Читать книгу Честь имею. Власть Советам - Виктор Вассбар - Страница 5

Домой Реваз шёл с закатными лучами солнца. Шёл тяжёлой неторопливой походкой, что со стороны могло показаться, идёт он со службы уставший, без мыслей в голове и отрешённый от всего мира, и даже тёплый летний вечер, вносящий в прохожих улыбку, не только не в радость ему, но и тягость. И это было именно так, ибо душу Реваза, как ни успокаивал он себя, всё-таки давил тяжёлый груз. Весом он был в одну винтовочную пулю, но эта пуля была тяжелее самой тяжёлой гири!

Обходя не просохшие за день лужи, Реваз невольно взглянул в одну и увидел в ней тёмное отражение самого себя.

– Я ничем не лучше тебя, – сказал он своему расплывчатому чёрному отражению. – Но ты высохнешь и всё забудешь, а во мне моя подлость будет жить вечно! Но иначе нельзя! Как можно иначе? Я не знаю! Значит, всё сделано правильно! Моя нерешительность могла сыграть со мной жестокую шутку. Если бы раскрылось моё участие в пособничестве приговорённому к смерти врагу большевиков, каким является Парфёнов, то закончилась бы не только моя жизнь, но и жизни Ларисы и дочери Оленьки. А я помешал этому. Одна его жизнь – ничто по сравнению с нашими тремя жизнями!

Оправдывая себя, не заметил, как подошёл к калитке в воротах своего дома. Привычными движениями приподнял щеколду калитки, вошёл во двор, ступил на крыльцо и, открыв незапертую дверь, вошёл в прихожую.

– Слава Богу, явился! Думала, снова на трое суток пропал. Олечка ждала тебя. Сказала, без тебя ужинать не будет, еле усадила за стол. Так что ужинать будем вдвоём, – лёгким упрёком встретила мужа Лариса. – И что такой унылый? Забыл! Ну, конечно, забыл! Я так и знала… забудешь! Не был у Серафимы Евгеньевны.

– Не забыл, – ответил Реваз. – А вот ты, милая, нетерпелива. Раньше за тобой это не замечал.

– Ладно тебе… Леонид с Марией весь день из ума не выходили. Вот и нетерпелива. Петеньку с утра видела. Бегает по городу, мать ищет. Не стала ему говорить, что уехала с отцом его. Не должен знать об отце, опасно для него, а о матери пусть Серафима Евгеньевна расскажет или дядька его – Пётр Иванович.

– Был в Губкоме…

– И как… опять отказали?

– Выделили, завтра переедем. Добротный дом… на Мало Тобольской. Ходил сегодня, смотрел.

– Ну, слава Богу! А то живём в этом доме, как в склепе, сырость, стены вон, – мотнула головой, – в плесени все. Могила, а не дом. Сколько протапливаю, а она, эта плесень, ещё пуще прёт, сладу с ней нет. Сами скоро плесенью покроемся. Дом-то не тот ли, в котором Чекмарёвы жили?

– Он самый. Сказали, занимай, мебель, мол, и всё такое в доме есть. Хотел отказаться, так не поймут, подозрительно может им показаться… твоим чекистам. Они уже везде своих людей насадили.

– Мои, – хмыкнула Лариса. – Такие же, как и твои, Реваз. Ненавижу их всех, а приходится улыбаться. А Серафиму жалко. Ну, ладно, муж служил в белой гвардии, а она, – Лариса пожала плечами, – она-то тут при чём?

– Дрянной человек отец её. Зятя в тюрьму спровадил, не подумал о дочери. Отправили её в наш… барнаульский лагерь.

– Дрянной, это верно. Видела его, приходил за дочь просить, только раньше надо было головой думать. Разговаривать с ним даже не стали. Потоптался у входа в исполком и пошёл обратно.

– Слышал, расформировывать будут лагерь. В Барнауле ей легче, как-никак родной город… знакомых много, родня, отец рядом, какая-никакая помощь… хоть и изредка, продуктами да словом, а коли отправят на поселение в дальние края или того хуже… в тюрьму…

– Несчастная женщина, – тяжело вздохнула Лариса. – Только ничем помочь мы не можем, нет у нас такой власти.

– Лютуют изверги! Ну, – махнул рукой, – потом поговорим. Давай ужинать.

После ужина Реваз рассказал о своём посещении Серафимы Евгеньевны.

– Зашёл к Серафиме Евгеньевне к полудню, утром дела были. Пришёл, а в доме Пётр Иванович. Я к ним с вопросом: «Мария, как, не возвратилась? Может быть, передумала ехать с неведомую даль?».

Смотрят на меня, как на чумного и молчат, а у Серафимы Евгеньевны слёзы на глазах.

Понял, не возвратилась Мария домой. Собственно, оно и так понятно было, Марии-то в доме не было, и в огороде её не видал, когда заходил во двор. Как крикнула тогда в лодке, чтобы побеспокоились о детях, так на том всё и осталось.

Далее Реваз поведал Ларисе весь разговор, что происходил в доме Филимоновой.

– Не возвратилась, говоришь… Понятно… Хорошо, если добрались до места без происшествий, а если беда какая… никто и не сообщит. Тревожно что-то у меня на душе, Реваз. Съездил бы ты к Ромашову, выяснил, всё ли у них нормально, как поездка прошла, не нуждаются ли в чём-либо. Самому-то тебе не вырваться, понимаю, дела, а людей своих мог бы послать.

– Послал уже. И на дорогах, что из Бийска в Барнаул людей поставил. Сообщат, ежели чего.

– Тфу-тфу на тебя… Ежели чего! Скажешь же такое, – с обидой на Реваза и с некоторой тревогой в голосе, проговорила Лариса, но уже через миг похвалила его, сказала. – Знаю, ты у меня молодец! Всё делаешь правильно, а, что упрекнула, так не говори, – «ежели чего». Никаких ежели чего!

– Будем надеяться, что благополучно добрались до места, – проговорил Реваз, скрывая бодрым голосом свой выстрел в сердце Леонида Самойловича и тайные мысли относительно Марии Ивановны. – Теперь остаётся только ждать добрые вести от моих людей. Нам сейчас никак без этого нельзя.

Зная мужа, когда он говорит с полной уверенностью в правильности своих действий, а когда находится в сомнении или даже в тревоге, Лариса выжидательно всмотрелась в глаза Реваза, но он молчал, хотя прекрасно понимал, что своей немотой ещё более усиливает её тревогу за Парфёновых. Молчание затянулось и Лариса, не выдержав гнетущей тишины, спокойно проговорила:

– Что-то серьёзное?

В голове Реваза пронесся ряд мыслей, которые твердили одно: «Молчи! Не смей открывать ей всю правду! Иначе тебе придётся её убить!». – Внимая им, он вспомнил о газете, что в кармане.

– За Парфёновых не тревожусь… с ними Ромашов и его верные люди, о нас беспокоюсь, оттого и мысли мои разрываются. Тяжёлые времена наступили. Сверхосторожными нужно быть.

Лариса с удивлением и более пристально всмотрелась в мужа.

– Вот, взял в казарме, – вынув из кармана галифе газету «Красный Алтай» и разглаживая её на столе, проговорил Реваз. – На службе не успел прочитать… пробежал лишь глазами… вести тревожные. – В передовице так и написано, что тревожно нынче внутри страны, враги советской власти активизировались. Кругом, мол, одни враги и всем партийным органам необходимо усилить борьбу с ними. Хочу понять, кого на этот раз они записали врагом своей кровавой власти.

Полностью расправив газету на столе, Реваз стал читать:

«Недавно представительством ГПУ в Сибири были опубликованы данные о раскрытии контрреволюционного заговора, поставившего себе целью свержение Советской власти в Сибири.

И опять история повторяется!

Опять инициаторами и первыми организаторами заговора являются, как везде и всегда, эсеры, эти «бесы» нашей революции и всей нашей действительности.

Когда читаешь подробности этого дела…»

Реваз прервал чтение, с возмущением проговорив: «Какие ж это подробности? Позвольте вас спросить, товарищ редактор Грансберг. Врёте! Полнейшее враньё! Завуалировали всё в статейке, простому народу не разобраться. Хитри Сара, хитра!

– Хитрая лиса эта Сара Грансберг. Была у нас в исполкоме по каким-то своим надобностям. Глазки так и бегают, так и бегают, и улыбка заискивающая. Ну, да, чёрт с ней, – махнув рукой в пространство, гневно проговорила Лариса. – Читай, что дальше пишет.

«Когда читаешь подробности этого дела, – продолжил чтение Реваз, – то какая-то волна омерзения поднимается в душе даже у самого хладнокровного читателя. Не знаешь, чему удивляться. Их глупости, ибо никакие уроки ничему их не могут научить, и они начинают свою „деятельность“ „каженный раз“ на том же самом месте», или их подлости. Они, ведь, считают себя социалистами, представителями трудящихся масс и аккуратно каждый раз предают их белогвардейцам, черносотенцам, баронам и генералам на «поток и разграбление».

Нынешняя авантюра ничем от предыдущих не отличается, разве только тем, что трудовое крестьянство, среди и ради, якобы которого, плелась эта сеть, определённо и точно повернулась к заговорщикам спиной. Вовлечь в заговор крестьянина середняка абсолютно не удалось, на него пошли только ежедневные кулачки, попы и часть контрреволюционной интеллигенции.

Сибирские крестьяне середняки, отказавшие поддерживать заговорщиков, расстроили заговор всей сволочи против Советской власти и самих себя. Теперь все эти «герои» предстанут перед судом Революционного Трибунала. Будем надеяться, что грозный революционный суд воздаст им по заслугам».

– Ну, что скажешь, Лариса? Против кого направлена эта статья, – закончив чтение, спросил жену – Реваз.

– Тут и думать не надо. Всё на поверхности. Ясно же, как божий день, готовят новую красную террористическую операцию. А ты как думаешь?

– Согласен. Только против кого на этот раз. Крестьян вроде как усмирили, – развёл руками Реваз.

– Так не трудно понять, против кого. Во всех газетах пишут о вреде религии, как опиуме народа. Вот на неё и начнут гонения, значит, на священников, а потом церкви станут разрушать. Как это у них в интернационале поётся:

Весь Мир насилья мы разрушим

До основанья, а затем

Мы наш, мы новый Мир построим:

Кто был ничем, тот станет всем.

Вот и начнут рушить всё, а потом на обломках старого, но прекрасного по их понятиям голого нового, строить чудовищное будущее.

– Ну, это уж слишком! Не пойдут на это. Побоятся, взбунтуется народ, – не поддержал Реваз – Ларису. – Как это рушить храмы?

– Много-то они боятся народа. Расстреляют тысячи, как в двадцать первом и с концами, а своего добьются. Нет, что ни говори, крепко и надолго они уселись на трон. Ты вот газеты читаешь, из них черпаешь информацию, а она – эта информация, как ещё раз сейчас убедился, прослушав статью редактора о каких-то новых врагах советской власти, сплошное враньё, направленное на упрочение свой антинародной власти на костях россиян.

– А как же тогда упрочение армии и государственных структур? – спросил Ларису – Реваз.

– А государство, милый муж, это машина управления и принуждения. Армия, НКВД, ЧОН, милиция – всё это необходимо, что при царе, что сейчас, чтобы защищать страну от врагов, а если их нет, значит, надо их создать, дабы держать народ в страхе, то есть в повиновении. Пространства земные, государственные ни одна власть задарма никому отдавать не будет, следовательно, нужно её защищать, а для этого нужна армия, и армия послушная власти.

– Это понятно, только для этого нужны огромные деньги, а российское золото большевики профукали, осело оно в английских, да иных европейских банках.

– Вот об этом я тебе и говорю, что против церкви народ подготавливают. На днях у нас в исполкоме прошло закрытое заседание, на котором был выработан документ в ГПУ при НКВД РСФСР. В нём изложено, сколько ценностей было изъято у церкви, – это золотые украшения, серебро, исчисляемое в пудах, драгоценные камни, и даже иностранные серебряные монеты. По нашим подсчётам это 1миллион 318 тысяч рублей на знаки 1922 года. На основании распоряжений Наркомфина все эти церковные ценности завтра Алтайским Губфинотделом будут отосланы в Екатеринбургский Губфинотдел и в государственное хранилище в Москве для определения их стоимости. Деньги, как объявила Центральная Комиссия помощи голодающим, будут направлены на закупку продовольствия, но я прекрасно понимаю, что на борьбу с голодом будет направлена сотая часть, а может быть и того меньше, из того, что конфисковано и ещё будет отобрано у церкви. Основная денежная масса пойдёт на армию и промышленность.

– Пожалуй, ты права, Лариса. Только думается мне, что эта новая компания шире раздвинет свои границы. Церкви разграбят, откуда дальше деньги брать? А я тебе скажу, откуда, начнут грабить середняков и зажиточных крестьян, потом займутся нэпмачами и интеллигенцией. Вот такая она эта советская власть, в которой никто совета у народа и не спрашивает. Собственно, это на руку нашей борьбе с большевизмом. Пусть сами себя давят, – радостно потёр руки Реваз. – Этим они приближают день смерти своей сатанинской власти.

– Вряд ли мы дождёмся того дня, Реваз. Крепко они ухватились за трон.

– Всё верно, а то, что за него людей побьют тысячи, а может быть и миллионы, на это им наплевать. Вот и поднимется народ против этой власти.

– Поднимался уже, задавили. Нет, Реваз, уже не поднимется, навечно эта власть, а потому надо приспосабливаться. Мы в этой системе даже не винтики… пылинки, которые в любой момент могут смешать с такими же пылинками, как Серафима. В одном с тобой согласна, не ограничатся они одними священниками. В статейке чётко показано, против кого готовятся новые репрессии. Правильно ты подметил, наступление будет не только на церковь, но и на зажиточных крестьян, нэп и интеллигенцию. Зажиточные крестьяне показывают власти, что своим индивидуальным трудом добиваются хороших урожаев, а для власти это кость в горле. Как так, единоличники могут, а мы с нашими коммунами не можем, это же подрыв авторитета партии. Вот и сковырнут богатых мужиков, а потом примутся и за середняков, этим полностью разрушат сельское хозяйство. Мор среди людей пойдёт, есть друг друга будут. Нынешняя нехватка продовольствия народу раем покажется.

– Церковь это понятно, как и нэпмачи, у них золото. А чем же интеллигенция им не угодила? – пожал плечами Реваз.

– Нужна была, когда учились у неё ведению государственного хозяйства. А сейчас, выучившись с её помощью управлять государством, – Лариса махнула рукой, – абы как, возомнили себя профессорами, а сами ни писать, ни читать не умеют. Умные люди им подсказывают, учат, что да как, а они грудь колесом, нос к небу вздёргивают и говорят, что сами, мол, с усами. Вот им интеллигенция тоже кость в горле. Не даёт воровать, а они без этого не могут. Убирают со своего разбойного пути всех, кто им мешать сладко жить. Оно, конечно, понятно, любой стране нужна строгая дисциплина, без неё власть не удержать, но не драконовскими же методами. А иначе они не умеют и не могут, а более всего не хотят, им нужен результат и как можно быстрее, потому применяли и будут применять кровавые методы усмирения народа. Оно ведь что, проще скрутить и расстрелять, нежели вести разъяснительную работу, потому органам, которые поставлены для наведения нужного сатанинскому государству порядка, абсолютно наплевать на людей. Многие безвинные уже сейчас подвергаются аресту, расстрелу и выселению в необжитые места, дальше будет ещё хуже.

– Куда уже хуже-то? Тюрьмы переполнены.

– Новые построят, – ответила Лариса.

– Проще создать трудовые лагеря и загнать в них народ под лозунгом «Всё для процветания народа!». На энтузиазме народном будут строить страну и поднимать её промышленность, а когда энтузиазм пойдёт на убыль, превратят Россию в концентрационный лагерь.

– Страшную картину рисуешь, Реваз. Хотя, – Лариса призадумалась, – ухо надо держать востро. Дочь у нас, о ней надо думать. Помнишь, что она рассказывала о школьном педсовете? Одиннадцать лет всего-навсего, а всё точно подметила.

– Это ты о представительстве учеников в педагогическом совете?

– О нём. Пришла Оленька из школы и сказала, что её избрали в совет, радовалась. Говорила, жизнь школьная улучшится, на учеников будут смотреть как на равных, а через месяц всё с ног на голову перевернулось. Сказала, что сидят ученики на совете, глазами хлопают, понять не могут, о чём речь. Одна радость, сказала, когда обносят чаем с бутербродами. А бутерброды с колбасой, её все хватать начинают, чуть ли не до драки доходит, вот тебе и совет учеников и педагогов. И попробуй подать голос против, вмиг уберут из совета, благо, если только из него… Злопыхателей и доносчиков пруд пруди.

– А ты скажи Оле, чтобы не высовывалась, помалкивала, – посоветовал Реваз.

– Сказала уже. Девочка она умная, но, скажу тебе, за советскую власть стоит горой. Слушай, что ещё было. Как-то завели в совете разговор о баловницах. Учителя предложили для слишком шумливых девочек применять коллективное осуждение, бойкотом это назвали. Оленька сказала, что тогда они это новшество не поняли, приняли с энтузиазмом и проголосовали, а вышло всё наоборот. Членов совета стали сторониться все девочки в школе, смотрят на них, как на самых гадких людей, не разговаривают с ними, а с баловницами дружбу заводят и любезничают. Получается, что не им они объявили бойкот, а самим себе.

– Ты смотри, до чего додумались, – удивился Реваз. – Ну, что такого? Ну, шумят девочки на перемене, но не хулиганят же, не дерутся и не обзываются. Просто они активные по структуре своей. Им, конечно, учителям-то надо чтобы в школе было как в церкви, тишина, чтобы только их одних было слышно, как попа в церкви, но они же дети, им хочется говорить, бегать. А что Оля об этом говорит?

– Возмущается. Что ещё!? Кстати, церковь иногда вспоминает. Говорит, хорошо, что сейчас в школе попов нет, называет их лжецами! Спросила меня, как я отношусь к современной школе. Пришлось ответить, что советская система школьного образования самая передовая в мире. Сказала Оле, что она права, говоря о попах, как о чуждом для советского народа элементе. А как иначе? Я член большевистской партии, работник Алтайского Губисполкома. Сказать, что в газетах враньё, значит, бросить дочь на растерзание красным шакалам. В страшное время живём, Реваз! Хочешь, не хочешь, а приспосабливаться надо, и смириться с нынешними реалиями, вести себя тихо и незаметно, не выпячиваться, не критиковать и не высовываться, не лезть, как говорится, поперёк батьки в пекло. Угодничество не мой стиль жизни, но в нынешних условиях нужно приспосабливаться и к этой стороне существования, как к выживанию во враждебной среде. Если нужно для нашего дела, а дело у нас правое, – свержение демонического строя, то можно поступиться и этими принципами, – хвалить тех, кто нужен и критиковать того, на кого уже пал меч советской инквизиции. Вижу, что творится у нас в исполкоме, улыбаются, а в душе гниль, подсиживают друг друга, предают, и всё с одной целью – утвердиться на более высоком кресле. А как иначе? И мне приходится поступаться моими принципами неприятия несправедливости, улыбаться нужным людям и клеймить позором неугодных советской власти.

– Всё правильно, но всё же будь осторожна. Не выпячивайся и особо не улыбайся, друг сегодня завтра может стать врагом. Знаю я эту шайку-лейку, при них язык надо держать за зубами и на замке, сволочной безграмотный народишко… Посмотри, кто стоит у власти… жиды, а это пакостная нация, всё под себя гребёт… одна курица от себя. А, ну их! О них ещё дома говорить не хватало.

На следующий день Реваз, Лариса и их одиннадцатилетняя дочь Ольга переехали на новое место жительства – в дом на улице Мало Тобольской.

– Не было у нас с тобой венчания, да и расписались в спешке, а потому прими от меня, моя милая Лариса, небольшой подарок.

Вынув из кармана гимнастёрки маленькую пирамидальную бонбоньерку, обтянутую тонкой коричневой кожей, Реваз открыл её, и Лариса увидела на красном атласе этой коробочки золотое обручальное кольцо.

– Реваз… это же настоящее обручальное кольцо! – радостно сверкнув глазами, воскликнула Лариса и в порыве нежности обвила шею мужа своими красивыми лёгкими руками.

– И это ещё не всё, – поцеловав жену, проговорил Реваз. – Ты забыла о подарке Леонида.

– О, Боже! – слегка шлёпнула себя по лбу Лариса. – И где же он?

– Вот! – кратко ответил Реваз, открыв перед Ларисой ладонь. На крепкой широкой ладони Магалтадзе лежал золотой крестик на золотой цепочке.

– Нашёлся! Слава Богу! И где же он был?

– В бриджах дырочка была, провалился сквозь неё и по штанине в сапог. На службу шёл, почувствовал, что мешает что-то, пришёл, сапог снял, а там крестик. Вот такие дела, – выкрутился Реваз.

– Когда же мне носить всё это, – кольцо и крестик? – сокрушённо проговорила Лариса. – Партийная я, не поймут меня, – Лариса посмотрела на дочь, – товарищи по службе. За буржуазный пережиток сочтут.

– А ты, мамочка, носи колечко и крестик дома. Поклади их на комод, они у тебя всегда перед глазами и будут. – Оля сочувственно посмотрела на мать. – Пришла, надела. Собралась на работу, сняла.

– Какая же ты у меня умница, доченька! – ответила Лариса, и, поцеловав дочь в ямочку на розовой щёчке, предложила всем сесть за праздничный стол. – Будем чай пить с тортом, – в буфете исполкома купила.

– И на солнышко в окошко поглядывать, – добавила Оля.

– Хороший день будет, ишь, как светит, – кивнув на окно, проговорил Реваз

В открытом окне показался улыбающийся Петр Иванович Филимонов.

– Обязательно будет, – проговорил он. – Не ждали, а мы вот они, всем моим большим семейством, без приглашения… так сказать. Узнали, что у вас сегодня выходной по случаю новоселья и решили нарушить ваше одиночество. Так как, в дом пустите?

– И с детками! – воскликнула Лариса, подойдя к окну и увидев радостно подпрыгивающего сына Петра Ивановича – Владимира, улыбающегося Петю – сына Леонида и Марии Парфёновых, и ровесницу Оли – Зою, дочь погибшей 11 мая 1918 года Татьяны Николаевны Лаврентьевой. Зоя – девочка не по годам телесно развитая, – с тонкой талией, стройными прямыми ногами и округляющейся грудью, стояла слегка в стороне от детей, кокетничала и поводила плечами явно только для того, чтобы обратить на себя внимание, чем вызвала в Ларисе душевную улыбку.

– А я уже и не надеялся рюмочку поднять. Лариса на дух не принимает спиртное, а одному мне как-то не в радость. А Серафима Евгеньевна и благоверная супружница твоя Людмила Степановна, где отстали? – спросил Петра – Реваз.

– А они, дядя Реваз, завсегда опаздывают, – вместо отца ответил Владимир. – Бабушка Серафима та, правда, быстро собирается, платок новый на голову подвяжет, посмотрится в зеркало и всё, собралась, а мама так та прихорашивается, прихорашивается, а потом как выйдет из дома, пройдёт немножко и опять в дом бежит, то, да это всякое забывает, а бабушка ждёт её. Сейчас, когда к вам пошли, мы уже все за калитку вышли, а мама снова в дом побёгла. Сказала, что пироги забыла. Ага, вон уже идут. – Посмотрев вдоль улицы, Владимир помахал рукой. – Мы здеся уже, дядя Реваз с тётей Ларисой уже весь торт съели… – крикнул. – Пока вас дождёшься, и весь чай выпьют. Будем ваши пироги всухомятку исть!

– И вовсе и не весь. Мы его вовсе и совсем не ели. Вовка обманщик. Не слушайте его баба Серафима и тётя Люда. Врёт он всё! – высунувшись из окна, прокричала Оля. – Он завсегда такой обманщик!

– А ты ябеда-корябеда!

– Володя – Володей, полна шапка сухарей. Вот! – обозвалась Оля.

– А я тебя не слушаю, посолю и скушаю! Вот! Блу-блу-блу на тебя! – ответил Вова и показал Оле язык.

– Ну и ладно, всё равно ты обманщик, – гордо вскинув голову, проговорила Оля. – Не буду с тобой играть, вот!

– Ну и не надо! Я с Зоей буду играть. Она добрая девочка и не обзывается, а ты злюка! – Вова шмыгнул носом и, потупив взгляд, стал утирать глаза от набежавших на них слёз.

– Оля!.. – укоризненно посмотрев на дочь, проговорила Лариса,

– Мама, он первый начал, – поняв мать, стала оправдываться Оля.

– Ты старше его на два года, и девочка…

– Ну, и что, что девочка? А он мальчик и должен девочкам уступать, – стояла на своём Оля.

Лариса ничего не ответила в ответ, бросив на дочь укоризненный взгляд, отвернулась от неё и пригласила друзей войти в дом.

– Я больше не буду, мама! – всхлипнула Оля, прижавшись к матери. – Правда, правда! И извинюсь… Пусть знает… если такой…

– Вот и правильно, Оленька! Извинись, – погладив дочь по голове, примирительно проговорила Лариса. – Вова мальчик хороший, а сейчас иди и пригласи его и Петю с Зоенькой в наш дом.

За большим столом гостиной комнаты нового дома места хватило всем.

Мужчины вели разговор о службе, делились новостями, женщины говорили о тканях, нарядах, делились женскими секретами, смеялись над нелепыми слухами, постоянно витающими на базаре, но никто не произнёс ни слова о Леониде и Марии Парфёновых. Все понимали, что разговор о них растревожит душу Серафимы Евгеньевны, беспокоящейся о зяте и тяжело переживающей разлуку с дочерью. И Серафима Евгеньевна не вспоминала за столом зятя и дочь, но все видели, что мыслями она рядом с ними.

Леонида и Марию вспомнила Лариса.

– В девятнадцатом, на второй год жизни у вас, Серафима Евгеньевна, пошли мы с Марией на базар, сейчас уж и не припомню по какой надобности, но, вероятно, что-то нужно было купить, собственно, – махнула рукой Лариса, – суть не в этом. Так вот, идём, не торопясь, особо-то торопиться некуда было, детишек покормили… Подошли к базару, а там понятно атмосфера какая, хоть и будни, но всегда праздничная, – гомон, зазывалки, смех, бывает и ссора какая, не без этого, но в основном как-то празднично, так, по крайней мере, мне всегда виделось. А в тот день какая-то мёртвая тишина, лишь в самом дальнем конце базара какое-то настораживающее оживление и неясный гул голосов. Мы туда с Марией. Интересно нам, что там, видно все мы такие женщины, где, что не так, необычное, значит, тут как тут. Идём, гул нарастет, а разобрать ни единого слова не можем. Уже, вот как с этой стороны улицы до другой идти осталось, выбегает из толпы здоровенный детине, лет так под сорок и прямо на нас несётся. Я остолбенела, ноги точно к земле приросли, ни двинуться, ни шелохнуться не могу, смотрю только на мужчину и думаю, всё, сейчас зашибёт и останется моя Оленька без маменьки, без меня, значит. А Мария… она не я, вмиг сообразила, что пока меня сдвинет – уберёт, значит, с его дороги, вместе со мной и угодит под ноги того мужчины, а они у него, что у лошади… толстенные, раздавил бы нас как цыплят. Так что она, думаете, сделала?.. Ни за что не угадаете. Ранее-то я никогда об этом случае не говорила, а сейчас вот что-то вспомнилось. Так она ему навстречу побежала, шагов за десять до него остановилась и на четвереньки встала. А дальше смех, прям, и только. Мужик тот со всего маху на Марию налетел и запнулся об неё своими лошадиными ногами, да как хряпнется, что даже кости у него затрещали. Вот истинный Бог, не вру, слышала, как кости его хрустнули, – Лариса перекрестилась. – Мужчину того другие мужчины, которые подбежали за ним, тут же вожжами связали. Оказалось, бежал от них Яшка-вор, известный на всю округу бандит. Там, в дальнем конце базара, как знаете, лавка антикварная. Вот Яшка зашёл в неё, потоптался с минуту, это как потом уже рассказывали, и хвать с витрины холщовый мешочек, под которым на бумаге было написано, что хранятся в нём мощи самого Иисуса Христа. Из лавки выбежал, а в это время мимо неё мужик на телеге проезжал, картошку из деревни привёз. Яшка, значит, об неё ударился, упал, тут его и окружили, да только связать не додумались, он и выбежал из толпы, раскидав всех на своём пути. Мария его и остановила. Вот такая геройская у нас Мария.

– Завсегда такая была. Пётр-то младше её, кто его обидит, так она горой за него… ещё и отлупцует… частенько на неё жаловаться приходили мамаши тех мальчишек, – Серафима Евгеньевна улыбнулась. – Я её пожурю, а сама думаю, умница, не даёт брата в обиду. Вырастет, Петя за неё заступаться будет.

– А кости хрустели, как вы уже поняли, конечно, не Яшкины, а мощи, которые, естественно, и не мощи, – свиные кости в мешочке были. Торговец привлекал ими людей в свою лавку. Яшку, конечно, в милицию увели, а Марии тот лавочник колечко серебряное подарил за её храбрость. Вот такая история приключилась у нас с Марией.

***

– Реваз, надо бы ставни закрыть, – проводив гостей, обратилась Лариса к мужу. – Неспокойно нынче в городе. В исполкоме на каждом совещании постоянно говорят об усилении борьбы с преступностью и ответственности лиц за соблюдением законности.

– Да-а-а, – покачав головой, протяжно проговорил Реваз, – такого разгула преступности, который захлестнул всю Россию, никогда не знала страна. Пугачёвский бунт – детская шалость по сравнению с тем, что пришлось и до сих пор приходится переживать нашей многострадальной родине. Я вот тут как-то вспомнил разгром сорокинского восстания двадцать первого – двадцать второго годов. Сколько же большевики безвинных людей побили… это же ужас. Поистине сатанинская власть. И наряду с этими моими воспоминаниями невольно всплыла другая, не менее ужасающая картина. Не рассказывал тебе, Лариса, но ты, верно, знаешь.

– О чём ты, Реваз?

– О партизанском командире Рогове. Зверь, каких поискать… собственно, многие из партизанских командиров были зверьми, а не людьми. У многих руки по локоть в крови людей, безвинно погубленных ими. Придёт время, история откроет имена всех убийц, числящихся ныне народными героями.

– Так что о Рогове? Слышала, был такой боевой партизанский командир.

– То, что тебе внушили о нём, Лариса, полнейшая чушь, только ты об этом не распространяйся. Я достоверно знаю, что Рогов был разбойником. Для него красное знамя революции прикрытие, под которым можно было законно грабить, насиловать и убивать. Особенно жестоко он расправлялся со священниками, называл их контрой, доносчиками, шпионами.

Ещё до того, как встретил тебя здесь, – в Барнауле, мне пришлось работать с колчаковскими документами, попавшими в исполком к Цаплину. Дословно, буква в букву не помню, но основное содержание документов запечатлелось в памяти чётко. В них было, написано, что партизанским отрядам Рогова нужны были средства для своей деятельности, – оружие, лошади, продовольствие. По настоянию Рогова было предложено брать деньги у купцов и богатых мужиков путём обложения. С этой целью был создан боевой конный отряд, который подчинялся лично Рогову.

Первые насилия отряд совершил, убив жуланихинского лесообъездчика, затем в деревне Мишиха убили местного купца с женой и забрали всё их имущество. А уже потом, осознав свою безнаказанность стали грабить богатых крестьян и купцов, магазины и земские управы.

С полного позволения Рогова партизаны уничтожали земские и церковные архивы, метрические книги. Помню, в одном документе было написано, что разгромив Жуланиху отряд Рогова поехал в Озёрное. Там разгромил милицию, убив всех милиционеров. В Озёрно-Титовском был убит писарь, поп бежал в Верх-Чумышск, был пойман и тоже убит.

Много чего было в тех документах. Сейчас никто и никогда их не покажет, это же компромат на славных красных командиров. Потом документы у меня забрали, больше я их не видел, уничтожили их или спрятали, мне это не известно.

– Что творили, изверги! Что творили!..– качая головой, возмущалась Лариса. – Это же ужас!

– Если бы только это, и так было повсеместно. Слышала фамилию Назаров.

– Нет!

– Этот хлеще Рогова. Этой твари приказали конвоировать 500 казаков от 14 до 60 лет из станицы Чарышской в штаб Степной партизанской армии. Так эта скотина рано на заре увела казаков на гору и всех порубала. Понятное дело, когда партизаны покинули станицу, оставшиеся в живых казаки стали мстить партизанам, так те снова вошли в Чарышское и снова начались погромы, расстрелы, насилия над женщинами и девочками, а когда уходили, увели с собой весь скот с обозом награбленного имущества казаков.

– Как-то, работая с документами, мне попалась папка, открыв которую и мельком пробежав по первой странице, подумала, колчаковская дезинформация, но когда прочитала все документы, хранящиеся в ней, не торопясь и полностью, поняла, всё там правда. В документе было написано, когда партизаны какой-то бригады или дивизии, я в этом плохо разбираюсь, заняли село… – Лариса призадумалась, – вроде бы Коробейниково, да, точно, вспомнила, Коробейниково, то увидели на окраине обоз, двигавшийся в сторону Бийска. В нём ехали женщины и старики. Однако, при ближайшем и внимательном рассмотрении партизаны обнаружили, что под одеялами и подушками скрываются не успевшие уйти казаки, в том числе подростки. Партизаны стали уничтожать всех, устроив зверское состязание, – на полном скаку прошивали пиками казачьи подводы, проверяя, таким образом, прячется в них кто-нибудь или нет. В тот день я подумала, что это единичный случай, но, как поняла из твоего рассказа, такое было повсеместно. А в последнее время я вообще ничего не понимаю. Месяц назад в клубе проходило награждение героев партизан, а через неделю все награждённые пропали. И вот, пять дней назад на собрании руководителей отделов Алтгубисполкома Гольдич объявил, что герои партизаны найдены в доме одного из награждённых на окраине города, но все они убиты врагами советской власти. В том доме, сказал Гольдич, они праздновали своё награждение. В том же доме были найдены убитыми хозяйка и два ребёнка, пяти и семи лет. Скоро поймали и убийц. Они полностью сознались в своём преступлении перед народом. Но я твёрдо убеждена в том, что преступление было свершено людьми Озолина, с ведома самого Гольдича. Уж больно радостный он в последнее время. Этим самым был создан некий мистический ореол из одних, а другие, неугодные власти люди, были представлены врагами демократии и свободы мысли. Так в человека вбивается мысль, что его жизнь ничто, что он есть всего лишь ничтожный винтик в огромном агрегате. Держать народ в повиновении, управлять послушным стадом много легче, нежели прислушиваться к его чаяниям и идти с ним в одном строю и в один шаг.

В ставни кто-то постучал.

– Кто бы это мог быть? – подумал Реваз, проговорив, – Верно, Оленька возвратилась?!

– Вряд ли, очень просилась к Зое, – ответила Лариса. – Да и темно уже.

– К Зое ли? Уж очень часто она бросала взгляд на Петра Парфёнова, – хмыкнул Реваз.

– Скажешь тоже… Рано ей ещё смотреть на мальчиков, – ответила Лариса.

– А нас они не спрашивают. Любовь штука загадочная, – отозвался Реваз и, подойдя к окну, закрытому ставнями, громко проговорил. – Кто там?

– Посыльный из Губисполкома. Передайте товарищу Свиридовой, что её срочно вызывают на службу, – скороговоркой проговорил мужчина, стоящий по обратную сторону окна.

– По какой надобности? – спросил его Реваз.

– А мне не докладают, сказали известить товарища Свиридову, чтобы на совещание шла, вот я и сообщаю. Всё, потёк я, некогда мне разговоры вести, ещё по двум адресам надо сбегать.

– Совещание… С чего бы это вдруг и на ночь глядя? – удивилась Лариса.

– Что тут удивительного! Пора бы уже привыкнуть к ночным вызовам.

– С твоими вызовами давно смирилась, с ними всё ясно, а когда меня вызывают, как-то тревожно становится на душе.

– С исполкомом шутки плохи, – ответил Реваз.

– То-то и оно. Хотела сегодня расслабиться, выходной взяла и вот нате вам… Никакого покоя… – тяжело вздохнув, Лариса пошла в спальню, – снять платье и переодеться в серую юбку и гимнастёрку, и уже оттуда, пристёгивая портупею к гимнастёрке, спросила Реваза. – Проводишь, или как?..

– Какой разговор? Само собой! Вместе пойдём, неспокойно нынче в городе, особенно по ночам, – проверяя револьвер, ответил Реваз. – Видать, что-то серьёзное у вас намечается, если утра не могли подождать.

– Возможно, возможно, – задумчиво проговорила Лариса. – Гадать не буду.

– А тут и гадать не надо, без гаданий всё ясно. Красный террор катится уже по самой системе. Судить кого-нибудь будут, а по-пути зачитывать новые указания из Москвы.

Летняя ночь, войдя в свои права, окутала город чёрной облачной тишиной. В её знобящей немоте не были слышны ни пересвист птиц; ни грубый хор квакш, обосновавшихся в городском пруду; ни стрекот кузнечиков, забившихся на ночь под перья и листья трав, притулившихся у заборов; ни шаги горожан, спрятавшихся за стенами своих домов. Лишь изредка на скрип дерева, вздрогнувшего в городском парке от порыва ветра, прилетевшего невесть откуда, тявкнет боязливая дворняга, да на писк петель рассохшейся заборной калитки беспокойно забьют крыльями сонные куры, сидящие на насесте. Город вошёл в тревожное, чуткое состояние беспокойства за жизнь под мрачным покрывалом богини ночи Мораны.

Но, нет! Не всех пугает ночь. Её чёрная мантия – благо для грязных в мыслях людей.

Чёрными коршунами вылетели из чёрной пучины ночи злые люди в чёрных масках, и стремительно помчались, размахивая над головой ножами и револьверами, к мирно идущему по улице человеку.

– Помоги-и-ите! – пронеслась мольба о помощи.

На этот молящий зов тотчас откликнулись Реваз и Лариса. Не издавая ни звука, и стараясь как можно тише бежать, они уже через несколько секунд увидели людей в чёрном, – их было четверо.

– Стоять! Ложись! – Крикнул Реваз и сделал предупредительный выстрел верх.

Один бандит, отбросив нож, упал на колени и громко завопил: «Пощадите! Пощадите! Я не хочу умирать!» – Три других, отстреливаясь, бросились врассыпную.

Реваз дважды выстрелил из револьвера, но уже по разбойникам. Двое из них, сделав по инерции один шаг, тут же рухнули на землю. Четвёртому бандиту удалось скрыться в темноте. Реваз, было, устремился за ним, но увидев распростёртую на земле Ларису, бросился к ней, крича на бегу.

– Лариса! Лариса! Что с тобой?

– Я… я… ты крикнул лежать, вот я и упала! – приподняв голову, но всё ещё лёжа на земле, проговорила она и виновато заморгала глазами.

Реваз стоял на коленях рядом с ней, поддерживал её голову и, не вникая в её слова, твердил: «Что с тобой, милая! Что с тобой? Ты ранена! Куда!»

– Я… не знаю! Что-то жжёт ногу… чуть выше колена… правую! Верно, поцарапала, когда падала, – ответила Лариса. Попыталась подняться с земли, но вскрикнула от боли.

Чиркнув спичкой о коробок, Реваз увидел в её огне, влажное пятно, растекающееся по ноге Ларисы.

– Вяжи задержанного, – приказал Реваз спасённому им мужчине, а сам, оторвав полосу ткани от нательной рубашки, стал забинтовывать им ногу жены.

Выстрелы услышали в милиции, и тотчас дежурная группа с громким топотом и криками: «Стоять! Ни с места!», – устремилась к месту, где была разорвана ночная тишина.

Крики, а следом и новые выстрелы в воздух вновь встряхнули чёрное покрывало Мораны – богини ночи.

– Лежать! – приказал Реваз задержанному бандиту. – И не двигаться, пристрелю как собаку! И вы, – уже спасённому мужчине, – рядом с ним. – Потерпи, Лариса, потерпи. Не поднимайся. Сейчас отвезу тебя в больницу, всё будет хорошо! – Наклонившись над Ларисой, спокойно проговорил Реваз. – Ненароком свои могут прихлопнуть. С них станет. Я сам их встречу.

Кратко и поспешно объяснившись со старшим милиционером, передав ему мужчину, спасённого от бандитского нападения, а так же задержанного бандита и труппы его подельников, Реваз уложил в подъехавшую милицейскую машину жену и отправился с ней в больницу.

Ночь снова укрылась молчаливой прохладой. Выстрелы, крики ли, но чёрные тучи покинули небосвод. Над городом раскрылось звёздное полотно. В небе засияла яркая, полная луна. Разливая своё расплавленное серебро на Барнаул, она выбила из металлических шпилей домов и булыжных мостовых невзрачные серые искры. Взмыв ввысь, тусклые блики города слились с оловянными лучами звёзд, перевоплотились в крупные бриллианты, которые осияли русскую землю – как печатью вечной жизни России.