Читать книгу Честь имею. Власть Советам - Виктор Вассбар - Страница 4

Плотный туман, зависнув по-над гладью реки, охватывал своими серыми крыльями её берега. На востоке разгоралась заря, – ни солнца, ни даже его короны не было видно, – туманная завеса скрывала восточный берег, но лучи дневного светила, пробив её и озолотив восточную часть неба, уже приоткрыли вход в новый день. Пройдёт немного времени, солнце торжественно взойдёт на небосклон, охватит в тёплые объятья реку и берега и разлившееся по-над ними молоко тумана превратит в бриллиантовые капли. Упадут бриллианты на просыпающуюся землю и напоят своей живительной силой зелень – траву, листья деревьев и кустарников, осыпят россыпями алмазов крыши домов, перила крылец и разбудят пернатую живность города и заречья. Высунут птахи свои клювики из гнёзд, прогоняя свой птичий сон, встряхнутся, взмахнут крыльями и полетят в беспредельном лазурном просторе, воспевая рождение нового дня.

Разливаясь по утренней сини неба, лучи солнца упали на бор, широкой лентой растянувшийся по западной части города, и тотчас с улиц и домов слетела утренняя дремота. Затявкали дворняги на окраинных улицах города; звякнув металлическими запорами, распахнулись ставни, открыв серебряные глаза окон новому дню; тонкие струи ароматного дыма полились из печных труб; потягиваясь, вышли из своих домов мужчины; здороваясь и раскланиваясь знакомым, пошли по улицам рабочие и служащие. Родился новый летний день.

Задумчиво, не смотря по сторонам и не замечая встречных знакомых, по улице шёл человек в военной форме. Этого человека не радовал новый день, – его мысли были далеки от его будней, сосредоточен он был не на них, а на недавнем прошлом, в котором были только он – Магалтадзе и они – Парфёнов с Марией и Ромашов со своими товарищами.

Магалтадзе абсолютно не тревожил вопрос, что будет с Марией Ивановной Парфёновой, с её малолетним сыном Петром, с Серафимой Евгеньевной Филимоновой и её взрослым сыном Петром Ивановичем, и как следствие с его семьёй. Он даже не думал и о Ларисе, как она перенесёт весть о гибели своего верного друга Леонида Самойловича, которую принесёт Мария Ивановна Парфёнова, возвратившись в свой дом без мужа. Все мысли Магалтадзе были заняты только собой.

– Надо что-то предпринять. Смерть Парфёнова не только не отодвинула от меня опасность, но в некоторой степени приблизила её. Начнут вести следствие, увидят его новые документы, а там… – О, Боже! Там не трудно представить, что произойдёт. – В голову пришла мысль. – Убить всех! Ромашова, его друзей, и Марию. Её нельзя впускать в город, надо устранить до подхода к нему… мало ли сейчас разбойников рыщут по лесам и глухим тропам… не счесть. Все… все должны исчезнуть из моей жизни раз и навсегда! Никто и ничто не должно стоять на моём пути. Любой из них может случайно проговориться, скажут, что я организовал их переправу через Обь и снабдил Парфёнова документом, а Мария, приехав домой, всё расскажет Филимонову, тот сразу поймёт, что выстрел был не случайный. Они все опасны, – беспрестанно твердил Магалтадзе, вышагивая в сторону казарм ЧОН. – Опасны все!

Придя на службу, Магалтадзе заперся в своём кабинете и на все стуки в дверь отвечал лишь одно: «Я занят!»

Перебирая в голове варианты физического устранения Марии, Фёдора Ромашова и его товарищей, думал и о крестике, переданном ему Парфёновым для Ларисы взамен полученного им от неё оберега.

– Он может быть найден Ромашовым, а то, что я обронил его на месте лёжки это бесспорно. А Ромашов хитёр, он точно знает, что крестик принадлежит Парфёнову. Вместе воевали и, конечно, неоднократно видел его на груди у него. Удивится, это естественно, и будет доискиваться истины, – мысленно говорил Магалтадзе, но уже через минуту успокаивал себя. – Откуда ему может быть известно доподлинно, что тот крестик именно Парфёнова, да и как он может знать, что обронил его я. И не видел он, что мы обменялись нательными крестом и иконкой, но в следующий миг Реваз уже говорил. – А, может быть, я его всего лишь ранил, ведь не дождался же его захоронения. Тогда Парфёнов, – умный зараза, – Магалтадзе мысленно качнул головой, – доберётся до меня прежде, чем я довершу начатое. А Мария?! Да! О ней нельзя забывать! Сейчас она мой враг номер один! Если Парфёнова я всё же прикончил, то крестик-то она сразу признает, а это улика, что сидел в засаде я и я умышленно стрелял в Леонида. Наверняка, там – за рекой она спросила у него, куда делся его крестик и как на его груди оказался оберег. Вот тогда всё и выяснится. Тоже не глупая баба, сразу поймёт, что я убийца её мужа. Хотя, что это я, – Реваз хлопнул себя по лбу. – Никто даже не заикнётся о Парфёнове, их всех, если хотя бы один из них начнёт доискиваться правды, сразу к стенке, что пытались скрыть преступника – белогвардейского офицера. Мария, конечно, не пустит это дело на самотёк. Первым делом пойдёт к своему братцу, расскажет ему всё, крестик и оберег покажет, а уж он-то точно сживёт меня со света! Хитрый – собака! Я здесь чужой всем, а он барнаулец, у него весь город в знакомствах. Бежать, надо немедленно бежать! – Первое, что пришло на ум Магалтадзе. – Но куда? Везде найдут! Это не выход! Надо, как и решил, начать с Марии, устранить её до подхода к городу. На дороге, ведущей из Бийска выставить засаду из бойцов моего отряда ЧОН и всех подозрительных лиц, особенно молодых женщин арестовывать. Завтра же… нет… уже сейчас отберу самых надёжных бойцов, выдам им паёк и выставлю даже на тропинках, идущих из Бийска в Барнаул. И на переправе через Обь надо тоже поставить надёжных людей из отряда. Попадётся, голубушка, никуда не денется! – потирая руки, возликовал Магалтадзе.

Через два часа отряд из десяти бойцов ЧОН с сухим пайком на трое суток подошёл к паромной переправе через Обь. На противоположном берегу Магалтадзе разделил отряд на пять групп, поставил им задачу и возвратился в казармы, но пробыл там до полудня.

После полудня пошёл на улицу 2-я Луговая, – к дому №16-а, где по настоянию Ларисы должен был развеять тревогу о Марии Ивановне и Леониде Самойловиче, – сказать Серафиме Евгеньевне, что Ромашов преданный Леониду друг и доставит его с Марией в надёжное место без происшествий.

Знал, что Серафима Евгеньевна с болью в сердце, но всё же благословила дочь на поездку с мужем в тайное место, однако неясная тревога в душе давила своей тяжестью на всё его существо, заставляла кровь тугими пульсирующими ударами бить по вискам.

– Вдруг каким-то образом Мария после смерти мужа быстро добралась до дома, и сейчас рассказывает матери и брату о том, что произошло в пути следования. Собственно, до Барнаула не так и далеко, за часть дневного времени и ночь верхом на лошади пройти этот путь не составит труда. Хотя… нет… – слегка воспрял. – Мария на лошади, это невозможно, но… – сердце, не успокаиваясь, ещё сильнее забилось в груди. – Ромашов! – воскликнул Реваз. – Для него-то это расстояние… верхом на лошади… тфу… Старый вояка! Как быть? Как быть? Не пойти? Но что я скажу Ларисе? Ромашов?.. Ну, и что из того? Какой-то Ромашов, пустой звук! И я… командир отряда ЧОН! Пусть даже и опередил меня и сейчас разговаривает с Серафимой Евгеньевной и Петром Ивановичем. Что он может выдвинуть против меня? Ничего! У него нет никаких доказательств!.. Ему не известно, что нательный крест передан Парфёновым Ларисе через меня. Мало ли теряется крестиков. Парфёнов свой мог потерять. А найденный крест вовсе и не его. – Реваз хлопнул себя по лбу. – Мария! Я забыл о ней. Она точно знает, что произошёл обмен оберега на крест. Знает крестик мужа, как говорится «в лицо». Знает, что крест должен быть у меня, и рассказала об этом Ромашову. Вот тогда Ромашов потребует, чтобы я показал крест, а у меня его нет… и у Ларисы его нет… Что делать? Что делать? – укорачивая шаг, мысленно прокричал Магалтадзе. – Надо пойти в церковь и купить другой крест. Все они одинаковы. Хотя… зачем сейчас. Если кто и спросит, скажу что дома, принесу свой и покажу… благо в сундуке до сих пор лежит, в коробке из-под чая, а потом куплю другой, чтобы Лариса ничего не заподозрила. С этой мыслью Реваз уже уверенной походкой продолжил путь на 2-ю Луговую. Единственное, что всё же беспокоило его, – отсутствие полной уверенности в точном выстреле по Парфёнову. А вот пусть докажут, что я. Крест-то я принесу, никто, никогда не видел на мне крест. Все думают, что я безбожник. Вот так и пусть думают, мне лучше, и моё доказательство будет сильнее всех других. – Ромашов, если он у Филимоновой, тут же и замолкнет. А если его нет у Серафимы Евгеньевны, выскажу твёрдую уверенность в нём, как в надёжном товарище. Да она, верно, и сама знает о нём со слов Марии. Приду, скажу, что рядом с верным другом Ромашовым ни Марии, ни Леониду не грозит никакая опасность, ибо Фёдор Ильич не только прекрасно знает свою округу с рождения, но и водил по ним людей в свои партизанские годы. Обязательно скажу, что Лариса и я верим в Фёдора Ильича и в идущих с ним людей. Скажу, чтобы не тревожилась о Марии и Леониде. Всё будет прекрасно… скажу. А в остальном моё дело маленькое, пусть Петр Иванович выкручивается и успокаивает её. Он был с Марией во время её переправы на противоположный берег, а не я. Вот пусть и объясняется со своей матушкой. А моё дело крайнее, поговорю и уйду, – улыбнулся своим мыслям Реваз.

Войдя в дом Филимоновой, Реваз услышал слова упрёка Серафимы Евгеньевны, обращённые к сыну:

– …а ещё брат называешься! Не мог настоять на своём! Я что… уговаривала её… бесполезно! Не слухает меня, а тебя она побаивалась… помнится… в детстве…

– Так то в детстве, матушка, а ныне она сама мать и не первый год уже. Для неё сейчас авторитет муж, а если он не настоял на её возвращении домой, значит, сам того хотел.

– Здравствуйте Серафима Евгеньевна! – прервал разговор матери с сыном Реваз. – И тебе, друг, желаю здравия! – обратился с приветствием к Филимонову. – Слышу, разговор у вас серьёзный. Не помешал?

– Как раз вовремя! – радостно блеснув глазами, ответил Пётр Иванович. – Матушка вот с упрёками в мой адрес. Вдвоём отбиваться будем. Как никак и ты был свидетелем упрямства сестры, – поехать с Леонидом в неведомый нам тайный схрон. Дай, Бог, им лёгкой дороги и попутного ветра!

– Тут, Пётр, ты прав, слишком крепко Мария влипла в Леонида, словно приклеилась. Вряд оторвали бы. Любят крепко, а в чужой любви нам места нет, – ответил Реваз и, повернувшись лицом к Серафиме Евгеньевне, проговорил, – пытались мы с Петром Ивановичем уговорить Марию возвратиться домой, так сами ж знаете, Серафима Евгеньевна, какая у вас дочь. Сказала, как отрезала, обязательно настоит на своём… С Омска мне это ещё известно. Как-то однажды, помнится в году тринадцатом, зашёл в дом к Леониду по делам службы, а в это время Мария, не услышав скрип открываемой мною двери, в чём-то крепко распекала его, даже мне стало как-то неловко, как будто я был виновником того, в чём винила Мария мужа.

– Да… Это она может. Бывало и меня нет-нет и упрекнёт в чём-нибудь, – улыбнулась Серафима Евгеньевна. – Неугомонная была в детстве, а вот чтобы мужа распекала, не видела и не слышала. Любит она его сильно… что уж тут говорить… Может и верно решила, что поехала с ним. А что… Петенька уже большенький, заботы с ним никакой, – покормить, в школу отправить, да спать вовремя уложить. Послушный внучек… ничего плохого о нём не скажу.

– Вот и хорошо, маменька, что смирилась с решением Марии. Ничего с ней не случится. Обещала, как устроятся, сообщит, – облегчённо вздохнул Пётр Иванович. – Беспокоится разве что за Зоюшку, но и она, сказала, девочка послушная, не должна доставлять хлопот.

– Никого, не оставим без опеки, так решили с Ларисой. И Зоюшку и Петра определим в хорошие места по окончанию ими школы. Петю, как школу окончит, определим в Омское военное училище, пусть по стопам отца идёт, родину защищает, дело это благородное и ответственное, внук у вас, Серафима Евгеньевна, парень серьёзный, давно обратил на него внимание. Хороший будет офицер. Да и Зоя девочка обстоятельная, в школе, сама говорила, только пятёрки. На врача отправим учиться, пусть по материнским стопам идёт, – поддержал Филимонова – Реваз.

– А я вот что думаю… Помыкается, да помотается по землянкам, да к зиме и воротится, в дома-то им теперь опасно становиться на постой. Ежели б Леонид один был, то тогда конечно, бумага у него надёжная, а с Марией ему ни в одну деревню нельзя. Понимает он это… Отправит домой, иначе оба сгинут в снегах наших сибирских, – приобняв мать, проговорил Пётр Иванович.

– Возвертается… Дурья твоя голова. Кто ж её повезёт обратно? Думал об этом? – всё ещё с тревогой в голосе ответила Серафима Евгеньевна.

– А и то верно, что-то я того-этого и не скумекал… Хотя, Ромашов же у Леонида есть, давний его друг, фронтовой товарищ, разве ж он не поможет?

– Помочь-то может быть и поможет, а дорога… Бандитов на ней не приведи Господи! Из дому страшно выходить, а тут до Барнаула и зимой. Зимой-то разбойники сильно страшно лютуют. Им что, порешат людей, а там волки да метель всё и скроют. От волков, ежели их стая, и ружьём не отобьёшься. Вон в прошлом годе, слыхал небось, целую семью сгрызли, с Павловска до Барнаула ехали, вроде бы и рядом, а оно вон, как вышло… И ружьё у них было, сказывали люди, не помогло ружьё-то ихнее, – проговорила Серафима Евгеньевна, поднеся к заслезившимся глазам хвостик узелка платка, повязанного на голове.

– Ну, мама, ты прям уже и волков и разбойников напустила на Марию, а она сейчас, поди, сидит рядом с Леонидом и в ус не дует.

– Бестолковая твоя голова, Пётр. Какой ус у Марии? – улыбнулась Серафима Евгеньевна.

– Так это я так, чтобы развеселить тебя, матушка, – ответил Филимонов.

– Развеселил, дурья твоя голова… Что аж до слёз довёл.

– Не тревожьтесь, Серафима Евгеньевна, – подойдя к женщине и взяв её руку в свою, спокойно проговорил Реваз. – Буду по делам службы в тех краях, заеду к Ромашову, разузнаю, как там они. Уверен, устроятся хорошо, а там я и на Марию бумагу справлю, под одной фамилией с Леонидом. Так и останутся мужем и женой. А далее дело простое, семейное, обживутся в каком-нибудь селе. Оформятся, как приезжие по направлению с Барнаула, и всё войдёт в чёткий ритм.

– Мать я, Реваз. Как не беспокоиться, нынче в городе вон что творится, а на дорогах, пишут, лихие люди фулиганят… разбойничают, значит, а она чего… женщина она, а с ёми… с женщинами-то сам знаешь… – вновь всхлипнула Серафима Евгеньевна.

– Я отправлю за ней троих бойцов из моего отряда и прикажу, чтобы везли её домой как хрустальную вазу, – высказал Магалтадзе пришедшую, как ему показалось, спасительную мысль, которой полностью снимал со своей души тяжёлую печать, поставленную выстрелом из винтовки в сердце фронтового товарища полковника русской армии Парфёнова.

В глазах Серафимы Евгеньевны вспыхнула искра благодарности. Подавшись всем телом к гостю, положила руку на его грудь и произнесла:

– Отправь, Реваз! Отправь, дорогой! Век молить буду за тебя!

– Заслоны на дорогах и на переправе… этого мало. Надо, действительно, направить трёх, а лучше пятерых бойцов в Старую Барду. Пусть там разузнают, что, да как. Дам им бумагу для Ромашова, чтобы доверял моим людям, – подумал Магалтадзе и, попрощавшись с Серафимой Евгеньевной и с Филимоновым, вышел из дома, на который, знал наперёд, скоро опустится траурное покрывало.

На следующий день в штаб отряда ЧОН пришло распоряжение Алтгубисполкома, в котором требовалось выделить отделение для сопровождения представителей Алтгубисполкома в уездный исполком города Бийска для проверерки исполнение приказа по образованию подкомиссии для выяснения земельных нужд города. В командировку Магалтадзе отправил отделение под командованием бойца своего взвода Бородина.

Дав сослуживцу все необходимые в таких случаях указания, Магалтадце как бы ненароком вспомнил Ромашова. Сказал, что в тех краях, – в селе Сарая Барда живёт его товарищ по партизанской войне.

– Так это же рядом. Могу заехать, – ответил Бородин.

– Был бы очень признателен вам, товарищ Бородин, – ответил Реваз, мысленно потирая руки. – Заедете, спросите, не нуждается ли в чём-нибудь, скажите, как будет время, обязательно навещу сам.

Так был решён важный для Магалтадзе вопрос.