Читать книгу Честь имею. Россия. Честь. Слава - Виктор Вассбар - Страница 6

Догорев, ноябрьский день погрузился в ночь, и тёмное полотно её упало на улицы города. Погасли огни в окнах домов, на улицах смолкли голоса людей и звуки мычащих, гавкающих, хрюкающих домашних животных, лишь изредка со стороны окраинных дворов доносилось редкое тявканье дворняг. Тявкнет спросонья какой-нибудь пёс, ей подвоет такой же неугомонный кобель и снова тишина. Черна осенняя ночь.

А на сумеречном западе, разделённом трепещущей линией горизонта на твердь, поглощённую ночным мраком, и небосвод, поливаемый закатными лучами солнца, играют огненные всполохи. Прощаясь со светом дня, они бросают на темнеющее полотно небосвода радужные мазки. Лёгкая, едва различимая в хаосе света и мрака трепещущая дымка вливается в них, разрывает на брызги и мелкой искрящейся пыльцой небрежно бросает умирать на чернеющую Обь. Но прежде чем умереть в чёрном полотне реки, серебристые небесные огоньки ярко вспыхивают и, взлетая фейерверком по-над рекой, отдают салют жизни в широко раскрытых глазах человека, одинокого стоящего на краю обрыва. Знали бы они, в чьих глазах отдают салют жизни, то сожгли бы их прежде, чем умереть самим. Это были глаза демона в человеческом обличье.

– Здесь, на этом самом месте, шестнадцать лет назад, в такую же глухую пору я провожал их, – шептали губы человека, бросающего равнодушный взгляд на угасающий в Оби день. – Провожал, как думали они на жизнь, – на смерть. Всё повторяется, вот и сына их отправил на встречу со смертью.

Стонала ли душа человека в военной форме от таких мыслей?! Нет! Он был равнодушен к чужой жизни, но своей дорожил. За свою жизнь, за право жить самому и отправил на смерть шестнадцать лет назад человека, считавшего его другом, и его жену.

Мелкая влажная пыль падала на его лицо, но не отрезвляла от страшных мыслей и не отдаляла от дней, оставшихся в далёком прошлом, более того, вносила в его душу некоторое облегчение.

– Он повзрослел и мог узнать мою тайну. И кто знает, куда могла забросить его военная стезя. А если в военный гарнизон в Грузии. Он мог оказаться в моём родовом поместье, а там портреты всех мужчин моего рода и среди них есть мой.

Поздний вечер ноября дохнул в лицо мужчины ночным холодом. Дрожь пробежала по его плечам и крупным каскадом покатила по спине и груди. Одна колючая снежинка упала на его лицо, вырвала из воспоминаний прошлого и внесла в реальность сегодняшнего дня, в котором предал человека, доверявшего ему, как отцу.

– Такова жизнь, и моя в ней дороже! – вдохнув полной грудью влажный холодный воздух, спокойно проговорил Магалтадзе и, сделав шаг от края обрыва, повернулся лицом к городу. Через пять минут, пересекая улицу Чехова, невольно взглянул на дом, где несколько часов назад сидел за столом того, кого отправил в застенки Алтайского краевого УНКВД.

А в это время, в темноте комнаты, молодая женщина, вдруг резко постаревшая, задумчиво смотрела сквозь тёмное окно в плотную черноту, упавшую на улицу. Покраснели от слёз её красивые глаза, и вздувшиеся малярные мешки скатились на скулы.

– Ошибка! Пётр не враг! Разберутся и отпустят! – потирая опухшие от слёз веки, беспрерывно говорила Зоя. – Вот сейчас пойду, а он мне навстречу… улыбающийся, весёлый и скажет, что его вовсе и не арестовывали, а просто вызывали на беседу по военным делам.

– Ночью, по военным делам?! – восклицала Зоя, приподнималась со стула, но уже через секунду опускалась на него, и снова смотрела сквозь тёмное стекло окна на окрашенную ночью черноту пустынной улицы, на тёмные безлистные деревья, стыдливо вжимающие свою наготу во мрак.

Рядом с ней, склонив голову, в дремоте сидела Серафима Евгеньевна.

Моросил мелкий дождь. Лёгкий ветер колыхал ветви деревьев и сбрасывал с них водяную пыль. Разлетаясь, она осаждалась на стекло окна, возле которого сидела Зоя, собиралась в тонкие ручейки и, вяло струясь, стекала к нижней поперечине рамы, а оттуда, формируясь в крупные капли, катила к подоконнику, с него на землю и, теряясь в ней, умирала.

– Сыро, промозгло, я в тепле, а Петенька, мой родной Петенька сейчас в холодном сыром каземате, – представляла Зоя мужа в сыром мрачном подвале за решётками под замком. – Я не позволю… никому не позволю издеваться над моим Петенькой. Он и так изранен, живого места на нём нет. А вы!.. – Зоя мысленно погрозила им кулаком. Им и всё, не имеет значения кому непосредственно, всем плохим людям, которые арестовали мужа. – Не позволю отнять у меня Петеньку. Моего Петеньку, – говорила мысленно. – Я до самого товарища Сталина дойду. Как это так… за что… дважды орденоносца, героя Хасана и Халхин-Гола… – говорила, беспрестанно утирая покрасневшие от слёз глаза.

До Сталина? – спросила себя. – А не он ли сам причина всех бед? Правильно Петя говорил, что-то здесь непонятно. Маршалов расстреляли. Враги такие большие люди? Если они враги, почему занимали высокие военные посты? Не разглядели? А может быть они сами враги. Боже, и как это я сразу не догадалась. Конечно, они. Они приезжали к нам полк, арестовывали честных боевых офицеров и теперь взялись за Петю. Но Петя не враг. Значит, враги они. Надо идти. Но куда? Боже, как сильно болит голова. А Петеньку сейчас терзают и мучают!

Обнажённая намокшая черёмуха шершаво скребла своими голыми ветвями фасадную стену дома. На её тоненькой ветке, качающейся в сантиметрах от окна, отяжелев от капель дождя, безвольно клонился к земле одинокий до прозрачности изъеденный непогодой лист. Порыв ветра встряхнул черёмуху, взмахнула она ветвями и сбросила с себя последний листок, и полетел он, покачивая сухоньким тельцем, в ту неведомую ему даль, где истлеет и окончательно прекратит своё существование. В этом полёте было движение, но уже без жизни. Лист был мёртв.

Вжавшись в себя, войдя в тяжёлые и туманные мысли, Зоя жила и как бы не жила. В её душе не было места движению времени, оно замерло на точке, когда за мужем закрылась дверь. Полная окаменелость тела. Вязкий сырой мрак ночи с мокрыми голыми деревьям за окном всасывал её сознание в себя и рождал в нём странные картины.

Она на огненном коне, мчащемся по небу над городом. Всматривается в дома, хочет понять, куда и зачем летит, но все здания под ней чёрные с кривыми стенами, кривыми крышами и стоят они на кривых улицах. Все улицы пустынны, лишь на большой огненной площади стоят люди с обожжёнными лицами, многие из них без рук и без ног, а некоторые даже без голов, и все они, согнувшись, смотрят на раскалённую землю под собой. Лишь один среди них стоит на возвышении и пальцем манил Зою к себе. Зоя направляет коня к нему и влетает на чёрную скользкую дорогу. Конь становится на дыбы, сбрасывает Зою и улетает в заоблачную даль. Зоя скользит на ногах вниз к чёрному бараку, останавливается возле его раскрытой двери, осматривается в надежде понять, где находится, но вокруг ни единого знакомого объекта, за который можно было бы ухватиться и понять где находится. Делает шаг в сторону двери и проваливается по пояс в яму с отходами. Кричит, зовёт на помощь, но никто не отзывается на неё. И она понимает, что никто не слышит её и даже не хочет слышать, да и сама она не слышит свой голос. Понимает, что никто не поможет ей в её беде. С каждой минутой всё глубже погружается она в яму, бьётся, борется за жизнь, и когда липкая грязь доходит до грудей, кто-то вырывает её из трясины, берёт на руки и вносит в дом детства.

Зоя видит маленькую девочку, она лежит лицом на сложенных на столе руках и тихо, почти беззвучно плачет. Её плечи вздрагивают. Зоя подходит в девочке и спрашивает:

– Кто тебя обидел?

– Никто, – отвечает Зоя. – Почему тогда плачешь?

– Потому что обидно. Я люблю его, а он спрятал мой мячик и ушёл с Олей купаться на реку, а меня с собой не взял.

Зоя нежно гладит девочку по голове, и осознаёт, что видит себя в детстве. Тоска по счастливому ушедшему детству сильно сжимает её сердце. Зое хочется кричать, рвать на себе волосы, метаться по комнате, но кто-то вновь берёт её на руки и поднимет высоко-высоко, – до светлого плавно плывущего по голубому небу облака, на котором сидит улыбающийся муж. Он манит её к себе, она подлетает к нему и они оба, рук в руке, летят к красивому цветущему саду с розовым домом на возвышении. И Зое становится легко. Она счастлива. Глаза сияют пламенем жизни, волосы развеваются на тёплом ветру, а на губах улыбка. Она подлетела к дому, встала на тропинку, осыпанную лепестками роз, рядом любимый муж Петя, повернулась к нему лицом и тотчас проснулась. В сознании всплыли жестокие события прошедшего вечера.

Противно скребёт черёмуха голыми ветками по окну. Пустынно на улице, мрачно в тёмной комнате, даже кот, постоянно трущийся о ноги, где-то спрятался и не урчит во сне, – всё вокруг как будто вымерло.

Порыв ветра глухо свистнул в печную трубу, влетел в черёмуху, схватил её когтистую ветвь и хлестнул ею по стеклу окна.

– Даже небо плачет по Петеньке, и глаза мои льют слёзы, но не помогу я ими Петеньке. Как быть? Что делать? Надо идти, надо идти! Но куда? Куда – кричала душа Зои и нашла только один выход. – Надо идти к Ларисе Григорьевне и Ревазу Зурабовичу, – твёрдо произнесла она. – Она работает в крайкоме партии, а он большой начальник в краевом комитете госбезопасности. Они не знают, что Петеньку забрали. Откуда им знать? За ним же ночью приехали. Целый час что-то искали, заглядывали даже в печку, шурудили в ней ещё горячие угольки. Один уголёк упал и вот, – посмотрела на половик, – прожёг его. А потом Петеньку забрали, дали надеть шинель, а с собой ничего не разрешили взять. А баба Сима хотела засунуть ему в карман пирожки, так они вырвали их у неё, переломали и бросили на пол. Пойду к ним, они помогут, а если надо упаду на колени перед Олей и буду просить её вызволить Петеньку из… Зоя вспомнила руки людей, пришедших арестовывать мужа, под обкусанными ногтями которых были серпики грязи, – из их грязных рук. Они помогу! Должны помочь! Я знаю! – проговорила и задумалась. – А должны ли? Что знаю я о них? Оля! Оля любит его! Я знаю. Видела с какой любовью она смотрела весь вечер только на него. Глаз с него не спускала! Она поможет. Обязательно поможет.

Мысль Зои крепнет, всё ярче вспыхивают её глаза. Приподнимается, в свете тонких розовых лучей, льющихся сквозь круглые дырочки в дверке топки русской печи, зажигает керосиновую лампу и идёт к навесной полочке у двери, на которой висит пальто. По пути, покачнувшись, валит прислонённый к печи ухват.

– Ой, Господи! Что, где! – вскрикивает Серафима Евгеньевна, встряхивает головой и, протирая глаза кулаками, с удивлением смотри на Зою, повязывающую на голову платок.

– Зоя, ты, куда в такую темень? – с тревогой в голосе произносит она. – Ночь на дворе и хлещет, слышу как из ведра.

– Пойду к Ларисе Григорьевне. Они спят и не знают, что Петеньку арестовали. Пока не поздно надо его выручать. Мало ли что могут с ним сделать. Каждая минуточка дорога.

– Сапоги хоть надень, – назидательно произносит, увидев, что Зоя берёт в руки лёгкие туфельки. – Не лето, чай! Лужи кругом. Застудишься! – и мысленно, – мать с отцом сгинули неведомо где, сейчас Петенька, их сыночек, мой любимый внучек в застенках… иродовых. И когда же кончится эта проклятущая жизнь в нашей богом забытой стране? Церкви снесли. Храм Петропавловский, лучший на всю Сибирь, разрушили, кладбище, что рядом было, люди уважаемые в нём захоронены, с землёй сровняли, ироды окаянные!

Небо плакало. Плакала и надорванная душа старой женщины, потерявшей дочь и зятя в годы красного террора. Устала она от жестокой жизни, хочет уйти из неё, но было то, что держало её в этом мире, в холодном и кровавом, в вихре не понимаемой ею перемен, – вера в то, что дочь жива. Придёт она домой и приклонит свою уставшую голову к истосковавшейся материнской груди. И небо, как бы услышав эту старую женщину, вдруг ярко вспыхнуло, и по нему пронёсся большой светящийся шар. А потом за рекой что-то взорвалось. И снова зловещая темнота.

Ветер бил стены дома, но, не покорив его, осрамлённый, собрал кружащиеся в каплях дождя мелкие снежинки в пригоршню и резко бросил их в окно дома, стукнул ставнями и, взобравшись на крышу, устрашающе завыл в печную трубу.

Охваченная дрожью, Серафима Евгеньевна перевела взгляд с Зои на окно, и по резким взмахам ветвей черёмухи поняла, что поднимается снежный вихрь. Зима резко поглощала осень.

За городом, – на просторе, над укутываемыми снегом полями, над снежным месивом, плывущим по реке, юная метель кружила в своём белом платье и пела звонкую песню свободе и широкому раздолью. Своей свободе и своему раздолью! А в это время в городах на алтайской земле томились в подвалах ни в чём невиновные люди.

Здесь метель визжала, ахала и била в окна, – злилась на улицы и дома, препятствующие ей разыграться в полную силу. Зажатая домами, заборами и столбами, связанная телефонными и электрическими проводами, била она снежными иглами, сыплющимися сверху густыми белыми струями, во всё, что было на её пути, и как загнанная в клетку волчица с яростью тянула свои злобные звуки.

Склоняясь под тугими порывами ветра, бившими в лицо острыми льдинками, Зоя шла по тёмным улицам ещё сонного города.

– Я помогу, помогу тебе, родной мой! – шептала она, спотыкаясь в темноте о затвердевающие на холодном ветру кочки. – Мы все поможем тебе! – беспрерывно твердила и упорно шла сквозь усиливающуюся метель к дому того, кто, надеялась, поможет мужу выйти на свободу. Шла в надежде не только найти в том доме сочувствие и понимание, а сколько привлечь живущих в нём людей к действиям по вызволению мужа из ошибочного, в чём она не сомневалась, ареста.

В пять часов утра, – через шесть часов после ареста Петра, громкий и настойчивый стук в ставни дома №4 на улице Мало-Тобольской поднял всех жильцов его на ноги.

Сквозь щели ставен пробился свет от включенной лампочки и следом недовольный, заспанный голос: «Ну, кого там ещё принесло? – резанул по травмированной душе Зои. – Звонок есть, чего тарабанить-то в окно. Погоди, шас открою».

Узкий луч света, тускло льющийся из сеней дома на крыльцо, падал на лицо Зои и, отражаясь от её глаз, пронзал Магалтадзе. Царского офицера, князя Шота Абуладзе охватила дрожь. Тревожные мысли пронеслись в его голове.

– Неужели она знает? Но, кто… кто сказал ей… Вовка Филимонов? Неужели что-то накопал на меня?! На бумагах сидит. Бежать! Срочно бежать! Хотя… что это я? Если бы появилась на меня хоть малейшая улика, то арестовали бы вместе в Парфёновым! Успокоиться! Надо успокоиться! – мысленно проговорил Реваз и, изобразив на лице удивление, подхватил Зою под руку и ввёл в дом.

– Заходи, заходи, Зоюшка! Что морозиться-то?! Ишь, как за ночь-то подморозило… Зима, да и только! Случилось что!.. С Серафимой Евгеньевной?.. Не приболела случайно? – спросил с сочувствием.

Зайдя в дом, Зоя тотчас подбежала к Ларисе Григорьевне, в ночной сорочке стоящей у стола в тревоге, и бросилась к ней со словами.

– Тётя Лара, Петю… Петю арестовали, – проговорила и заплакала, уткнувшись лицом в сложенные лодочкой ладони.

– Они пришли, перевернули всё вверх дном, вытрясли вещи из сундука, и даже перевернули его, а потом взяли письма Марии Ивановны, дочери бабы Симы, которые она писала из Омска, и письма Леонида Самойловича, зятя её, своей жене с германской войны, и унесли. И мою одежду из чемодана тоже на пол… а потом топтались по ней. А один из них, как будто я не видела, сунул в карман флакон духов «Красная Москва». Бог с ними… с духами. Я им десять флаконов куплю, лишь бы Петеньку выпустили…

Рассказав всё подробно об аресте, Зоя устало опустилась на стул в надежде услышать от почти родных людей слова поддержки, а более уверения в том, что примут все меры для освобождения Петра, но дом оглушал тишиной, и Зое казалась она могильной. А люди, влитые в неё, равнодушными.

– И зачем я сюда пришла? Улыбчивые, говорливые, а как дело коснулось чужой беды… – Зоя тяжело вздохнула, – в рот воды набрали.

В наступившей тишине звонко били по стенам секунды ходиков и, отразившись от них, молотом ударили по Ольге, проснувшейся от стука в окно, но лежащей в постели и слышавшей слова Зои.

– Пётр арестован? – вырвался крик из её груди. – Нет! Не может этого быть! Зоя что-то путает!

В следующую минуту с шумом открылась дверь спальни Ольги.

– Говори! Говори, что с ним! – подбежав в Зое и взяв её за лацкан пальто, стала кричать и трясти. – Ты врёшь! Врёшь! Ты специально так говоришь, чтобы я умерла от боли и горя. Он мой! Мой! Никому его не отдам! Не смей так говорить! Не смей! – выговорилась с криком, выпустила из рук Зою и, медленно подойдя к дивану, опустилась на него.

– Его убивают! Петечку сейчас избивают в кровь! И ты, – резко ткнув пальцем в Магалтадзе, – виноват в этом. Я прокляну тебя, если с ним что-то сделается. И убью себя! А может быть, они его уже убили, а ты стоишь здесь и даже не пошевелишься, чтобы бежать туда, к себе и вызволять Петра из своих кровавых лап. Боишься?! Боишься, что он всё расскажет о тебе?! Я сама уничтожу тебя, если ты сейчас же пойдёшь в своё НКВД и не освободишь Петю, моего милого, моего родного Петечку!

Лариса Григорьевна, Реваз Зурабович и Зоя смотрели на бьющуюся в истерике Ольгу, и каждый думал о своём.

Мать, подойдя к дочери, обняла её, прижала к груди и, гладя по голове, стала успокаивать.

– Милая, родная моя доченька, успокойся, солнышко моё! Мы сделаем всё, чтобы высвободить Петра. Успокойся, милая! Всё будет хорошо. А сейчас встань, зайди в свою комнату и оденься. А потом мы послушаем Зою и будем решать, как помочь Петру.

Магалтадзе трясла злоба.

– Она знает всё! Но откуда? Кто рассказал ей обо мне? Лариса? Нет, этого не может быть. Она бы и себя настроила против дочери. Блефует! А если что-то знает, то не связанное с моим прошлым, – на этом и успокоился.

Подошёл к Ольге и, склонившись над ней, проговорил.

– Оля успокойся. Давай послушаем Зою и будем решать, как помочь Петру.

Зоя смотрела на Ольгу и видела себя.

– И я такая же была в первые минуты ареста Пети. Так нельзя. Надо успокоиться и спокойно всё обсудить.

***

А в это время в КДВО в квартире командира полка подполковника Парфёнова закончился обыск и подписывался акт о его проведении.

На основании ордера №32382 от 25.11.1939 г. Главного управления государственной безопасности НКВД СССР произведен обыск у гр. Парфёнова П. Л. в доме №8, кв. №12, ул. Красной Армии.

При обыске присутствовали: комендант гарнизона Воронин Ф. С.

Взято для доставления в Главное управление госбезопасности:

1. Маузер в деревянной кобуре №3897 – 1 шт.

2. Пистолет с запасной обоймой №48173 – 1 шт.

3. Обойма для парабеллума – 1 шт.

4. Патроны для маузера – 4 шт.

5. Альбом с фотографиями – 1 шт.

6. Переписка разная – 1 пачка.

7. Катушки для фотопленки – 4 шт.

Обыск проводили сотрудники НКВД – Головин, Егоров, Самойлов, Неудахин.

***

– Петя – враг! – взмахнув рукой как бы нанося удар, проговорила Ольга, выходя из спальни. – Его почти мёртвого с поля боя вынесли, Зоя рассказывала. А они…

– Олечка, но вопрос действительно очень серьёзный. Ты прекрасно знаешь, что сейчас в нашей Красной Армии действительно окопалось очень много врагов. – Лариса попыталась противиться дочери и привела в пример измену в высших армейских кругах страны. – Взять хотя бы бывших маршалов Егорова, Тухачевского, Блюхера. Ведь доказана же их враждебная деятельность против Советского Союза в целом и нашей Красной Армии в частности. – Что уж тут говорить об офицерах, их могли втянуть в шпионскую организацию… они и сами могли не догадываться об этом. Тем более Пётр служил под непосредственным начальством врага народа, предателя и японского шпиона Блюхера.

– Мама, ты что говоришь? Ты слышишь себя? – вглядываясь в глаза матери, проговорила Ольга и через секунду, приложив правую ладонь к щеке, покачивая головой, медленно и очень чётно произнесла. – Ты больна! Вы оба больны! Петя… враг! Вслушайтесь, что вы говорите. Петя – враг! Вы в своём уме? – Ольга взглянула на Магалтадзе. – Причислили Петю в японские шпионы. Боже мой! Боже мой – прикрыв глаза, покачиваясь, говорила она. – И это мои родители. Честные коммунисты.

– Боже, что творится в этой забытой Тобой стране?! – слушая разговор матери с дочерью и думая о Петре, мысленно произносила Зоя. – Хочется верить в хорошее, но с каждым днём всё новые и новые аресты. Пытают, убивают, калечат души ни в чём неповинных стариков, женщин, детей, крестьян выращивающих хлеб! Убили веру в человека! Убили веру в душе! Как жить? Как жить без веры? Без веры нет жизни. Без веры нельзя жить! Но в кого верить? В кровавого Сталина, уничтожающего цвет армии?

– Милая Оленька. Я понимаю тебя. Мы все понимаем тебя, – обнимая дочь, говорила мать. – Но злобой, ненавистью, лишением жизни себя горю не поможешь. Надо верить в добро, в лучшее. Вера сродни той капельки влаги, что внутри земли находится и хочет эта водица воли. А для этого она стремится покинуть тьму земли, чтобы увидеть свет. И вот это стремление выводит капельку через лабиринт ходов тёмных к заветной трещинке в тверди, – к свету земному. Вот так и человек стремится к истине и к свету. И мы добьёмся справедливости. Все вместе. Вырвем Петра из злобных рук.

– О какой вере в Бога ты говоришь, мамочка? Нет Бога! Я верю только в себя. Сама всё сделаю. Я напишу в крайисполком, в крайком партии. Не помогут, напишу товарищу Сталину. Расскажу, что творится у нас в НКВД. Он разберётся и накажет виновных.

– Олечка, никому не надо писать. Ты только всё испортишь. Мы всё решим сами. А Пётр сильный, выдержит, и мы поможем ему, – я, ты и Зоя, Реваз и все наши друзья. Как бы трудно тебе ни было, не уподобляйся слабым, на жизнь не клевещи и не сетуй. И ещё – не твори даже в мыслях возмездие к тем, кто сделает тебе больно. Добро и зло – это чувство людское, земное, а возмездие – удел Всевышнего. Живи по совести, дорогая моя дочь! И верь в добро и справедливость. Человеку нельзя без веры. Нельзя даже думать, как ты говоришь. Жизнь у человека одна. Надо ценить её. Вот ты сейчас борешься за жизнь Петра, а о своей не думаешь. Разберутся во всём, выпустят его, а тебя уже и нет. Представь, каково ему будет. Если ты любишь его, ты должна беречь свою жизнь.

– Знаю, что говорю! Всё про вас знаю! – слушая только себя, выплеснулась Ольга.

Лариса и Реваз насторожились. Посмотрев друг на друга, одновременно произнесли:

– Что знаешь?

– А то, что вы крестики храните в комоде, а ещё коммунисты называетесь? Вот!

– Оля, а разве мы когда-нибудь говорили, что не крещённые. Всех в то время крестили, и каждого рождённого ребёнка вносили в церковные книги.

– А что-то вас там нету! – язвительно ответила Ольга.

– Не ехидничай, это не достойно тебя, Оля! – строго посмотрев на дочь, проговорила Лариса.

– Нет в церковных книгах?!.. Так это естественно, – выслушав дочь, вступился за жену Реваз. – Меня крестили в Грузии, а там, сама догадайся, какие могут сейчас быть документы, когда всё сгорело в топке гражданской войны. И у мамы твоей вряд ли сохранились документы о рождении. Родилась-то она не в самой столице Петербурге, а в деревеньке, откуда мать её, бабушка твоя родом. А той деревни уже и след простыл. И не у нас одних такое с документами тех времён. Так-то вот, Олюшка. А с выводами торопиться не надо. Никого не называют врагом до суда. Разберутся, не виноват, отпустят. Надо только подождать.

– А я не хочу ждать… и не буду. Сама запрос сделаю… куда надо. Знаю, чем вы там занимаетесь в своём НКВД. Ежедневно десятки жалоб на вас приходят в комитет комсомола края. Где, спрашивается, Ющенков Сергей, комсомолец из села Павловское, шестнадцать лет ему? А комсомолка-учительница из Чесноковки, ей всего девятнадцать лет? А… – Ольга махнула рукой. – Нашли врагов! С детьми воюете! В общем так, чтобы сегодня же, максимум завтра утром, Пётр был освобождён. И слышать ничего не хочу!

– Но… – запротестовал Реваз.

– Никаких но! И не надо мне говорить, что это не в ваших силах, – заключила Ольга и, взяв Зою за руку, повела её в свою комнату, на ходу бросив через плечо, – всё в ваших! И с этого момента Зоя будет жить у нас, в моей комнате. И не прекословьте мне!

– Олечка, поступай, как знаешь. Разве ж мы против, – уже в закрывающуюся дверь ответила ей мать.

Лишь только закрылась дверь за дочерью, Лариса посмотрела на мужа и проговорила: «Ты знал?»

– Знал, – не стал скрывать Реваз.

– Знал ещё там… за столом и ни слова не сказал Петру! Какой же ты… Знать не хочу тебя. Сегодня же уходи из дома и не возвращайся, пока не освободишь Петра. А потом ещё посмотрю! Принять обратно или ночуй в своём кабинете!

– Бумага пришла сверху, из Москвы. Я ничего не смог сделать. – ответил Реваз.

– Здесь ты начальник следственного отдела, как решишь, так и будет. Ищи правильное решение, каким образом полностью снять с Петра все обвинения и восстановить в звании, уверена, что уже и петлицы сорвали, и в должности сняли.

– Я могу попытаться снять с Петра обвинения, но со званием и должностью… это не в моей власти. Хотя приказа о его разжаловании и увольнении из армии у нас нет, а в наркомате… не знаю. Не вхож в те круги.

– Ты меня понял, – ответила Лариса. – Поезжай уже. Вон шофёр твой сигналит на всю улицу, – кивнула в сторону окна. – Весь район разбудил! – и, посмотрев на часы, показывающие 7:08, направилась в спальню дочери. Постучала в её дверь и произнесла. – Девочки, выходите, чай пить будем… с вареньем Серафимы Евгеньевны, ежевичным. – Потом подумала, что рано сегодня поднялась, глубоко вздохнула, налила в чайник воду из ведра, поставила его на электрическую плитку и, присев на стул, ушла воспоминаниями в прекрасные годы своей юности.

– Бедная Анна. Совсем не пожила девочка. Глупенькая, лишила себя жизни… в расцвете жизни, в восемнадцать лет. С сестрой её Галиной, слава Богу, всё устроилось. А вот мужа её – Павла в тридцать втором расстреляли за участие в белогвардейском заговоре в Омске. Какой с него заговорщик, если с войны пришёл калекой. Так всю семью, считай, и подрубили под корень, а отец их был надворный советник, гласный омской городской думы. Уважаемый человек. Как хорошо и весело было у них дома в день рождения дочерей. Анна и Галина, – близнецы. Красивые, очень красивые девочки, чистенькие опрятные. А потом мы ездили все вместе на омскую выставку. Там, – Лариса улыбнулась, – Реваз, молодой не женатый грузинский князь всё крутился возле меня, хотя я отдавала предпочтение Олегу, а Анна ревновала. Ох, и бойкая была девочка. Анне Шота казался выскочкой и очень высокомерным, взяла и подставила ему подножку, когда кружил вокруг фонтана, доказывая, что обнажённые женщины в композиции – это по́шлость. – Лариса улыбнулась. – Если бы не одна из рыб на бортике фонтана, за которую ухватился, не миновать ему чаши с водой, которую рыбы струёй изливали изо рта.

И ведь извинился перед Анной. Видимо посчитал, что сам виноват, налетев на неё. Оно и правда, вертелся как уж на вертеле.

Дословно помню его слова «…смертью несёт от этого, с позволения сказать, хаоса. Фонтан вызывает чувство тревоги и даже чем-то напоминает ад». – Пытался убедить всех нас, что бортики фонтана тяжёлые, окольцованы бетоном, а его озерко мелкое. А островок внутри фонтана невыразительный, уместивший на себе бледные обнажённые тела двух атлетически сложённых женщин. Что, мол, у ног одной, что-то провозглашающей поднятой левой рукой и держащей в правой серую корзину в виде головы быка, обнажённое, мёртвое тело ребёнка.

А Олег оказался на высоте. Так прямо и сказал, что на переднем плане не просто обнажённая женщина, а богиня Деметра. Сказал, у нас славян это Мать-Сыра-Земля, порождающая всё живое и принимающая в себя умерших. Это показано в телах детей у её ног, она воплощение первобытной творческой энергии. Одновременно Деметра – «благая богиня», хранительница жизни, научившая человечество земледелию, что ярко показано корзиной, которую держит в правой руке.

На вопрос Шота, что олицетворяет лежащая на рифе обнажённая нимфа, ответил, что это великая богиня Геката, являющаяся помощницей в колдовстве и от него.

Время, время! Не успела оглянуться и уже почти пятьдесят! – Лариса Григорьевна горестно хмыкнула. – Восемнадцатилетняя девочка княжна и сорокашестилетний партийный работник. Сказал бы это кто-нибудь тогда, я бы ему в лицо рассмеялась… Как давно это было, – Лариса Григорьевна тяжело вздохнула, – и кажется, не со мной. Двадцать восемь лет, прошло двадцать восемь лет… Какая же я уже старая, сорок шесть лет!

Девочки, хватит капризничать! Выходите, у меня уже чайник вскипел. Сейчас варенье в розеточки разложу, чай будем пить… с печеньем песочным, – громко проговорила Лариса Григорьевна и, прикрыв глаза, тягуче произнесла, – вареньееее… вкусняшка, а запааах мммм… просто чудо! Ни разу в жизни такое вкусное варе… нье…

Тихо скрипнула дверь девичьей спальни, и на пороге её показалась Ольга.

– Ну, мама, ты как маленьких на пирожки зазываешь. Мы и сами уже хотели выйти. Исть-то хочется! – проговорила Ольга и, подойдя к матери, обняла её. И ничё мы не капризничали. Я Зое книгу товарища Сталина показывала. «О Недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников».

В ней товарищ Сталин упрекал в наивности и слепоте руководящих товарищей, имеющих богатый опыт борьбы со всякого рода антипартийными и антисоветскими течениями. Сказал, что не сумели разглядеть настоящее лицо врагов народа, не сумели распознать волков в овечьей шкуре, не сумели сорвать с них маску! Привёл примеры вредительства в разных отраслях народного хозяйства и сказал, что злодейское убийство товарища Кирова было первым серьезным предупреждением, говорящим о том, что враги народа маскируются под большевиков для того, чтобы втереться в доверие и вредить нам. Бдительность и политическая прозорливость – вот верное средство для предотвращения любых злобных действий врага.

– Называется, провела политическую беседу, – мысленно подумала Лариса Григорьевна. – Бедная взрослая дочь, когда же ты посмотришь жизнь не через розовые очки, и увидишь ли? Родина, патриотизм, – всё это хорошо, но они ничего не стоят без сердца, наполненного любовью к родным людям!

Ларисе Григорьевне хотелось сказать дочери, что на войне умирают за родных, любимых людей, а не со словами «Умираю за Сталина!»

– А потом, мама, – кружилась по комнате Оля, и её пышная юбка кружилась вместе с ней, – я Зое рассказала о соседе Шумакове, и дом его из окна показала. Сказала, что его тоже арестовывали, а потом через месяц выпустили. Сказали, разобрались и отпустили. Невиновен был, что станок, на котором он работал, сломался. Станок просто уже износился. Вот и Петю выпустят. Правда, мама?

– Конечно, правда! Только всё же я думаю, что Зое нужно временно уехать из Барнаула. – Налив в чашечки чай, Лариса пригласила девушек за стол.

– Куда, мам, ты что? Это же бегство! Сразу решат, убежала, значит, виновата!

– А вы в гости поедете.

– Кто это мы?

– Ты и Зоя.

После этих слов волосы у Ольги, красивого каштанового цвета, а ресницы и брови совершенно черные, казалось, изменили цвет, стали смоляными. А большие колдовские чёрные глаза, застыв на матери, стали стремительно расти и округляться. Не отставал от волос, ресниц, глаз и бровей прямой нос, сморщившись, он вздёрнулся вверх.

– Мама, ты что говоришь? – с трудом разжав плотно сомкнутые губы, превратившиеся вдруг из кораллово-красных в бледные ромашковые лепестки, сморщилась Ольга. – Зачем мне куда-то ехать?

– Поедешь вместе с Зоей. Тебе ли не знать, что бывает с родственниками арестованных. Зоя может не выдержать допросов и наговорит на себя всё, что будет угодно им…

– И куда я поеду? Нас везде найдут.

– Я направлю тебя в Бийск, – посмотрев на дочь, – по комсомольским делам от крайкома партии. Оттуда прямиком на Старую Барду, – ответила мать. – Петру Ивановичу перескажешь слова Зои и скажешь, что мы принимаем все меры по освобождению Петра. Расскаживсё, подробно и без утайки. Он в селе начальник милиции, всё сделает как надо. Особо любопытным пусть скажет, что племянницы вы и приехали погостить. А потом он вас спрячет в надёжном месте. Писать Петру Ивановичу ничего не буду, всё расскажешь на словах.

– Но, мама, у меня важные дела от крайкома комсомола, – агитпоездка в Ойрот-Туру, – ответила Ольга.

– Вот и прекрасно. Сейчас попьёшь чайку и пойдёшь в крайком комсомола. Скажешь, что едешь в командировку по делам крайкома партии, а своей агитбригаде, чтобы отправлялись без тебя.

***

В грозные годы гражданской войны, будучи маленькими девочками, Зоя и Оля жили в одном доме, – у Серафимы Евгеньевны. Были близки и дружны как сёстры, но в один из дней Оля резко отвернулась от Зои, не объяснив причину. Этой причиной, как выяснилось через несколько лет, когда девочки превратились в девушек, был Пётр Парфёнов. Но сейчас, когда над ним, любимым обеими женщинами человеком сгустились чёрные тучи, все разногласия и недомолвки отошли в сторону.

Высокая, стройная Ольга внешне выгодно отличалась от Зои, невысокого роста и полноватой, но характером Зоя была мягче и душой нежнее. Это и подкупило Петра, в его юношеские годы влюблённого в Ольгу. Подкупило и то, что в памятный для него июль 1928 года, год окончания учёбы в Омской пехотной школе, впервые в своей жизни услышал от Зои слова любви. Шестнадцатилетняя девушка, по-детски наивно посмотрела на него своими большими голубыми глазами, и прямо сказала: «Петя, я тебя люблю!»

Ольга, – строгая к себе, но внутренне готовая броситься на шею Петра и закричать: «Ты мой! Только мой! Никому тебя не отдам!» – сдерживала внутренний крик своей души и этим оттолкнула от себя Петра, решившего, что безразличен ей.

И вот сейчас, некогда две дружные подруги, молчаливо поссорившиеся пять лет назад, крепко обнялись и заплакали на плече друг друга. Страдание о человеке, любимом обеими, объединило их!

Ольга смирилась с тем, что не она, а Зоя стала женой любимого человека.

– Если любишь человека, не должна наносить ему раны и боль, – говорила она себе и покорно принимала случившееся.

А Зоя поняла Ольгу, поняла, что её любовь ничуть не слабее её любви. Поняла её страдающую душу. И сочувствовала ей.