произошла сцена, незабываемая для тех, кто был её свидетелем. Император завыл от боли, глаза его вышли из орбит, на губах показалась пена, и он стал страшно браниться, обнаруживая все признаки помешательства.

После недолгого совещания офицеры перенесли Вильгельма в каюту, кругом обитую матрацами.

Туда никого не впускали, кроме врача, императрицы и людей, необходимых для того, чтобы держать императора во время наложения повязки на ногу и надевания на него смирительной куртки.

Вот яркий пример того, что полоумному Вильгельму померещилось что-то, и он пошёл войной на своего сродственника Николая II, а это не кулаками на улке махать, а смертоубийство. Потому и разговор веду с вами, земляки, не за ради удовольствия, а для пользы дела, чтобы помнили и желали здоровья не только своим родным, что на войне ведут бой с врагом, но и всему русскому воинству. Чтобы как в городе Омске, где навещал тестя, и как в городе Барнауле сбирали вы на фронт посылки посильные вам, сбирали солдатам нашим, они душу греют им более печи тёплой. А какой подарок выпадет по жребию тому или иному солдату, так то не важно, сыну ли, мужу ли ваш подарок достанется, главное, что и ему от какой-либо доброй души всё одно придёт. На войне каждая весточка с родного края лучше всякого елея.

– Сберём, какой разговор! По нынешней поре тёплое всё надо!.. – понеслось со всех сторон комнаты. – Собрать не хитрое дело, свести куда, вот вопрос!

– А это доверьте мне, люди добрые. Свезу в полной сохранности, будьте спокойны, – ответил Ромашов.

– А мы и не сомневаемся в тебе, Фёдор Ильич. Эт самое тебе и думаем поручить. Мыслили уже об этом.

Лишь только стихли возбуждённые голоса, к Ромашову вновь обратился Пимен Лазарев.

– А вот слышал я тут намедни, что какие-то пушки особенные появились, что дула у них больше ворот. Правда, это, али как? Скажи, Фёдор Ильич. И что за снаряды такие, – бризантные?

– В пушках я плохо разбираюсь, слышал, что есть такие, у которых снаряд больше самого человека, а сама пушка больше самого большого дома в нашем селе. Вот и посуди, какой у неё ствол. Видеть не видел, а слыхивал, очень большой. А вот как ворота, али меньше… сказать не могу и врать не буду. С таких пушек и стреляют бризантными снарядами, и ведомы они мне не понаслышке, многожды был обстрелян ими, но Бог миловал, жив остался. А сейчас ответ тебе, Пётр Игнатьевич, что обещал дать. Так вот, как уже сказал, бризантные снаряды мне ведомы. Ох и страшная это сила. И не брезентные они, не из тряпки, значит, а из самого что ни на есть железа. А бризантными те снаряды называются, потому как внутрях у них какой-то особый секретный заряд, который разрывает железо и летит оно куда попало. Взрывается такой снаряд, выпущенный из пушки, и осколки летят как вперед, так и взад, и по разные стороны, поражая даже спрятавшихся за укрытиями людей, за разными там стенками и в копах. Был я много раз под таким обстрелом. Помню, как-то очень сильно обстреливал нас немец такими бризантными снарядами. Рвались они всюду, – перед окопами и в лесу, что в заду нас был. Насколько мощны были разрывы, мы поняли сразу, когда после обстрела взглянули на лес. Вековые деревья, толщиной в обхват и больше, были повалены, как былинки. Но особо щемящим душу в том обстреле был звук полета самого снаряда. Сначала слышался как бы одиночный выстрел, затем как хлюпанье поросёнка. Самый же взрыв настолько сильно по ушам бьёт, что кажется, мозги в голове ходуном хотят, и земля содрогается, прям, ужас. В землянках наших и окопах обвалы случались, и земля придавливала находящихся в них солдат. А которые в норах были, так тех почитай сразу и похоронило, прям, заживо.

– Бог ты мой, слушать страшно, а каково солдатикам!? – хлюпнула носом какая-то женщина.

– Твоя правда, Серафима. Страх божий. Пойду-ка я домой, а то всю ночь страхи одолевать будут, – проговорила рядом сидящая с ней женщина и, поправив на голове пуховую шаль, направилась на выход из дома.

Через полчаса в доме остались пять молодых мужчин, ожидающих призыва на войну, и два одиноких старика, которым всё едино где было находиться, – в доме у Ромашова, или коротать ночь в беспокойном сне.

Через полчаса дверь дома Фёдора Ильича закрылась за последним гостем.

– Устал касатик, – присев на скамью рядом с мужем и уложив голову на его плечо, проговорила Варвара.

– Не без этого, Варварушка, но иначе никак нельзя, всё ж таки люди, сыны, отцы и мужья у них на войне. Тревожатся! А я высплюсь, хотя… особо-то и не хочется. Душевная радость в груди моей, хочу наглядеться на тебя и детишек наших.

– Наглядишься, чай не на войне ныне, в доме родном.

В последующие дни всё повторялось.

В дом к Фёдору приходили другие люди, и им он рассказывал о войне. Вопросы были разные, но все касались боевых действий и быта солдат, лишь однажды кто-то из незнакомых ему селян обратился к нему с вопросом:

– Скажите, Фёдор Ильич, как германцы обращаются с нашими пленными? В газетках пишут одно, а сами басурманы, видал я их и разговаривал, когда был в Бийске, говорят другое. Говорят, что, мол, нашим солдатам у них хорошо, кормят лучше, чем мы их и даже какой-то кофей дают, чтобы, значит, силы поправить, если кто раненый.

– Сам в плену не был, Бог миловал, – ответил Ромашов, – а тех, которые были и бежали, знавал. Одно скажу вам, селяне дорогие, худо нашему солдату в плену. Так худо, что не приведи Господи, кому бы то ни было оказаться там. А пленные, которые у нас в Бийске и других городах, врут, чтобы мы им поблажки давали, – на работы не отправляли, кофей их поганый им давали. Вот им, кукиш, – выкинув дулю к потолку, гневно проговорил Фёдор. – Можь им ещё икру чёрную, пирожные и пироги с маком, и коньяк, чтобы в горло их ненасытное всё это пропихивать?! Нате-ка, выкусите, – выплеснув в лицо воображаемого врага ураган гнева, восстал душой Фёдор и вновь резко выкинул дулю в потолок.

Как они вольготно у нас живут, да свободно по городу Бийску ходят, нашему пленному на чужбине и не снится и не мечтается. О чёрном куске хлеба думают и глотке воды. Помню рассказ одного нашего солдата, побегом высвободившего из плена. Так вот, рассказывал он, что как только попал к немцам в плен, так тут же они его избили до полусмерти и обокрали. Деньги забрали, крестик серебряный с шеи тянуть стали. Стал солдат сопротивляться, денег не жалко было, а крестик православный, даденый матерью, не хотел отдавать, берёг его пуще зеницы ока. Так, что вы думаете? Отступили от него? Как бы ни так! Пуще прежнего всем своим басурманским скопом лупцевать стали, и так изметелили, что живого места на теле не осталось, – зубы выбили, рёбра поломали, а потом погнали на работу, не дав даже смыть кровь с лица.

У людей невольно сжались руки в кулаки, и кто-то даже крикнул: «Убью гадов!»

– Понимаю вас, соседушки, но не надо уподобляться врагам, что хуже зверей. Православные мы люди, правду славим. По правде жить должны, как бы тяжела и горька она ни было!

Послушайте притчу, коротка она, но наставляет на истинный путь, путь к Богу, а так как все мы грешники, в большей или меньшей мере, то заставит каждого задуматься о правильности своей жизни. Слышал её от отца Сергия – батюшки полка нашего.

Человека, идущего по дороге, догнала повозка.

– Не подвезёшь ли меня? – спросил человек извозчика.

– Подвезу, – ответил тот.

Забрался человек на повозку, и поехали они дальше. Проезжая вдоль поля, заметил извозчик снопы пшеничные. Решил стащить один-другой, но, опасаясь, что кто-нибудь увидит, сказал подвозимому им человеку:

– Пойду, возьму пшеницы, а ты гляди по сторонам. Если кого увидишь, дай знак.

Выслушал его человек и ничего не сказал.

Побежал извозчик к снопам, схватил один из них и бегом назад. А человек ему знак даёт, мол, кто-то увидел. Извозчик в испуге бросил сноп, вскочил на повозку и давай хлестать лошадь.

Отъехав от поля, оглянулся, вокруг ни души.

– Ты обманул меня! – возмутился извозчик, накинувшись на человека. – Кто видел, что я взял сноп?

– Бог видел, – ответил человек, указывая на небо.

Кто не понял смысл притчи, тому скажу, Бог всё видит, ничто не может укрыться от него. Не должны мы, русские люди уподобляться врагу. Злость на врага должна быть там, – Фёдор Ильич кивнул за спину, – на войне, а здесь враг вроде как уже и не враг. Присмотришься к нему, человек, как человек, поверженный, сломленный и беззащитный. А коли беззащитный, стоит ли идти на него войной, здесь… вдали от войны? Полагаю, нет надобности поверженного врага в грязь втаптывать, не слоны мы, люди… русские люди. А там, – Ромашов вновь кивнул за спину, – постоим за землю нашу. Рубили, и рубить будем руки всем, кто вздумает простирать их на наше добро! По самые плечи отсекать будем их загребущие руки. Будьте уверены в сынах и мужьях своих, люди добрые, отстоим мы землю нашу. Бог видит, кто за правое дело стоит, а кто правду отметает. Господь помощник тому, кто верит в Него и носит Его в сердце своём! Но не забывает Он и тех людей, кто лишь на словах, а не в душе с Ним, научает их верующими в Него. Понимать это нужно так: в ком вера в Господа – тот победу одерживает, и есть она наука врагу поверженному.

А о злости на врага могу сказать лишь то, что проявлять её в бою надо. Что толку от злости здесь, сидя в тёплой комнате? Никакого! Потому как бить врага надо, как сказал, в бою и по правде, а поверженного противника Бог уже наказал, отправив его в плен. Так стоит ли нам, людям православным, людям правду славящим, обагрять свои руки кровью беззащитного человека, уже наказанного Господом за грехи его? Думаю, нет! А пленный, которого возжелает кто-либо убить?.. Виноват ли он, что кровь льётся на поле брани? Возможно, нет его вины в пролитой крови, может быть, он ни разу и не выстрелил, а если стрельнул, то с испугу и не убил никого. Да и виноват ли тот, кто убивал? Большой вопрос! На который есть один ответ, виновен в смерти других людей тот, кто развязал войну, и те, кто пособляет ему в этом. Но и их, попади они в плен, без суда и следствия нельзя жизни лишать. Господь решает всё! На всё воля Его! Каждому воздаёт Он по делам его, а кто тянет руки к чужому добру, того особливо наказывает! Ибо воровство есть великое зло, и сравнимо оно лишь с убийством!

– Сравнил тоже… воровство и убийство. Не согласен я в этом с тобой, Фёдор Ильич, – проговорил молодой, лет двадцати мужчина, тот, кто крикнул: «Убью гадов!»

– А ты подумай, мил человек, хорошенько подумай. Может быть такое, что вор украл у человека особо ценную для него вещь, без которой жизнь его теряет смысл?

– Всяко бывает. Каждому жалко терять своё, могёт и руку на себя наложить! – ответил мужчина.

– Вот ты и ответил на свой вопрос. Может руку наложить на себя, – значит, лишить себя жизни, а это и есть убийство, и подвёл его к этому вор. Вот тебе и равенство двух зол, – воровства и убийства. Не было бы воровства, не было бы и смерти. Понятное дело, самоубийство нашей церковью не одобряется, но люди разные, один имеет сильную волю, другой подвержен сиюминутным, порой неоправданным и не оправдательным решениям. Винить здесь нельзя убившего себя, его можно лишь пожалеть.

– Ох и славно же ты говоришь, Фёдор Ильич. Тебе бы проповедником быть, а не солдатом. Правду говоришь, что верно, то верно! – почесав висок, проговорил молодой мужчина, поднявший вопрос двух зол.

– Каждому своё на его роду написано. Ныне я солдат, а там, как Бог даст, может, и в священники пойду, божью правду народу с амвона нести. На всё воля божья, – ответил Фёдор, перекрестившись.

И ещё скажу я вам, война – это совсем не то, что вы себе представляете, – продолжил разговор с селянами Ромашов. – Снаряды летают, это верно, но не так уж густо, не роем, как пчёлы, когда улей делится, и часть его улетает с другой маткой. И не так-то уж много людей погибает, хотя без смертей войны не бывает. Война сейчас вовсе не ужас, да и вообще, – есть ли на свете ужасы? В конце концов, можно себе и из пустяков составить ужасное! Летит, например, снаряд. Если думать, как он тебя убьет, как ты будешь стонать, ползать, как будешь медленно уходить из жизни, то и в самом деле станет страшно. Если же спокойно глядеть на вещи, рассуждать, – может убить, а может и нет. Говорить себе, что страхом делу не поможешь, страх и волнения уйдут. А если кипеть в собственном страхе, мучиться от мысли быть убитым, то от страха, а не от пули и умрёшь. На войне как? Пока жив – дыши, наслаждайся, чем и как можешь. К чему отравлять жизнь страхом без пользы и без нужды, – жизнь и без того короткую и сложную?! Да потом, если постоянно думать, тут смерть, там тоже смерть, так от страха и в страхе помрёшь. Смерть она и в мирной жизни есть, нигде нет от неё защиты и спасения, невозможно спрятаться от неё, в конце концов, на войне ли, в постели мягкой – все умрём. Потому не кланялся я пулям на фронте, говорил себе, что не умру, не умру, и всё тут! Я живу, чувствую себя! Чего же мне думать о смерти! И пули не трогали меня. Не я их, а они меня боялись. Так и вы думайте, люди дорогие, и смерть обойдёт стороной сынов и отцов ваших.

В конце беседы нашей, дорогие мои земляки, поведаю вам ещё одну притчу, рассказанную мне командиром моим полковником Парфёновым. Как вы уже знаете, вынес я его всего израненного с поля боя, захваченного врагом, до санитаров наших доставил, которые и меня вместе с ним на операционный стол уложили. Опосля мы с полковником лечились в госпитале, затем вместе домой для поправки сил наших ехали. И сказал мне тогда полковник, что если бы не я, гнили бы кости тела его на чужбине. Сказал, как только поближе узнал меня, как пригляделся, любовь во мне к человеку приметил, потому и в денщики взял. Не понял я его поначалу, спросил: «Любовь в каждом из нас есть, особенно к матери. Какое отношение она имеет к войне?».

– Важное и первейшее, – ответил полковник и повёл притчу, осознав которую, понял я, что такое любовь. Понял глубокий смысл её. Уверен, и вы разберётесь.

Некий человек хотел узнать, что такое рай и ад. Обратился он с этим вопросом к ангелу. Ангел сказал ему:

– Я покажу тебе, что такое ад и рай.

Отвёл его в ад. Там шла пышная трапеза, красивые занавеси, яркий свет, на столе всё, что можно представить, полное изобилие. Но люди были несчастны, потому что в руках у них были длинные ложки, которые они не могли поднести ко рту.

– Смотри, это ад, – сказал ангел человеку.

Затем ангел отвёл человека в рай. Ту же обстановку и такую же трапезу увидел человек. Такие же люди сидели за столом, и в руках у них были длинные ложки, но лица их радостью светились и сыты они были. Почему? Они не могли сами есть, но кормили друг друга.

А это рай! – сказал ангел.

Смысл сей притчи. В ком есть любовь к ближнему, тот счастлив, тот в раю. Кто в мире и согласии с другими людьми, тот в любви. К войне это можно отнести следующим образом.

Русский солдат силён в бою любовью своей к товарищу по оружию и к родине, потому, если и сразит его пуля, в раю окажется. А враг за живот свой трясётся, ему не ведома любовь к тому, кто рядом с ним идёт в бой, потому Господь уготовил ему место в аду.

В разговорах с земляками Ромашов понял, что люди крепко стоят на земле и гордятся своими родными, идущими в бой за матерей, детей и Родину без содрогания сердца и страха души.

Жизнь, – ценность её ощутимо понимается в момент опасности, в миг прихода смерти. В этот миг перед человеком пролетают годы его жизни. В этот краткий, последний миг своего бытия на земле, он полностью осознаёт бесценность каждой прожитой минуты, каждой секунды, и лицо его либо озаряется божьим сиянием, если он видит в уходящей жизни своей любовь к Богу, либо покрывается чёрной маской, если видит в ней пустоту, – свою никчемность и ненужность в мире. Возвратиться в прошлое, изменить что-либо в нём никто не в силах, ибо время подвластно только Создателю. Для человека время идёт только вперёд, и тому, кто дорожит им в жизни, кто расходует его на добрые дела, оно дарит покой и умиротворение в миг смерти.

Правду славим

Подняться наверх