Читать книгу В Vs В - Виктори Арс - Страница 2

– «Я не могу решить эту задачу»

– «Просто отними 8 от 10-ти и прибавь 4»

– «Не выходит!»

– «Это же совсем просто»

– «Если бы я была в 3-ем классе, мне тоже было бы просто!»

– «6, пиши скорее. Он спросит, как ты это получила. 2 + 4 равно 6. Ясно?»

И Сева, как старший брат и отзывчивый мальчуган откладывает свою домашку и быстро решает её математику. Не в этой семье можно было б сказать, что он так питает своё детское эго, но он всего лишь знает, что сегодня, как и вчера, как и завтра придёт отец с проверкой. Есть лишь один закон: «Делай так, как я сказал. Почему? Потому что я так сказал». С отцовской помощницей в проверке домашнего задания познакомлю вас позже, ей нужно отдохнуть, спорт выматывает.

Середина лета и вместе с тем середина года, любимая пора. В этот момент работаю над этой главой, и циферблат выдаёт 22:22. В семье Карбо до 2008 г. дети тоже любили лето, бегать ночью с факелами под виноградниками, купаться на реке, чамкать свежие фрукты и особенно мамины супы, макароны с подливой, выпечку, дедовский самокат, прятки на открытой местности (в этом и отец мастер). Даже мамина крапива потом будет вспоминаться с приятным пощипыванием. С взрослением Вили полюбила чеснок, хотя где такое видано, чтобы сам неотразимое Сиятельство вампир кормил чесноком своих жертв? Сева тоже не любитель этого острого овоща, хотя кетчуп с шашлыком он не разлюбит не под каким предлогом. Но отцовскую брынзу он есть только под дулом. Когда мама посмеет затирать Рудольфу о боге, он любезно ответит: «Поцелуй его в задницу!». Будет что вспомнить, если Суд господень и вправду существует. «Чамкать» – это скорее семейный диалектизм. Как вы поняли, если дома есть отдельная комната для сыронесущих парнокопытных, то живёт семейство в частном доме и огород имеется, иначе дети умрут от безделья. А так умрут от чего-то полезного. Для этого он на телевизор замок вешает. Но у них сейчас не лето, а осень, известная ничем иным как «умножать и вычитать». Сейчас он твёрдый ударник в третьем классе, а вот для младшей на 2 года сестры школьная пора – тот случай, когда праздника вкус абсолютно фальшивый.

Старшему брату за ошибки достаётся куда реже. А у сестры нет времени на учёбу, она выживает. Они не соревнуются, не завидуют, пусть отец часто ставит его в пример дочке, которая стабильно приносит двойки и единицы. Красный диплом инженера, пропагандист точных наук, он всегда найдёт способ проверить, как вы пришли к этому. А сегодня первый урок для первоклашки от отца и урок на всю жизнь. О времени задумываешься меньше всего: о позднем часе сидения за уроками, о времени процесса наказания. В это время, когда я пишу эту главу, дети сидят за уроками, в это время на правом бедре девочки отец оставил синюю с прожилками фиолетового и красного гематому на память о школьных буднях.

– «За что?» – рыдая, спрашивает стоящая на стуле своего брата, который осматривает рану, слегка касаясь.

– «Не плачь, успокойся… успокойся, а то он вернётся»

Вам знакомо это детское непонимание, когда вроде знаешь, за что родитель так с тобой обошёлся, но не понимаешь, неужели это цена за какой-то математический просчёт? Не принимаешь, что это сделал он и самое забавное, что 7 лет твоей жизни он с тобой так не поступал, и тебе казалось, что это был он настоящий. Они называют его папой, очень мило, не так ли? Вили сама рисует ему открытки, красочные как бразильский карнавал. Открытки не его, Сева по сборке из деталей (конструктора), бумажные самолёты, а его любимейшим занятием было порпанье (копанием в земле), голыми руками. Но никакие открытки и самолётики не спасают от чёрной миледи, которая стала верной помощницей отца в воспитании. 60-тисантиметровый резиновый шланг диаметром 1 сантиметр, который всегда либо у него за пазухой, либо в других специальных местах. Удивительно, что в футляре не хранит или в ножнах. Для Р. это не кусок резины, а как он ласково её называет «шлангачка», его воздушная гимнастка и рука справедливости. Вот и сегодня она должна прочесть детям сказку на ночь. Он смотрит в тетрадь Вили, она рассматривает выражение его лица и видит торчащий карательный инструмент. Даже не нужно слышать слово-сигнал «ошибка», достаточно смотреть на нижнюю губу отца и ту же челюсть. Кажется, даже волоски на руках наливаются гневом, и станет ясно, хреновый ли сегодня денёк или ещё хреновее. Челюсть отвисла, губа стала как у питекантропа, он злостно чавкает и его рука начинает тянуться к гимнастке в чёрном трико. Вили понимает, что деваться некуда, закрывает на секунду глаза, гимнастка парит в воздухе, разминается, а затем оборачивается каратисткой и начинает делать из девочки зебру. Сева понимает, что и ему может достаться, «чтобы обидно не было» и пятиться назад после крика «Папа, не надо!». Но папа говорит «Надо!» и точно принимая маленькое тельце дочки за курицу гриль, оной рукой вертит её, другой наводит полосатый макияж.

Анна пасёт коз, она не свидетель воплей внуков, Сева не знает, как помочь сестре, сестра уворачивается как может; импровизировать им приходиться учиться с самого детства. Попадёт и столу, кровати, шторам, но не так как Вили. Пока рука совсем не устала, нужно и сыну влупить порцию. А что? Лучше решать за сестру матешу нужно. Захлёбываясь своими соплями, девочка пытается забиться в угол, голове «Ненавижу, сдохни ублюдок!», в голове брата «Он нас избивает!»; он мыслит рациональнее. После сына, ещё разок бы дочке, но, эх, досада, рука устала («Ладно, только припугну, может и этого хватит на сегодня»). У него тоже милосердие есть, не бить же до потери пульса, а то кому я ужин готовлю?

0:29. В это время суток дети зачастую ужинают, обычный режим, по мнению диетолога Р.И. Плотные приёмы пищи: каменные полонички или козьи котлеты, на фоне которых его пупердупель (знакомьтесь с фирменным омлетом) – пища богов. Телевизор уже живёт своей жизнью, потому что они заснули на кресле или кровати, тихо влетает отец: «Ужинать!» Вы спите и вас будят, чтобы накормить, потому что папа не успевает готовить вовремя. Не потому ли, что простой омлет он готовит 2 часа (без преувеличения). «Сначала я дою козочку, затем надеваю насадку на дрель для взбивания яиц…». В этот раз он не оставит детей без еды и плевать, что завтра утром (то есть сегодня) перед школой они не захотят завтракать и пельмени будут вызывать рвотный рефлекс у дочки. Пусть ужин ничем не особенный, но вечер ей запомнился. Перед ним они смирно стоят солдатиком, неразговорчивы (если он не спрашивает) и это сочетается с тренировками Севы по боксу, в которых участвует и отец, с периодическими стояниями на голове (в чём Р. хорош), редким совместным просмотром телевизора. И тем, что каждый приходящий в этот дом, видит только полные тарелки манки. Учителя, друзья, соседи, все знают Р., как примерного отца-одиночку, который всё отдаёт детям и сам голодный по трое суток, исхудал. Учителю Вили, сумасшедшей толстухе, он рассказывает, как делает с ней уроки и не может заставить хорошо учиться. Он только не упомянул, что вместо ручки у него шланга. «Трудолюбивые детки, а сын то как хорошо учиться и боксом занимается и это всё заслуги отца. Дочь правда не прилежная, ясно в мать вдалась» – вот что видят люди. А если их спрашивают, дети отвечают, что всем довольны, а отец положит руку на плечо и будет слушать эти панегирики (которыми его итак не обделают), улыбаясь, опуская глаза немного вниз (словно скромность заиграла) и говоря про себя «Верно молвишь, моя школа; подумаю, может, смягчу наказание». Когда калитка за гостем закрывается, в услугах маски притворства Р. больше не нуждается и становиться не только тем, кто готовит борщ (в котором цельные куриные лапы), а тем, кто делает борщ из детей. Должен же быть у человека какой-то ритуал или культ, а то чем заменять религию? Единственное, что заставляет детей забыть о такой жизни хоть на пару мгновений, это сказки и диафильмы, но последним равных нет. Телевизор будет увлекать больше, но этой атмосферы ему не передать, а коробка с плёнками, о пресвятые, даже её вид создаёт особую ауру комнаты и уже начинает погружать в сказку. Достаточно того, что картинки появляются не стене и дети не могут объяснить это, а значит, не обходится без магии. Деда Мороза нет, а если бы и был, он бы не ступил сюда, но так хочется ощущения волшебства, пусть здесь не место грёзам, как и шведскому столу. Когда бабушка на кладбище или с лучшей подругой, её представления заменяет телик, внесённый в этот дом, когда Севе было 7. Дети смотрели на него, как на идола и неопознанный объект. Христианская вера порицает идолопоклонство и, не смотря на походы в церковь (по инициативе Анны Юсуповны), мультики стали всем для детей, особенно про фей для Вили. Летать и сражаться – девиз. Сева отличается от младшей своим умом, раз он смотрит Дискавери, но Беар Гриллс не учит, как выжить в условиях военной отцовской диктатуры и когда из личинок и папиного борща нереально выбрать.

Их день начинается с мысли «Доживу ли я до завтра?» Почему день, а не ночь? Отходят ко сну они за полуночью, с верой, что отец не тронет их, когда они в постели (не может же он и до такого дойти). Глава убеждён, что его методы только чтобы припугнуть («Я ведь по мебели больше попадаю»). Они обязаны всегда после еды говорить «Спасибо!» прежде выхода из-за стола и лицо должно быть довольное (перед тобой же не говно положили). Когда он чихает, обязательно «Будь здоров!» (даже если ты желаешь ему обкуриться до смерти) и отлично если хором. Если он зовёт, то тут же должны прибежать. Не услышали, что ж, он не гордый, сам придёт, только уже со шлангой и уже захочется убегать, но будет только хуже. «За что отец мстит нам?» А может он просто из них делает примерных богобоязненных христиан? Божий суд, напугали конечно. Отец похуже римских легионеров и точно реальнее бога. Механик из него на славу вышел (и вовеки веков аминь), но создаётся ощущение, что в прошлой жизни он был гестаповцем. Вили верит в прошлую жизнь, Сева не задумывается, бабушка верит во всё сверхъестественное. Он боится темноты, а ей в ней комфортно, как негде. Но запах костра – запах детства навсегда для обоих. Самодельные ночные факелы – за это она и чувствует какую-то каплю любви к отцу. Палки, тряпки, смола и вуоля. Вили воображает себя первопроходцем, а огород становиться сценой для фаер-шоу. «Дым, уходящий в небо, подхвати меня и унеси с собой, к ней» – сестра, «Так, эта палка будет гореть долго» – брат. После тления концы этих палок становятся гонщиками, авто которых превращается в огонёк от скорости. В провинциальном городке никто не заморачивается над украшением города светом и спецэффектами, приходиться создавать из подручных средств самим. Это не пожар, в этом огне она видит жизнь. Есть факел – хочется жить.

Помнишь, как робко и кокетливо, улыбаясь, ты пряталась в ногах отца (воняющего сигаретой и гвоздикой), пятилась назад при виде добродушной толстушки, когда отец привёл тебя поступать в первый класс? Это было страшно, но приятно, ведь тогда этот мужчина в чёрной потёртой кожанке ещё ни разу не наказывал тебя. А.Л. ещё не успела ударить её головой об доску за не решённую задачу, а она уже не хотела поступать в школу, ибо 1-го сентября она прошла через гранитную арку их философского камня и ей открылся не второй дом, а второй ад.

Рудольф по природе учитель, до 30-ти лет он и водителей обучал (по всему что едет) и повторять у него в крови. Он не объясняет сути вещей и почему нужно делать именно так, но не упускает возможности прочесть лекции. Всё же, практику он любит не меньше и первый урок он сделал практическим: мне плевать на твоё достоинство и ты будешь виновата, даже если не была здесь. А ребёнок думает, что каков один человек, таковы все или большинство, а ещё, что это норма жизни и с этим нужно смириться. У детей нет иного выбора, кроме смириться с любимыми отцовскими комплиментами «Ты дурак полный?», «Ты девочка-дурочка?», «Ты мальчик-идиотик?». Звонит как складно, прямо и поэт ко всем его регалиям. Знаешь, поскольку ты спец в дурах, то покажи нам половинчатых дураков или как там, на одну треть идиотов и будет видно, полные ли они. Хотя вернее будет выяснять, от кого им достался такой генотип. Но никто выяснять не будет, всем плевать на твоё достоинство, ты никто – спасибо папа, то есть Рудольф Игнатьевич за первый урок. У брата другая память: летний жаркий вечер, когда они втроём возвращаются с лодочной станции. Они подымались в гору с велосипедами и Р. сказал сыну снять футболку, которую тот очень любит, как и все футболки.

Если обратиться ко времени, ещё каких-то пару месяцев назад можно было верить в единорогов, общающихся ночью с козами. Но время стало идти совсем иначе. Не рисующие карандаши, материнские часы с замершей стрелкой, учебник – мёртвая природа Вили. Часы совсем простые недорогие, но их тонкий браслет напоминает о женственности, которой точно нет у банки с чаем. Некогда прозрачные стенки стеклянного сосуда окрашены двухдневным листовым напитком, единственным признанным чаем отца. Здесь не бывает еды, если в радиусе мили есть отец, но чай всегда можно, главное не за уроками. Чёрный Граф Суворов и только он, самогонка – это лекарство, как и сало. Брат нормально переносит замороженное в брусках со специями и чесноком (фирменное), а у Вили сало в любом виде вызывает рвотный рефлекс. Но это не мешает Р. ещё и, аргументируя, что это от рака спасает, кормить дочь, добавляя, что это капризы и есть нужно всё. Вили полюбит чеснок, но от сала будет воротить всегда. У Севы тоже есть слабые места – непорочная брынза, а сестра считает, что это блюдо у отца выходит лучше всех остальных и её не приходится кидать под шкаф. Вампир кормит своих жертв чесноком и сам не чуждается его. А его отсутствии можно чутка развлечься. Борщ на потолке из-за катапульты (из края тарелки и ложки). Обмен: Сева кидает сестре в тарелку картофель, а оно ему мясо.

Знала бы толстуха, как девочке приходиться отсчитываться за каждое исправление. Р. солидарен с классной надзирательницей: та ставит отметки в тетрадь, он ставит на теле. В ящике под этим столом большая коробка с игрушками, которые Ви достаёт только когда одна и играет в учителя. Собирает весь класс (из животных) и объясняет географию. Конструктор ЛЕГО, брошенные после тренировки боксёрские перчатки и компактно уложенная стопка тетрадей, в которых преобладает сдержанная синяя паста, подстать его почерку, что без мишуры – его будни. Мелкий читабельный не везде ясный, аскетичный. У него есть методичность. Но восхищает не это. Вили удаётся достичь гармонии, когда только она, природа и мысли, паломники во времени и пространстве, хоть она и не знает название города, в который хочет попасть. Она рассуждает, когда никто не слышит. Произнося вслух свои мысли, она верит, что некто слышит её, не только дерево и коза, небо, где восседает более предпочтительный отец. Что есть люди, которые слышат и поддерживают. Разве можно мыслить вслух и на виду, когда тебя называют дурой? Да, но не когда тебе 7-9 лет и твой родитель убеждает тебя, что твоё рождение это случайность, а он всего лишь получал удовольствие. Брат не так акцентируется на этом и друзей у него больше, и презирает его мало кто. Хотя каких-то полгода назад у Вили были подруги, а она была первой красавицей в садике. Она крайне редко смотрит в зеркало и не потому что их лишь два в доме и оба грязные, а потому что не за чем. Зачем видеть внешность, которую ненавидят и ненавидишь ты? Брата она видит очень симпатичным, он благоухает здоровьем, мускулиностью, даже в свои 9.

Отец занят строительством государства: сигарета, отвёртка, гаечный ключ, гвозди, линейка… (остальное за гранью понимания), а в его берлоге, куда ни ткни, какая-то важная деталь. Нельзя трогать, можно только смотреть. Это его стиль, его камера. Бутылка с водкой на облезшем столе и свеча – натюрморт его пожилой мамы, которая всегда рисовала сатирические сценки, высмеивая алкоголиков. Она рисовала и многое другое и всё выходило на славу. Её полезность обществу в 70 лет – только это держит в своём уме. В ней дети видят своего спасителя, свою блаженную Анну. Не только Севе приходится помогать сестре, бабушка, рискуя своим здоровьем, решает внучке математику и сквозь стекло закрытой Рудольфом двери показывает решение. Лишь один такой раз помнит девочка: когда отец поймал их с поличным. Даты стираются, 2008 – 2011 – всё одно время. Но что точно не забыть, это как бабушка боялась своего сына и не думала даже, что вырастит такого законоблюдущего гражданина.

Думалось, нет ничего хуже сала, но это лишь до встречи с барсучьим жиром. И эта ненависть у них с братом общая. Какой-то врач сказал, что это очень полезно и Р. даже не стал заморачиваться тайно подмешивать в еду, а заставляет есть без ничего с ложки, можно только чаем запить. Не удивлюсь, если после этого идёт в свою биндюгу и дополняет практическое пособие «Кулинарная пытка».

Детская комната – чаще всего здесь им прилетает пилюля. За уроки Р. впервые начал их наказывать. Но не только за это он могёт, непредсказуемость – его всё. Вновь уроки, вновь поздний вечер, а пока дети заняты своим делом, Р. занят починкой резиновых сапог, которые после того, как залатал, нужно подсушить. Ну а пока они сушатся, нечего времени терять, нужно волшебных пилюль поддать. Ничего нового, та же шлангачка, ставшая частью семьи (для него даже больше, ведь берёт он её в руки, куда чаще чем детей за руки). Так же дети вертятся, как шашлыки на мангале, Сева по возможности защищается кимоно, которое купил не папа. Вот и всё, экзекуция закончилась – подумали дети, ибо отец выдохнул после работёнки и ушёл. Но не тут-то было, он возвращается и торжественно объявляет: «Пока я вас наказывал, у меня сгорели сапоги, они сгорели из-за вас». Втрое действие спектакля: избить за свой грешок. Это потому что они просили бить их и намеренно тянули время, танцевали, видите ли по всей комнате. Уже аферисты растут! Эх, как мать воспитала, только и умеют, что имущество портить. Если раньше стоял вопрос «За что, за математику?!», то вот ответ «Не удивительно, что сапоги дороже детей!». А ужин всё равно будет сготовлен по расписанию и в лучших традициях. «Ну вот, мы пережили очередной день». Жаль шланга не обладает искусственным интеллектом и не может выбирать на ком отрабатывать приёмы. В этом театре боевых действий рабы все и никто этого не видит, хотя простительно лишь двум.

«Какой же он сильный. Неужели эта жизнь нипочём?!» – думает Вили о брате. Хотя и он эти резиновые сапоги не забудет. Брат и сестра часто вместе пасут коз, иногда играют, затем вместе будут ездить на тренировки и чувствуют любовь Анны, но все они одиноки. А ребёнку как найти себя без людей. Анна, плачущая на могиле родителей, Рудольф, закрывающийся ото всех в металлоломе, Сева, метающий камни, Вили, для которой луна это плачущее лицо. Пока двое старших не знают или не хотят принимать, что в их силах изменить пьесу, младшие выбирают себе роли в своих фантазиях и снах.

Кое-что роднит Рудольфа с Пифагором и это не любовь к математике. У Р. много друзей и всегда было, особенно в супружеской жизни. Сейчас разделяют с ним клубы дыма лишь некоторые, самые верные. Вили даже немного завидует ему, но отчасти рада такой дружбе. Крёстный Фёдор – так его с пелёнок знают дети, хотя чаще он «Дядя Фёдор», ходит к другу чаще остальных и каждый такой раз дети смотрят на него, как на спасителя, не взирая на его лысину, очки и заикание. Учитель музыки, наладчик инструментов, рыбак, чем он может им помочь, если он даже не пристав и не соцработник. А дети верят, что когда-нибудь он заметит в своём друге тирана и наконец, перестанет с ним дружить. Хотя достаточно было бы просто увидеть то, что игнорируют абсолютно все. Уважение и привязанность к Фёдору связана по большей части с тем, что его сын, Илья лучший друг детства обоих детей, а для Вили он был больше, чем друг, не смотря на то, что он старше её на 4 года. Ещё когда девочке было 6, она чувствовала к Илье эту привязанность и понимала, что он особенный для неё. Но вряд ли Фёдор и его двое сыновей разговаривали насчёт семьи Карбо. Всё остаётся здесь, в безмолвном бескровном отчуждённом месте под номером 41. Этот человек словно билет на свободу, но каждый раз, когда Р. кричит на детей за ужином и Ф. всё смалчивает (делая вид, что ничего не произошло), начинаешь разочаровываться в верной дружбе. Уже в свои 8 лет приходиться принять, что не только любовь может быть слепой. Р. жутко не любит, когда дети греют уши, но всё же нельзя не услышать их разговоры о рыбалке, о делах с железками, в которых ничего не понятно, об отношениях и о том, что у Р. нет денег. Единственное, что запомнила Вили, это как Фёдор что-то говорил о покупках, возможно им, а отец не стыдясь и даже словно гордясь, отвечал всегда неизменно: «У меня нет денег». Ещё одна аксиома, ещё одна табу-тема и стержень отцовского примера. У тебя нет денег, но есть двое детей, немалого ты добился за свои 45. А мистер «Я хочу спать» не работает уже 15 лет.

С августа 2008 живут они на пенсию Анны, на натуральном хозяйстве, на том, что приносят, на школьном питании. И где бы Р. ни был, он везде подчёркивает свою бедность, даже не смотря на то, что через год Вили впервые найдёт спрятанные деньги. Он копит и всем говорит, что денег нет, его девиз. И чему можно учить детей, если он даже лучшему другу, можно сказать брату, лжёт об этом. Ото всех он скрывает истинную цифру своего капитала и жадность. Денег дети никогда не видели, но он и посуду мыть детям не доверяет. По мнению красного диплома деньги – это грязное и всё, что с ними связано должно быть сведено к минимуму, а богачи – враги честного народа. Вот Р. и убеждён, что руки в грязь он не окунает, а живёт, как пастух на бартере. Он всегда знает, чего у него нет, но ни разу не говорит, как ценит то, что есть. Даже «горжусь» никак не высвечивается в его словаре, хотя он позиционирует себя начитанным. Ни разу за всю жизнь он так и не скажет, что любит своих детей. Зато он любит каждую их сотен своих железяк.

0:20 (лето), в это время дети ещё позже ложатся спать, чем в школьный период, но не стоит считать дни, только замедлять время. Я люблю спать, в этом состоянии я покидаю своё тело, свобода. Ночь – лучший друг детей, в итоге всё равно засыпаешь, даже если настроение умереть, а с рассветом вновь придётся взвалить на свою спину валун и начать очередной круг. Не хочется быть жертвой, какой себя считает отец. Анна верит, что смерть освобождает, как сон, но от этого ей не легче начинать свой день и неужели этому виной лишь один человек, считающий себя самым обездоленным среди всех?

«Не заставляй детей ронять слезы слишком часто, иначе им будет нечего уронить над твоей могилой» Пифагор