Читать книгу Генератор - Виктория Борисова - Страница 2

– Гена… Ген, ты слышишь меня? Я как будто со стенкой разговариваю!

– Слышу. Я тебя очень внимательно слушаю.

Геннадий принужденно улыбнулся и отставил в сторону чайную чашку. Он очень старался сделать это как можно аккуратнее, но, как нарочно, дрогнула рука и ложечка на блюдце предательски звякнула.

– Ты говорила о том, что твоя подруга Ира с мужем начали делать ремонт… Очень интересно, продолжай, пожалуйста!

Он все еще улыбался, словно забыв снять с лица эту идиотскую вежливую гримасу, неудобную, как слишком тесные ботинки, но в воздухе уже повисла гроза. Жена Галя явно была не в духе этим вечером! Тонкие, ярко накрашенные губы капризно кривились, и выщипанные в нитку брови, тщательно подрисованные специальным карандашом, опасно сдвинулись к переносью.

«Зачем только надо выщипывать брови, чтобы поверх рисовать новые? – рассеянно подумал Геннадий, – нет, все-таки никогда мне не понять женщин!»

– Я и говорю, – в голосе Галины зазвучали знакомые и привычные сварливые нотки, – люди евроремонт делают, понимаешь? Собираются ламинат стелить, окна пластиковые ставить, ванну новую… Жизнь налаживают! А мы? Посмотри, как мы живем! Как нищие какие-то, стыдно прямо.

Ну, вот, опять началось! Вечная тема, навязшая в ушах как заезженная пластинка. Во рту стало противно и кисло, перед глазами замелькал целый рой стекловидных шевелящихся мушек. Если долго смотреть на них – окружают со всех сторон, создают спасительный кокон, в котором можно укрыться от бесконечных упреков.

Вскоре уши заложило, будто ватой, и это было хорошо. Теперь Геннадий больше не слышал, что говорит жена. Это было даже забавно – все равно что смотреть телевизор, выключив звук. Ее губы шевелились, но слова уже не достигали цели.

Геннадий чуть улыбнулся. С тех пор как он научился вот так уходить в себя, семейных скандалов можно уже не опасаться. Галя выпустит пар, поругается и перестанет, потом ей надоест и можно будет спокойно пойти спать… А пока – что ж, пусть говорит!

Он смотрел на ее лицо, похожее на мятую несвежую подушку под гривкой обесцвеченных кудряшек, словно видел впервые, и в который раз спрашивал себя – ну, как только его угораздило на ней женится? Ладно бы еще – влюбленность, ослепление страстью… В своей жизни он никогда ничего подобного не испытывал, но в книгах читал, что бывает – Ромео и Джульетта, Тристан и Изольда или, к примеру, кавалер де Грие и Манон Леско… Пережить (или даже не пережить!) подобное приключение было бы не так обидно, а у него получилось черт те что. Глупость одна.

И – вся жизнь насмарку!

Картины прошлого медленно проплывали перед глазами, подобно кадрам старой кинохроника. Геннадий слышал, что такое бывает только перед смертью! Но, если вдуматься, каждый такой скандал отнимает силы, сокращает дни, заставляет умирать что-то в нем самом…

Геннадий Воскресенский родился в маленьком городке Усть-Забайкальске, который не на всякой карте и отыщешь. Отец осел здесь еще ссыльным, после лагеря. Освободился он в начале пятидесятых, а потом словно торопился жить – приехав к месту ссылки («вечной», как написано было в бумажке-сопроводиловке, которую Геннадий нашел много позже, разбирая отцовский архив, и холодом пахнуло от одного этого слова), сразу устроился в школу учителем математики, взялся строить дом, а через год женился на восемнадцатилетней Катерине – смешливой веснушчатой девчонке, своей бывшей ученице. И потом, когда стало можно, отец все равно не уехал. Видно, уже некуда было… Одна за другой явились на свет старшие сестры-погодки Ольга и Вера, а чуть позже – Гена, младшенький.

Отец очень обрадовался его рождению. Дочерей он тоже любил, но всей душой хотел сына. Каждую свободную минуту возился с ним, учил читать, что-то рассказывал… Несмотря на сугубо интеллигентную профессию, очки и слабое сложение, отец умел и строгать, и пилить, и кирпичи класть. Сына к этому тоже старался приохотить. «Бесполезных умений не бывает!» – любил повторять он. Вместе они ходили в лес за грибами и ягодами, пускали кораблики, купались в быстрой холодной речке, и для маленького Гены это были, пожалуй, самые лучшие, самые светлые воспоминания.

Потом отец начал сильно болеть, почти перестал вставать с постели, но все равно старался почитать книжку, поговорить, следил, чтобы Гена вовремя делал уроки… Особенно налегал, конечно, на математику. Скоро Гена и сам начал находить своеобразный интерес в мире чисел. Он казался ему чистым и упорядоченным, хотя и немного холодноватым, будто хрустальный замок.

Мир настоящий нравился ему гораздо меньше. Здесь тяжко работали, а потом – пили и дрались, избивали жен и смачно лызгали семечки, горланили песни под гармошку и тискали девушек на танцах в клубе… В нем Гена чувствовал себя чужим, инородным существом, как карась, вытащенный на берег, или лягушка, выброшенная на солнцепек. Ладить со сверстниками он не умел, как-то не находил взаимопонимания, а потому частенько бывал бит – даже не по злобе, а просто так, чтобы не выпендривался. «Ишь ты, грамотный выискался, книжки читает, задачки решает!» – говорили о нем окрестные пацаны, вертя пальцем у виска. Было, конечно, и больно, и обидно… А еще непонятно – за что? И почему людям, даже маленьким, нравится быть такими злыми? Генка часто думал об этом. Вот бы сделать так, чтобы раз – и все стали хорошие! Выключатель бы, что ли, такой придумать… Прочитав в фантастическом романе братьев Стругацких о «позитивных реморализаторах», Гена задумался – а что, если действительно когда-нибудь изобретут что-то подобное? Вот бы здорово было!

Дома он никогда не жаловался – стыдно все-таки, пацан ведь! Но больше всего не хотелось огорчать отца. Его Гена действительно любил и жалел, а потому особенно больно было видеть, как он уходит, постепенно истаивая, будто покидая измученное тело. В памяти навсегда остались усталые глаза, скрытые за стеклами очков, привычно-согнутые плечи и какой-то особенно зловредный нутряной кашель, что сотрясал все его тело. Отец был такой слабый, худой, и ребра торчали, натягивая кожу… Уму непостижимо, как он умудрился выжить в лагере! Мать ходила за ним, как за младенцем, но никогда не жаловалась. На отца она смотрела с каким-то восторженным трепетом, как на существо высшего порядка. Даже называла не иначе как по имени-отчеству.

Отец умер, когда Гена закончил восьмой класс. На похоронах мать рыдала в голос, и, страшная в своем горе, растрепанная, косматая, с безумными глазами, стала похожа не на человека, а на зверя – на медведицу, потерявшую детеныша. Даже дочери стояли поодаль, взявшись за руки, со странно-одинаковыми, испуганными и напряженными лицами, и не решались к ней подойти, чтобы утешить.

Вечером пришла соседка тетя Клава – старинная, еще с детства, подруга мамы. Через тонкую занавеску, сложившую перегородкой между его комнатушкой-закутком и родительской спальней, Гена слышал каждое слово их разговора.

– Ну, не убивайся ты так, Катюня! – говорила тетя Клава, – ты ж не старая еще, глядишь, другого кого себе найдешь. А он и так хворый был, да и в годах уже… Что от него толку-то? Отмучился, и то ладно.

Это было так обидно! Как она смела так говорить об отце? Генка вскочил с постели чтобы прогнать прочь противную тетку, и уже откинул занавеску, но мать опередила его.

– Да что б ты понимала! – она гордо вскинула голову, и сжав кулаки, пошла на старинную подругу, словно на врага. Та, не ожидая такого, съежилась на табуретке, и застыла, прикрывая руками лицо, словно ожидала удара. И было чего пугаться… В ярости мать еще больше стала похожа на зверя, так что казалось, еще чуть-чуть – и несдобровать соседке!

Но вышло иначе. Мать словно опомнившись, остановилась, уронив руки вдоль тела.

– Что б вы все понимали, – горько сказала она, – Петр Сергеевич… Петечка мой как ангел был! Только взглянет своими глазочками, за руку возьмет – и внутри сразу все трепыхается… А говорить начнет – заслушаешься, хоть и непонятно. Другого такого не будет никогда! Да был бы живой – я б его на руках носила, ветру бы дохнуть не дала…

Мать говорила, и голос ее дрожал. Казалось, будто бьется живая душа, как испуганная птица, случайно залетевшая в комнату… Потом она вдруг замолчала, словно устыдившись вспышки чувств, утерла слезы, пригладила волосы, оправила платок на плечах… И сказала уже совсем другим тоном – строго и холодно:

– Шла бы ты, Клава, отсюда! И, это, знаешь… Больше не приходи.

Ни говоря ни слова, соседка выскользнула за дверь – тихо и быстро, будто боялась что Катерина передумает. Мать обернулась к Генке.

– А ты что здесь стоишь? Спать иди! Завтра в школу вставать рано.

Она подошла и провела рукой по коротко стриженой голове сына, взъерошив волосы. В этом прикосновении была такая нежность, что глазам стало как-то мокро и горячо изнутри… Вообще-то мать была не шибко ласкова, порой и доставалось ему под горячую руку, но в тот момент Генка вдруг ощутил всю силу ее любви и тоски.

– Мам, ты не плачь, – бормотал он, – я скоро школу закончу, работать пойду… Помогать тебе буду!

– Уж ладно… Помощник! – грустно улыбнулась она, – тебе учиться надо. Отец сказал, значит, так и будет. Спи давай!

Мать говорила об этом спокойно и твердо, как о решенном, и Генка кивал – покорно и благодарно. Сказать по правде, он и сам хотел учиться дальше! Многие пацаны после восьмого класса ушли в техникум, но он уже твердо решил закончить десятилетку, чтобы поступить в университет и навсегда уехать из родного городка, да не куда-нибудь, а в Москву!

Все два года, что оставались до окончания школы, Генка жил и дышал только этой мечтой. Долгими часами он рассматривал здание МГУ на картинке в учебнике – такое значительное, монументальное – и представлял себя там. Вот он поднимается по ступенькам, входит в аудиторию, слушает лекции, сдает экзамены… Эта жизнь порой казалась ему более реальной, чем настоящая, и Гена вздрагивал от неожиданности, когда мать звала обедать, сестра заходила в комнату или с улицы слышался лай собак и голоса соседей. Он ждал, когда наконец, отправится туда, но пока приходилось торчать в давно опостылевшем городишке, где на единственной улице каждый год обновляют деревянный тротуар, накладывая новые доски поверх сгнивших, по дворам бродят тощие, грязные коровы и свиньи, а в дни аванса и получки жены спешат отобрать деньги у своих благоверных, чтобы хоть что-то пошло не на водку, а на семью и детей. Гена считал дни и ждал, когда, наконец, сможет вырваться отсюда.

И вот, наконец, – свершилось, сбылось! Когда Гена пришел домой с новеньким аттестатом и серебряной медалью, мать даже всплакнула на радостях. Потом отерла руки о фартук, со вздохом достала из шкатулки давно отложенные сто рублей, и протянула ему.

– Вот, возьми на первое время. Отец тоже бы порадовался. Ты умный у нас, весь в него… Езжай в свою Москву, тебе там и место!

Сколько же лет прошло с тех пор, как он вышел из поезда на Казанском вокзале с фанерным чемоданчиком в руках? Да много. Четверть века, страшно подумать! Впервые вдохнув московский воздух, Гена счастливо улыбнулся и всем сердцем ощутил этот город своим. Будто домой вернулся после долгой отлучки…

В университет он действительно поступил – спасибо отцу за то, что был таким строгим и придирчивым репетитором! Почему-то Гена даже не слишком удивился, когда оказался в числе студентов, а многие лощеные и заносчивые московские сверстники остались за бортом. Увидев свое имя в списках, он почувствовал не радостное ликование, а спокойное удовлетворение. Как будто знал – все идет так, как нужно.

Учился Гена с удовольствием. Даже учебники он читал так, как другие его сверстники читали приключенческие романы, а уж когда удалось достать кем-то размноженное ротапринтное издание феймановских лекций по физике – испытал почти эстетическое наслаждение, как ценитель словесности от хорошей литературы. Иногда он даже не понимал сокурсников, если они прогуливали лекции, сбегали с семинаров или писали шпаргалки для экзамена. Зачем? Это же все равно что самого себя обокрасть, лишить самого интересного в жизни! Разве стоят того посиделки с портвейном в общаге, кино или свидания с девчонками? Понять сущность корпускулярно-волновой теории казалось ему гораздо более захватывающим, чем сорвать поцелуй в темноте кинозала или часами ходить по парку, выслушивая всякие глупости!

На третьем курсе Гена сделал для себя удивительное открытие. В руки его попала книга Шредингера «Что такое жизнь?». Гена прочитал ее – точнее, проглотил! – залпом, всего за один день, даже лекции пропустил… Невозможно было оторваться! А прочитав – глубоко задумался. Оказывается, все процессы, происходящие а любом живом организме – неважно, будь то крыса, или человек – тоже подчиняются законам физики!

Эта мысль, такая новая и неожиданная, перевернула с ног на голову все его прежние представления. Граница между живым и неживым оказалась вдруг такой тонкой, еле ощутимой и даже почти условной… Всю ночь Гена пролежал без сна, и под утро принял важное решение – наверное, самое важное в своей жизни. Биофизика – наука на стыке физики и биологии – стала его единственным и настоящим призванием. Как любовь, первая и последняя в жизни, которой у него так никогда и не случилось.

Кафедрой биофизики в те годы заведовал Лев Моисеевич Блюменгартен – человек в своем роде удивительный, можно сказать, даже уникальный. И, как водится, с очень непростой судьбой… Сын репрессированного профессора, умершего от голода в лагере на Колыме, он добровольцем ушел на фронт, был ранен, встретил победу в госпитале близ венгерского города Секешвекшервар (замечательный город, но без пол-литра не выговоришь! – любил повторять он), а вернувшись – занялся исследованиями воздействия электромагнитного излучения на свойства живой клетки. Времена, конечно, лихие были… Лев Моисеевич пережил многое – и гонения на лженауку генетику, и знаменитую разгромную сессию ВАСХНИЛ, и борьбу с космополитизмом. Было время, когда приходилось держать у двери «тревожный чемоданчик» на случай ареста… Однако он каким-то чудом умудрился не утратить ни оптимизма, ни вечного, неистребимого любопытства ученого (наука – это повод удовлетворить свою любознательность за государственный счет! – еще одно любимое его изречение), ни азартного, «жовиального» жизнелюбия. Он писал стихи, пел под гитару, мог рассказать со вкусом «соленый» анекдот с матерком, и, как утверждали злые языки, не обходил своим вниманием хорошеньких студенток и аспиранток. Для Геннадия он стал он стал первым (и главным) научным руководителем, а по сути – почти что вторым отцом. К нему можно было придти с чем угодно, можно позвонить в час ночи, если эксперимент не ладится, или, наоборот, все получилось…

Гена чувствовал себя совершенно счастливым человеком. Если есть любимое дело, друзья, единомышленники и мудрый учитель – то что еще нужно? Да ничего, пожалуй! Разве что жена – добрая, верная подруга ученого, все понимающая спутница и соратница. Иногда, если не очень уставал за день, он мечтал, что однажды встретит такую.

Вот уж не надо было этого делать!

Галина появилась в его жизни уже на пятом курсе, незадолго до получения диплома. Как-то по-дурацки все получилось… До сих пор стыдно вспоминать.

Новый год, как всегда, праздновали в общежитии большой компанией. Гена обычно старался избегать таких собиронов – пить он не умел и не любил, общением тяготился, и старался побыстрее незаметно исчезнуть. Но для его однокурсников тот Новый год был особенный – последний, когда они еще студенты, последний, что суждено отметить вместе…

Все понимали, что совсем скоро они получат дипломы, веселая беззаботная жизнь останется в прошлом, а что дальше – это уж как фишка ляжет. Кому-то светит аспирантура, наука, блестящая, или по крайней мере, интересная будущность, кому-то засекреченный «почтовый ящик», который мало чем отличается от приснопамятной «шарашки» сталинских лет – разве что конвоя нет и колючей проволоки вокруг… У кого-то впереди только заштатный НИИ, должность «специалиста» с окладом 115 р. в месяц, а то и вовсе придется преподавать физику в школе, вдалбливая оболтусам законы Ньютона и принцип работы электрической цепи. Очень возможно, что Москву, университет, студенчество они будут вспоминать как далекий сказочный сон.

Но пока еще они вместе, пока жизнь не наложила на каждого свою тяжелую лапу, оставив неизгладимый отпечаток забот, усталости, болезней и печали, так хочется верить, что впереди – только лучшее! И этот Новый год непременно принесет любовь, удачу, и первый шаг к Нобелевской премии…

Вечеринка получилась шумной, пьяной и бестолковой. Друзья-сокурсники, будущие Эйнштейны и Резерфорды, то спорили о теории относительности, то пели хором вразнобой, причем каждый пытался дирижировать, то ссорились, наскакивая друг на друга, как петухи, то клялись в вечной дружбе… Геннадию, как самому трезвому, даже пришлось разнимать особенно ретивых спорщиков и гасить вспыхивающие конфликты. Не хватало еще, чтобы покалечили друг друга по глупости!

Галину он никогда раньше не видел, она пришла за компанию с кем-то из однокурсниц. С кем именно, он так никогда и не узнал… Особенно красивой она не показалась – рыхлая, полноватая, с бледным лицом и тусклыми волосами – и успехом у ребят не пользовалась. И это на физфаке, где девчонок всегда не хватает!

Ближе к утру веселье постепенно стало затихать. Все уже выпито, съедены нехитрые закуски, и в воздухе висят сизые клубы сигаретного дыма – хоть топор вешай. Парочки разбрелись по углам, и то тут, то там слышится то приглушенное хихиканье, то «ой, не надо, что ты делаешь, увидит кто-нибудь», а где-то рядом уже ритмично поскрипывает кровать… Все, как обычно бывает на подобных сборищах, о который потом их участники будут вспоминать, вздыхая: «ах, молодость-молодость…»

Гена уже собирался пойти в свою комнату, чтобы поспать хоть немного, но, пробираясь к выходу, увидел Галю. Она сидела у окна, и в свете уличного фонаря ее лицо казалось особенно бледным и печальным. Взгляд у нее был такой тоскливый, что Гене вдруг стало жалко некрасивую девушку. В самом деле – пришла на вечеринку, чтобы повеселиться, и, может быть, с кем-то познакомиться, а теперь сидит одна, дожидаясь, пока наступит утро.

– Скучаете? – спросил он, стараясь, чтобы голос звучал непринужденно. Получилось не очень, но Галю это, кажется, не смутило.

– Да… – ответила она, и чуть улыбнулась. Улыбка получилась такая жалкая, несчастная, что Гена уже не смог просто пройти мимо. В этот миг Галя показалась ему похожей на Кабирию из фильма Феллини. Как-то Гена случайно попал на закрытый показ старых итальянских фильмов в Доме кино, и Джульетта Мазина произвела на него неизгладимое впечатление… А теперь незнакомая девушка так же смотрит, и улыбается, и ждет хоть немного тепла и внимания. Разве можно было отказать ей в такой малости?

Почему-то вышло так, что они вместе оказались в его комнате. Гена еще хотел что-то сказать, но не успел – Галя порывисто обняла его, прижалась губами его губам. Дальше все было как во сне – тепло чужого тела, и огонь внизу живота, и одежда слетает как будто сама собой… Но даже в эти минуты, когда уже накрыла с головой горячая волна, и невозможно было остановиться, Гена все равно чувствовал себя неловко, а в голове упорно стоял один вопрос – что я делаю? Зачем?

Потом Галя лежала рядом с ним, и тревожно спрашивала:

– Ты меня любишь? Любишь? Ну, хоть немножко?

Лицо у нее было такое жалкое, потерянное… Пухлые бледные щеки тряслись, будто желе, нос распух, и Гена чувствовал себя просто подлецом. Больше всего тяготило его то, что не любил, ну вот совсем не любил, ни чуточки! Врать было стыдно, но и правду сказать совершенно невозможно.

– Да, да, конечно люблю… – пробормотал он.

Услышав эти волшебные слова, Галина сразу воспрянула духом, схватила его за руку и жарко зашептала:

– Ты ведь женишься на мне теперь? Правда, женишься?

Отступать было уже некуда, и Гена обреченно кивнул. Галя тихо засмеялась и уткнулась лицом в его плечо. В этот момент она казалась такой счастливой, что Гена подумал: а что? Красота ведь еще не главное в жизни… Может, все к лучшему?

Знать бы тогда, что его ждет – босиком по снегу бы убежал!

Знакомство с родителями состоялось уже на следующий день, когда Гена отправился провожать Галину домой. Входя в подъезд добротного кирпичного «кооперативного» дома на Ленинском проспекте, Гена сразу понял – здесь живут не простые люди! Просторная трехкомнатная квартира напоминала выставку дефицитных товаров – были здесь и фотообои с изображением тропических пейзажей, и полированная мебель, и собрания сочинений «подписных»1 классиков на полках за стеклом, и финская сантехника…

Гену в этом доме встретили довольно приветливо, но настороженно. Галин папа, Валерий Степанович, вышел, поздоровался, пожал Геннадию руку, окинул его долгим оценивающим взглядом, и тут же ушел к себе. Зато мама, Наталья Петровна, пригласила его попить чаю и тут же, за столом учинила форменный допрос – куда там гестапо из фильмов про войну! Узнав о том, что в этом году он заканчивает университет и поступает в аспирантуру, будущая теща одобрительно покивала головой, словно добрая учительница, внимающая ответу отличника, зато общежитие и семья в Усть-Забайкальске произвели на нее явно неблагоприятное впечатление.

– Как вы сказали? Усть… Что? – переспросила она, сдвигая тонкие выщипанные брови – совсем как Галина сейчас! – и глаза у нее стали холодные, будто оловянные, – это, кажется, где-то за Уралом…

Гена кивнул и чуть не поперхнулся чаем. Сдобное датское печенье из красивой жестяной коробки застряло в горле колючим шершавым комком, и хотелось ему только одного – поскорее распрощаться.

Когда Гена возвращался домой, уже стемнело. Мигали цветные огоньки, развешанные повсюду, и вся Москва казалась такой праздничной, нарядной, похожей на большую новогоднюю елку. Он шел по хрустящему снегу, полной грудью вдыхая морозный воздух. После душной квартиры это было почти счастьем. И думалось все о хорошем, о приятном… Например, о том, что вряд ли такие обеспеченные люди, как Галкины родители, позволят дочери выйти замуж за него, приезжего, у которого в Москве ни кола, ни двора, ни прописки! Так что теперь все устроится к лучшему, и Галя не станет обижаться. Очень хотелось верить, что все будет хорошо, все перемелется, и эта новогодняя вечеринка в конце концов станет всего лишь одним из воспоминаний о бурной студенческой молодости. Гена убеждал себя в этом, и старался поверить, как ребенок в сказку про волшебника в голубом вертолете.

Дурак-то наивный!

Уже на следующее утро он проснулся от того, что в дверь постучали. Тихо, деликатно так… Но настойчиво. Гена чертыхнулся про себя и поплелся открывать – заспанный, растрепанный, в трусах и майке. Когда живешь в общежитии, всегда надо быть готовым к тому, что кому-то срочно понадобится соль, спички, сигарета, рубль взаймы… или просто поговорить.

На пороге стояла Галя. Смущенно улыбаясь, она протянула объемистый пакет с продуктами, и заговорила нарочито бодрым и беззаботным тоном:

– Гена, привет! А я вот решила… Сюрприз тебе сделать. Не прогонишь?

Ну, не прогонять же ее было, в самом деле! И Гена со вздохом произнес:

– Нет, конечно, проходи…

Так начался их роман – если, конечно, это можно так назвать. Гале к тому времени уже исполнилось двадцать семь, и она потеряла всякую надежду выйти замуж. Гена казался ей последним шансом… Поначалу она сияла, как девчонка-школьница, строила самые радужные планы семейной жизни, и никогда не забывала упомянуть о том, что им не придется начинать все с нуля и считать копейки.

Тут, надо признать, она была совершенно права. Галин отец, Валерий Степанович, заведовал крупной овощной базой. Тогда, в начале восьмидесятых, каждый, кто стоял у распределения жизненных благ – любых, от картошки до запчастей к автомобилям или билетов в Большой театр – чувствовал себя важным человеком и пользовался большим уважением. Официант в хорошем ресторане, продавец в «Березке», слесарь автосервиса смотрели на профессоров с легким презрением, как на людей глуповатых и непрактичных. А уж завбазой мог считаться просто королем… Как-то потом, много позже, Гена пару раз наведывался туда по поручению жены и тещи, и ощущения были вовсе не из приятных. Огромные холодные полупустые ангары и неистребимый запах подгнившей картошки и капусты создавали какое-то ирреальное ощущение – будто попал в фантастический роман о мрачном будущем, когда все ресурсы на Земле будут исчерпаны, и уцелевшим в глобальной катастрофе придется делить последние жалкие крохи. Для Гены осталось тайной, чем там можно было поживиться, но семья, в которую ему предстояло войти, совсем не бедствовала.

Галя – любимая и единственная дочка – тоже ни в чем не знала отказа. Были у нее и дубленки, и шубки, и сапоги на «манке», и золотые украшения… Правда, все эти модные, недоступно-вожделенные для большинства сверстниц вещи, красоты и очарования девушке не добавляли. Галя в них почему-то всегда выглядела так, будто была одета с чужого плеча, и чувствовала себя неловко. Она все время то одергивала кофточку, то поправляла складки на юбке, то теребила рукав…

Гене иногда казалось, что он сам тоже был вещью, которую Галя хотела заполучить в свое полное и безраздельное владение – если не прямо сейчас, то когда-нибудь. С каждым днем она становилась все требовательнее, все настойчивее, и все чаще заговаривала о свадьбе, об их совместном будущем, о детях… Говорила спокойно, деловито, как о давно решенном. Гена каждый раз чувствовал себя как приговоренный, но деваться было некуда – сам ведь обещал жениться! Единственное, что он сумел придумать – это выговорил себе временную отсрочку. Впереди диплом, пора горячая, приходится много заниматься… Галя вроде бы поняла и согласилась с ним. Хотя бы ненадолго Гена вздохнул с облегчением – и с головой ушел в учебу. В душе он легкомысленно надеялся, что как-то все обойдется и удачно разрешится само собой.

Едва получив диплом, Гена подал заявление в аспирантуру. Он не сомневался, что примут, что это просто формальность, но тут произошло непредвиденное. Любимый научный руководитель, можно сказать, почти что отец родной, Лев Моисеевич скоропостижно скончался. Будто в качестве компенсации за трудную жизнь, смерть ему досталась такая, о какой только мечтать можно – вечером лег спать, а утром не проснулся.

На похороны пришли несколько поколений его учеников. Все было как полагается в таких случаях – оркестр, венки, сказаны все слова, что обычно говорят над гробом… Только у вдовы профессора Софьи Соломоновны лицо было такое, будто она не совсем понимает, что произошло. Со Львом Моисеевичем они прожили добрых полвека, и существовать без него она просто не умела.

Расходились поздно, но вечер был хороший, теплый. Друзья-товарищи решили посидеть в маленьком, но уютном, а главное – недорогом кафе неподалеку. Как говорится, «жизнь продолжается»… Геннадия это немного покоробило, но ведь друга и учителя все равно не вернешь! Он уже хотел было пойти со всеми, но вдруг обнаружил, что забыл свой портфель, и пришлось возвращаться.

Дверь в квартиру профессора была не заперта. Гена осторожно вошел и увидел Софью Соломоновну, сидящую за столом, заставленным грязной посудой. Почему-то никто из гостей на поминках не догадался помочь убрать… Но вдову, кажется, это не особенно заботило. Она была такая потерянная, маленькая, сгорбленная, с кое-как прибранными седыми волосами, похожая на подбитую птичку, и смотрела прямо перед собой странно-сосредоточенным взглядом. Как-то вдруг стало понятно, что и ей осталось жить на свете совсем немного… Гена смутился, забормотал какие-то глупые, незначащие слова соболезнований, но Софья Соломоновна остановила его.

– Спасибо вам, милый мой, – сказала она неожиданно спокойным, ясным голосом, – спасибо. А теперь идите, я хочу побыть одна. Подумать…

Через насколько дней Гена узнал, что и ее не стало. Софья Соломоновна последовала за мужем, как следовала всегда.

А его самого ждала неприятная новость. Оказалось, что место в аспирантуре срочно понадобилось сыну очень важного человека из маленькой, но гордой среднеазиатской республики. Правда, соискатель с трудом изъяснялся по-русски, писал с чудовищными ошибками, был твердо уверен, что Бойль и Мариотт это один и тот же человек с двойной фамилией, но зато папа его был полновластным хозяином края, где освобожденные труженики Востока выращивали хлопок на полях в условиях, приближенным к рабским. Последний раз в истории человечества так жили только негры на Миссисипи.

В первый момент Гена растерялся. Тогда еще он пребывал в счастливой уверенности, что красный диплом и одержимость наукой могут открыть перед ним все двери, и просто не мог поверить, что его место займет такой конкурент! Если бы еще человек был достойный, он бы смирился, но байские замашки и дремучее невежество казались просто оскорбительными.

Непонятно было, что делать дальше. Гена как будто оказался в безвоздушном пространстве, болтаясь между небом и землей… В общежитии он ночевал на птичьих правах, обещая коменданту через день-другой освободить место, а где жить потом и что делать – было совершенно непонятно. Неужели придется возвращаться в родной Усть-Забайкальск и устраиваться в школу учителем, как отец? Продолжить, так сказать, династию…

Одна мысль об этом приводила в отчаяние. А тут еще Галина все чаще и чаще напоминала о том, что университет позади, диплом в кармане, и, как она выражалась, «надо что-то решать». Перед ней Гена по-прежнему чувствовал себя негодяем. И в конце концов, махнул рукой – была не была! Если уж ей так сильно этого хочется…

Свадьбу справляли в ресторане «Прага». От музейной роскоши богато убранного зала, от невиданных раньше блюд и напитков Гена как-то оробел и почувствовал себя чужим на этом празднике жизни. Ему все время казалось, что по недоразумению он занимает чужое место и его вот-вот выгонят отсюда со скандалом. Чтобы немного успокоиться, он выпил одну за другой несколько рюмок водки, быстро захмелел и весь вечер очень боялся сделать что-нибудь не так. Какая-то часть его разума понимала, что сейчас, сию минуту он совершает роковую, непоправимую ошибку, и лучшее, что он может сделать – бежать! Но как сбежишь, сидя во главе праздничного стола? Стыдно… И Гена, словно петух, которому «причертили» голову к столу, проведя мелом линию по клюву и дальше, продолжал покорно играть отведенную ему роль. Он ел, пил, благодарил всех собравшихся, деревянно смеялся чужим шуткам, целовался с Галей под крики «горько!», но в душе было чувство тоскливой обреченности. Какие-то шустрые личности (никого из них Геннадий раньше не встречал) пили с ним на брудершафт, клялись в дружбе, а потом хлопали по плечу, подмигивали и говорил что он хорошо устроился и вообще «умеет жить». Это было очень противно, но приходилось терпеть.

Что имеется в виду, Геннадий понял на следующий день после свадьбы, когда тесть торжественно вручил ему ключи от новой квартиры. Пусть небольшой, однокомнатной, но и это было почти чудом! Подарком от тещи стали «Жигули», и гости тоже надарили немало всякой всячины. Были тут и утюги, и кофемолки, и комплекты нарядного постельного белья, и чайные сервизы… Гена с Галей полдня провели, разбирая красиво упакованные коробки и пухлые конверты.

– Шиловы-то хороши, а? – говорила Галя, ловко вскрывая очередной сверток, перевязанный цветными ленточками, – всего-то простыни с наволочками подарили! А наели рублей на сто, не меньше. Ну, как тут свадьбу окупить?

От таких разговоров, от мелочной расчетливости Гену, конечно, изрядно коробило, но что уж греха таить – были в новой жизни и светлые стороны! Теперь, по крайней мере, не нужно было беспокоиться по поводу распределения. Научно-исследовательский Институт биофизики клетки, что как раз недавно был организован в Москве, охотно принял на работу молодого, подающего надежды специалиста с профильным образованием и столичной пропиской.

Первый раз войдя через центральный вход в сверкающее здание из стекла и бетона, возведенное на окраине Москвы среди пустырей и однотипных многоэтажек, Гена аж зажмурился от восторга. Институт был оборудован по последнему слову техники, здесь были даже компьютеры, о которых в Советском Союзе вообще мало кто слышал.

Трудиться Геннадию предстояло в лаборатории клеточной нейробиологии – именно там нашлась подходящая вакансия. Поначалу он не совсем представлял, чем придется заниматься – все-таки физик, а не биолог… Но потом увлекся. Воздействие электромагнитного излучения на нейроны головного мозга было очень перспективной темой! От одной мысли, о том, что «позитивные реморализаторы» из романа Стругацких – пусть не сейчас, но хотя бы в отдаленном будущем – могут оказаться реальностью, просто дух захватывало.

Вопрос с аспирантурой тоже решился на удивление легко и быстро. Много позже Гена совершенно случайно узнал, что у тестя нашелся влиятельный знакомый, который позвонил «кому надо»… Но тогда он не слишком интересовался такими вопросами. Работа настолько захватила его, что Гена почти перестал замечать обыденную действительность. На тарелке как будто сама собой появлялась еда, в шкафу – чистые рубашки, кто-то невидимый быстро и ловко оплачивал счета, чинил краны, прибирался в квартире, стирал носки и складывал их в нижнем ящике комода. Это было очень кстати… Гена целыми днями пропадал в лаборатории, и то, что не нужно было отвлекаться на всякие глупые бытовые мелочи было просто подарком судьбы. Иногда он думал, что в его жизни все складывается очень удачно – есть любящая жена, заботливые родственники, устроенный быт и возможность спокойно работать… И пусть пока его зарплата невелика, но ведь у него еще все впереди! Со временем придет успех и признание, надо только верить в себя и упорно трудиться.

Отрезвление наступило быстро и грубо. Однажды, вернувшись домой раньше обычного, Геннадий застал такую сцену – теща чинно пила чай на кухне, попутно поучая дочь:

– Ты, Галя, не очень-то давай себе на шею садиться! Вот зачем ты сейчас пельмени лепишь? Борщи варишь, что ни день? Приковала себя к кастрюлям, будто дел других нет!

– Но Гена так любит…

– Будет тут еще свои порядки заводить! – фыркнула теща, – приехал из своей Тьмутаракани нищеброд к нам на шею!

– Он не нищеброд, он ученый! – выпалила Галина. Ее щеки пошли красными пятнами, в глазах стояли слезы, голос дрожал, но Наталью Петровну было не так-то просто разжалобить.

– Учё-оный! – скривилась теща, – видали мы таких ученых! Только прописка московская им нужна, да квартира, попить-поесть на халяву, да такую, как ты, дуру, чтоб лапшу ей на уши вешать!

Стоя в прихожей за легкой бренчащей бамбуковой занавеской, закрывающей вход в кухню, Гена совсем растерялся. Надо было, наверное, уйти уже тогда – просто повернуться и уйти… Но Галя кинулась навстречу, защебетала о каких-то незначащих мелочах, и он так и не подал виду, что слышал этот разговор. Неудобно было как-то.

А вскоре и благополучие стало трещать по швам… На очередной волне «борьбы с нетрудовыми доходами» тестя арестовали. Наверное, было за что – сама мысль о том, чтобы жить на одну зарплату, всегда вызывала у него смех. За хищение социалистической собственности в особо крупных размерах наказание было предусмотрено вплоть до высшей меры… Теща враз постарела, даже ростом как-то меньше стала, будто съёжилась, и превратилась из холеной элегантной надменной дамы в маленькую старушку, похожую на суетливую напуганную мышь. Она ни секунды не сидела на месте, непрерывно была в движении – то собирала передачу в следственный изолятор, то ездила по каким-то знакомым со свертками (как догадывался Геннадий, прятать нажитое непосильным трудом), то спешила на встречу с адвокатам, то искала, кому можно «дать на лапу»… Не щадила себя Наталья Петровна! Непонятно, чего было больше – то ли привязанности к мужу, с которым она прожила тридцать лет, то ли страха перед нищетой и железным, лязгающим словом «конфискация имущества».

Но все хлопоты оказались напрасны – до суда тесть не дожил. По официальной версии следствия, Валерий Степанович покончил собой – повесился в камере, оставив записку что «больше не может жить нечестно». Такой исход представлялся крайне сомнительным, покойный тесть и слов-то таких никогда не употреблял! Категории «честно – не честно» в его системе координат просто не существовало. Зато сошел на нет обещавший быть громким судебный процесс, в котором были замешаны важные люди. Гена подозревал, что внезапная смерть тестя была очень сильно кому-то на руку…

Теща так и не оправилась от этого потрясения. В ней словно сломался какой-то главный стержень, определяющий ее внутреннюю сущность. Просторная квартира вдруг стала слишком велика для нее одной, и, бывало, Наталья Петровна часами бродила по комнатам, как потерянная. Она стала прихварывать, хотя раньше отличалась завидным здоровьем, зачастила в районную поликлинику, и скоро уже говорить могла только о том, что съела на обед и какое у нее сегодня давление. Через год она тихо угасла от своих многочисленных хворей. Геннадий был убежден, что она просто утратила желание жить.

На похоронах Галя рыдала, повторяя «мама, мамочка, почему ты ушла», но как-то подозрительно быстро оправилась, и, едва утерев слезы, настояла на том, что нужно перебраться в родительскую просторную квартиру, а их однокомнатную – выгодно сдать «нужным людям». У Гали вообще все люди делились на «нужных» и «ненужных» – с первыми она старалась дружить, общаться, даже угождать, вторые же ей были просто неинтересны.

Гена не возражал – ему в общем-то было все равно. В бытовых вопросах он полностью полагался на Галину. К тому же, в большой квартире есть куда поставить книги, можно устроить рабочий кабинет и не тесниться ночью на кухне, опасаясь что свет разбудит жену и она опять начнет ворчать что-нибудь вроде «ты только о себе и думаешь!»… Правда, из этой затеи ничего не вышло – Галя утверждала, что работать надо на работе, а от книг пыль и вообще они с обоями не сочетаются. Гена и с этим смирился. В институте как раз делали ремонт, и после него освободился маленький чуланчик, где раньше держали всякий хлам. Гена оборудовал себе уютный закуток, купил электрочайник и стал все чаще и чаще засиживаться на работе допоздна. Там было гораздо спокойнее и уютнее, чем дома.

Странное это было время! Вроде бы все хорошо, «жизнь удалась», и налицо все признаки советского благополучия – квартира, машина, престижная работа… Но не хватало чего-то очень важного, может быть, даже самого главного, ради чего только и стоит жить.

С Галиной они так и не стали по-настоящему близкими людьми, а на работе стало все труднее находить общий язык с коллегами. Геннадию иногда казалось, что большинство из них забыли о том, что вообще-то собирались заниматься наукой! Результаты экспериментов никого особенно не интересовали, главное – удачно защититься, «тиснуть» статью в научном журнале, «урвать» гараж или садовый участок, «подсидеть» коллегу… Бывало, что страсти и интриги кипели такие, что куда там всем тайнам Мадридского двора!

Геннадий никогда не участвовал ни в дрязгах коллег, ни в дележке жизненных благ – очень уж противно было. Галина всегда пилила его за это и называла тряпкой, а он ничего не мог с собой поделать. Среди коллег он прослыл чудаком, кто-то, бывало, и пальцем вертел у виска, но Геннадий не обращал на это внимания. Гораздо обиднее было сознание того, что результаты его трудов никогда и никем не будут востребованы. Геннадий старался поменьше об этом думать. Так недолго и в самом деле с ума сойти… Работал он без прежнего энтузиазма, скорее по привычке, и домой по вечерам не спешил. Тесный закуток стал для него единственным местом, где можно было читать, думать, быть самим собой… И, чего уж там греха таить, рядом с чайником и бутербродами все чаще и чаще стала появляться бутылка.

Те годы потом одни будут называть «застоем», а другие – вспоминать с ностальгической грустью. У Геннадия в памяти осталось почти физическое ощущение тяжести и духоты. Так бывает, в жаркий летний день, когда дождя еще вроде бы и нет, но чувствуется, что вот-вот разразится ливень с грозой. Болит голова, кровь стучит в висках, самый воздух давит, сжимая грудь, так что кажется – уж поскорее бы!

И верно – грянула перестройка. Поначалу это было даже интересно – гласность, демократизация, программа «Взгляд»… В толстых литературных журналах печатали запрещенных прежде авторов, бывших «узников совести» освобождали из лагерей и ссылок… Поговаривали даже о том, что скоро можно будет за границу ездить не так, как раньше – получив характеристику в парткоме, заполнив кучу анкет и пройдя инструктаж в Первом отделе – а куда хочешь и когда хочешь! Молодые ученые мечтали о том, каким станет мир после того, как рухнет «железный занавес», кончится очевидная глупость правления сменяющих друг друга престарелых генсеков. Казалось, еще немного – и заживем!

Просчитались. Ох, как просчитались… Но кто же знал, что так получится?

– Нет, ты все-таки меня не слушаешь! Что за манера – молчать и кивать, а сам меня в упор не видишь!

Голос Галины звучал как скрип железа по стеклу. Гена вздрогнул от неожиданности, будто очнувшись от глубокого сна. Он обвел взглядом привычную обстановку – и чуть не застонал сквозь зубы от тихого отчаяния.

Боже мой, как все надоело! И эта квартира, и эта женщина, и эта жизнь… Ушел бы в никуда, в пустоту, не взяв даже маленького чемодана, без пресловутой зубной щетки и смены белья. Но – нельзя! Есть дочка. Дашка, Дашулька, солнышко… Наверное, единственная радость во всей его нескладной жизни. Чудо, явленное ради того чтобы окончательно не потерять надежду, и найти в себе силы жить дальше – может быть, вопреки всему.

К тому времени, когда девочка появилась на свет, супружеские отношения у них с Галиной почти прекратились, но жена вдруг стала жаловаться на нездоровье. Почему-то врачи долго не могли определить беременность, и Галина уже уверилась, что у нее злокачественная опухоль… Время было тяжелое, деньги обесценивались каждый день, в магазинах выстраивались длинные очереди, и рождение ребенка было совершенно некстати, но когда разобрались в чем настоящая причина недомогания, делать аборт было уже поздно.

Дочка уродилась совершенно непохожей на всю родню жены. Тоненькая фигурка, бледное до прозрачности личико, и огромные серо-голубые глаза – нежное, воздушно-эфемерное создание, девочка-фея из сказки. Только рядом с ней он чувствует себя живым и счастливым… Попробуй только, заикнись о разводе – тут же поднимется вой об «отце-подлеце», а значит, Дашки ему не видать, как своих ушей. Наш суд – самый гуманный суд в мире! – всегда оставляет ребенка с матерью. Ну, если она, конечно, не сумасшедшая, не алкоголичка, не наркоманка, не сидит в тюрьме, не бомжует на вокзале… А Галина – женщина вполне положительная. На работе ее уважают, дома – хорошая хозяйка, все время что-нибудь моет или трет.

И никогда не упустит случая поведать мужу о том, что он – пустое место, неудачник, который ничего в жизни не сумел добиться!

Наверное, она права. Большим ученым Геннадий так и не стал. Виновато ли в этом неподходящее время или он сам – Бог весть… Сейчас уже не разберешь, да и не к чему это.

Когда схлынула первая волна эйфории от дарованных свыше свобод, оказалось, что фундаментальная наука никому не нужна. Финансирование сильно урезали, но даже эти крохи мгновенно съедала инфляция. Зарплаты, и прежде небольшой, перестало хватать даже на самое необходимое. Немногие из друзей-однокашников сумели найти себя в новой реальности – кто-то уехал за границу, кто-то бросил науку и ушел в бизнес… А остальные выживают, как могут.

Директором института стал ушлый молодой человек из комсомольских выдвиженцев по фамилии Чермачев. К науке он не имеет никакого отношения, зато хорошо умеет считать деньги. Большая часть помещений института он сдал в аренду коммерческим фирмам. Посетители нередко ошибаются дверью, и, заходя в лабораторию, спрашивают, где здесь продают унитазы или сколько стоит путевка на Кипр. Такие недоразумения уже стали поводом для грустных шуток немногих оставшихся сотрудников.

Впрочем, после дефолта, что случился в августе прошлого, 1998 года дела пошли совсем скверно. Многие фирмы-арендаторы закрылись, и даже скудный приток средств, что позволял хоть как-то сводить концы с концами, почти иссяк. Работать стало совершенно невозможно! Зарплату задерживают месяцами, а уж о том, чтобы приобрести сколько-нибудь современное оборудование, и мечтать не приходится… Среди немногих коллег, еще не разбежавшихся от нищеты и безнадеги, ходят упорные слухи, что совсем скоро институт и вовсе закроют, ликвидируют за ненадобностью.

Такая перспектива вызывала у Геннадия почти панический ужас. Одно дело – быть научным сотрудником, пусть малооплачиваемым, но так, по крайней мере, в жизни оставалась хотя бы иллюзия смысла и цели, призрачная надежда, что когда-нибудь все изменится… И совсем другое – стать вообще никем, безработным. После этого – хоть в петлю.

Геннадий и сам уже вполне осознал себя неудачником, поверил в это, даже смирился… В один из дней, бреясь утром перед зеркалом, он вдруг увидел чужое лицо – усталое, постаревшее, с тяжелыми складками около губ – и вдруг осознал, что ему уже сорок, и дальше будет только хуже. То есть, по существу, жизнь кончена, надеяться не на что, и остается только как-нибудь дожить, дотянуть отпущенный ему срок.

Как ни странно, эта мысль принесла какое-то особенное, горькое успокоение. Даже скандалы жены он стал переносить терпеливо. Геннадий научился как бы отключаться, уходить в себя, чтобы наблюдать за происходящим со стороны и не слышать жестоких слов – вот как сейчас, например.

В конце концов, Галю тоже можно понять – она разочарована, несчастна, и чувствует себя жестоко обманутой. И в этом тоже есть его вина! Не сумел стать ей хорошим мужем, хозяином в доме, добытчиком… Все, что когда-то тесть с тещей нажили непосильным (хотя и не совсем праведным) трудом постепенно идет прахом. Деньги на сберкнижке превратились в ничто, «Жигули»потихоньку ржавеют в гараже (ездить за рулем Геннадий не любил, хотя в свое время старательно отучился на курсах, сдал экзамен в ГАИ и получил права), в квартире все ветшает, постепенно приходя в мерзость запустения. В кухне и в ванной отваливается плитка, зимой дует изо всех щелей, вечно то текут краны, то портится проводка… Большую часть дохода в их семейный бюджет приносит сдача квартиры – той, однокомнатной, в которой они когда-то начинали семейную жизнь.

А Галина все говорила, и ее голос почти срывался на крик:

– Ты совсем ни о ком, кроме себя, не думаешь! Я устала так жить, понимаешь, устала!

Глаза жены наполнились слезами. Еще, пожалуй, заведется до самого утра со рыданиями, истерикой, успокоительными каплями… Может, даже вызовом «скорой» – «ах, у меня сердце болит! Умираю! А ты, черствый, жестокий эгоист, тебе все равно, наверное, даже рад будешь…»

Опять Дашку напугает.

Геннадий попытался взять себя в руки, принужденно улыбнулся и поправил очки на переносице.

– Извини, – мягко сказал он, – просто я сегодня очень устал, а завтра опять на работу. Может, давай лучше спать?

Но Галину не так-то легко было остановить.

– Да-а, от тебя только и слышно – работа, работа, работа! Пропади она пропадом, твоя работа, вот что я тебе скажу! Денег не приносит, только время тратишь. Другие, вон, квартиры покупают, машины, за границу ездят отдыхать… А мы что? Конечно, тебе все равно, ты же ученый, мировыми проблемами занимаешься, тебе на все наплевать! Вот и женился бы на своей работе, и жил бы с ней!

Да уж, наверное, и в самом деле так было бы лучше – рассеянно подумал Геннадий. Лучше, если бы та новогодняя ночь, и комната в общежитии, и жаркий шепот «ты теперь женишься на мне?» существовали бы в другой, параллельной реальности… Или не существовали вовсе.

Но вслух он сказал совсем другое:

– Галя, давай пока оставим эту тему, хорошо? Вот в конце года нашей лаборатории обещали премию…

– Пре-емия! – скривила губы Галина, – скажешь тоже… Не деньги, а слезы одни! Давно пора бы к начальству пойти, стукнуть кулаком по столу, но нет ведь, ты же такой гордый, принципиальный! А у нас, между прочим, ребенок растет, если ты еще не забыл! Вон, опять сапожки стали малы, ходит девочка черт-те в чем, в обносках, смотреть больно… Да что там – килограмм яблок купить не на что! А ребенку, между прочим, нужны витамины! Но нам же не до этого, нам некогда мы науку двигаем… Да кому она вообще нужна, твоя наука? Нет, ты скажи мне, скажи!

Геннадий вздрогнул и больно прикусил губу. Вот это уже запрещенный прием… Хотя – что можно считать запрещенным, а что – нет? Семейная война – это бой без правил, в котором ему почему-то отведена роль безгласной и безответной макивары, чучела для отработки ударов.

Одно упоминание о дочке пробило тщательно выстроенную защиту, и теперь он снова оказался голым и уязвимым, как новорожденный младенец на ледяном зимнем ветру. Слова били наотмашь – плохой муж, плохой отец, неудачник… Кровь тяжело и гулко застучала в висках, перед глазами снова замелькали мушки, но теперь они уже не спасали, наоборот – жалили, словно рой разъяренных пчел. Геннадий рассеянно подумал, что когда-нибудь умрет вот так, под свист закипающего чайника и нескончаемые упреки жены.

Уж поскорее бы!

В прихожей резко, пронзительно зазвонил телефон. Галина тяжело поднялась со стула (она сильно располнела в последнее время, и быстро двигаться ей стало трудно) и направилась было туда, но Геннадий опередил жену.

– Я возьму!

Он обрадовался хоть такой возможности закончить этот неприятный разговор, и уже сейчас был благодарен неизвестному абоненту за свое избавление.

– Алло!

– Добрый вечер.

Геннадий ожидал услышать одну из многочисленных Галининых подруг, которым она любила жаловаться на то, что жизнь тяжелая, все приходится везти на себе, и ни от кого никакой помощи… Но голос в трубке был мужской, совершенно незнакомый. Приятный такой голос – мягкий, бархатный баритон. Номером, что ли ошибся человек?

– Будьте добры, Геннадия Петровича позовите, пожалуйста!

Значит, не ошибся. Очень странно – Геннадий был совершенно уверен, что этот голос слышит впервые в жизни. Почему-то сердце ухнуло куда-то вниз и замерло на мгновение, а потом забилось часто-часто. Он и сам не смог бы объяснить, почему так разволновался, но в этот миг почувствовал, как заржавевшие колеса его судьбы со скрипом разворачиваются совсем в другую сторону…

– Это я, – ответил он. Во рту вмиг пересохло, так что даже голос сорвался, – я вас слушаю!

– Очень хорошо, – отозвался бархатный баритон, и Геннадию почему-то показалось, что человек на том конце провода улыбнулся, – меня зовут Виталий Широков. Я представляю компанию ООО «Рострейдфинансгруп».

Геннадий совершенно растерялся. К тому же, у него вдруг запотели очки. Разговаривать, почти не видя ничего вокруг, было очень неудобно, но и выпустить трубку из рук он почему-то боялся.

– Очень приятно… – пробормотал он, судорожно пытаясь сообразить, кто такой этот самый Широков, и, главное – что ему от него нужно, но на ум ничего не шло, – а в чем, собственно, дело?

Геннадий, наконец, изловчился снять очки и протереть их полой рубашки. Даже телефонную трубку чуть не уронил, и лишь чудом успел подхватить ее в последний момент…

– Взаимно. Я уполномочен сделать вам предложение о сотрудничестве.

Кем бы ни был этот самый Широков, разговор с незнакомым собеседником, кажется, не доставлял ему ни малейшего дискомфорта. Голос его звучал спокойно, даже весело… И очень уж по-деловому.

На секунду Геннадий лишился дара речи. Первая мысль была – меня кто-то разыгрывает! Когда-то они, будучи молодыми и беззаботными студентами, аспирантами и младшими научными сотрудниками, очень любили вот так подшучивать… Например, позвонить кому-нибудь среди ночи и сообщить, что ему присуждена Шнобелевская премия. Помнится, доцент Сухоруков – напыщенный комсомольский выдвиженец, служивший постоянной мишенью их остроумия, даже не понял, что его разыграли… На следующий день он ходил такой важный будто и в самом деле чувствовал себя лауреатом, а они умирали со смеху. А Рубик Арутюнян в гастрономе с самым серьезным видом просил взвесить ему полкило сушеных интегралов. Продавщица сначала округляла глаза от удивления, потом цедила сквозь зубы «не бывает! Молодой человек, вы очередь задерживаете». Рубик сокрушенно качал головой – экая, мол, незадача! – и с надеждой спрашивал: а дифференциалы есть? И снова они веселились, пока сбитая с толку продавщица не начинала визжать: «прекратите хулиганить, я сейчас милицию вызову!»

Геннадий даже улыбнулся своим воспоминаниям. Да уж, веселое времечко было… Но теперь оно миновало безвозвратно, и былые товарищи давно стали взрослыми серьезными людьми. Кому из них вдруг пришло бы в голову так шутить? Тот же Рубик, говорят, занялся бизнесом, и очень удачно – открыл сеть ресторанов и большой торговый центр… Его даже по телевизору показывали. Для Галины это стало поводом закатить очередной скандал – вот, мол, смотри, учился парень с тобой вместе, а всего достиг, в люди выбился, живет в шикарном коттедже, на Мерседесе ездит, и жена его, уж точно, на колготках не экономит!

Геннадий уже хотел было вежливо, но твердо сказать, чтобы больше сюда не звонили, потому что он не нуждается в неизвестно чьих сомнительных предложениях, и повесить трубку. Наверное, это было бы вполне разумно… Но в последний момент осекся и слова застыли на губах. Умом он понимал, что и этот звонок – скорее всего, чья-то не очень удачная шутка, но сердце, глупое сердце шепнуло – а вдруг? Вдруг это и есть его единственный шанс выбраться из нищеты, безнадежности, унижений, тягучей ежедневной рутины?

– Простите, я не совсем понял… О каком сотрудничестве идет речь? – спросил Геннадий, стараясь, чтобы голос не дрожал от волнения. И это у него даже получилось… Ну, почти.

– Разумеется, о ваших научных разработках, – невозмутимо ответствовал бархатный баритон, – Наши специалисты считают проводимые вами исследования очень перспективными.

Он помолчал недолго и деловито добавил:

– Думаю, нам стоило бы встретиться лично, чтобы обсудить детали. Когда вам удобно было бы подъехать?

Геннадия немного покоробило, что этот Широков так уверен в том, что он согласится. Он хотел было ответить сухо, но с достоинством, что должен все обдумать и сообщит о своем решении, что у него, в конце концов, уже есть работа, есть определенные обязательства… Но вместо этого он сглотнул вязкую слюну и выпалил:

– Да хоть завтра!

– Очень хорошо. В десять ноль-ноль вас устроит? Записывайте адрес.

– Сейчас, одну минуту!

Геннадий кинулся разыскивать карандаш и бумагу, словно от этого зависела его жизнь. К счастью, рядом с телефоном лежала ручка и вчерашняя газета. Неловко зажав трубку между плечом и подбородком, он записал адрес на полях, оторвал клочок бумаги и аккуратно спрятал в нагрудный карман рубашки.

– Хорошо. Тогда, значит, до свидания! Я бы сказал, до скорого свидания, – Широков чуть усмехнулся, – приятно было познакомиться.

В трубке запищали короткие гудки. Галина вышла в коридор, и стала, уперев руки в бока.

– Кто это был? – подозрительно спросила она.

– Просто по работе, – ответил Геннадий, – не волнуйся, пожалуйста… Просто по работе!

Он стоял, прижимая трубку к груди, и глупо улыбался.