Читать книгу Генератор - Виктория Борисова - Страница 3

Ночью Геннадий спал плохо – очень нервничал. Он снова и снова прокручивал в памяти телефонный разговор, прикидывал так и эдак, что сказать, как себя вести… Почему-то мысли путались, разбегались, и Геннадий никак не мог сосредоточиться. Он несколько раз вставал, пил воду, выходил курить на кухню (обычно Галя не разрешала этого делать, и он курил в форточку, надеясь, что запаха не останется и жена ничего не заметит). Был момент, когда ему показалось, что драгоценный клочок бумаги с записанным на нем адресом куда-то пропал, исчез из кармана старенькой домашней ковбойки, и Геннадий похолодел от страха. Уже в следующий момент бумажка нашлась в другом кармане, левом, но Геннадий решил больше не рисковать. Он аккуратно переписал адрес в свой ежедневник и положил его в портфель. Газетный клочок спрятал туда же – на всякий случай.

Заснул он далеко за полночь, и то ненадолго. Почему-то ему вдруг приснился отец – впервые за эти годы. Он выглядел вполне здоровым, молодым и крепким, на щеках его играл румянец, а под рубашкой на руках бугрились мускулы. Геннадий и не помнил его таким… Только глаза были привычные, знакомые – добрые, усталые и немного беспомощные за стеклами сильных очков.

Во сне Гена снова был маленьким, и все хотел куда-то пойти – то ли гулять с мальчишками, то ли в лес, то ли на речку – а отец не пускал. Он долго, терпеливо уговаривал, а Генка упрямился и рвался прочь. Там, куда он собирался, почему-то казалось гораздо интереснее. Когда на плечо легла большая, теплая отцовская рука, Генка изловчился, вырвался и выбежал прочь. Он бежал, чуя, как ветер свистит в ушах, наслаждался ощущением свободы…

И знал, что вслед ему смотрят грустные, все понимающие отцовские глаза. Было стыдно, но тот, маленький Гена, все бежал и не мог остановиться.

Геннадий проснулся, когда небо только-только начало розоветь от первых солнечных лучей. Еще не рассвело, и утро не наступило… Вставать было рано, а потому, устроившись поудобнее, он старался лежать тихо, чтобы не разбудить жену, и думал.

К чему бы этот сон? Отца уже столько лет нет в живых! В последнее время, к своему стыду, он редко вспоминал о нем. И в родном городке не был уже… Да страшно подумать, сколько лет! Последний раз ездил на похороны матери. Помнится, Галина еще ворчала – Дашка была совсем маленькая, трудно остаться без помощи с младенцем, и вообще, похороны – это условность, ведь если человек умер, ему уже все равно… Но Геннадий тогда все же сумел настоять на своем и поехал.

Родной дом встретил его неприветливо. Геннадий чувствовал себя очень растерянным и виноватым, а еще – каким-то чужим, лишним здесь. После поминок сестра Ольга принесла толстую папку, перевязанную крест-накрест бечевкой, и положила перед ним на стол.

– Вот… От отца осталось. Мама просила тебе передать, сказала – ты разберешься!

Геннадий в ту ночь долго не мог уснуть – совсем как сейчас. Сестра постелила ему в том же закутке, где он спал подростком, на узкой и коротковатой лежанке. Он долго ворочался с боку на бок, но виной тому была не только неудобная постель. В окно светила полная луна, и спать совсем не хотелось…

В конце концов, Геннадий решил встать и заняться отцовскими бумагами. Все-таки интересно, что там такое! Он достал папку и с некоторым душевным трепетом принялся распутывать узлы-завязки. Отец никогда не рассказывал о своем лагерном прошлом, словно хотел вычеркнуть эти годы из памяти. Прикоснуться к этим бумагам было все равно что разворошить могилу…

Вот старая, пожелтевшая фотография. Отец на ней запечатлен в телогрейке с лагерным номером на груди. Лицо изможденное, страшно худое. Таким он не был даже перед смертью… Но губы сжаты и в глазах читается решимость бороться до конца, чтобы ни случилось.

Из справки об освобождении явствовало, что Петр Сергеевич Воскресенский, 1910 года рождения, русский, беспартийный, образование высшее, по профессии – старший преподаватель в институте физики, получил свой срок по 58 статье за антисоветскую пропаганду и агитацию. Ну, понятно, не ларек же ему грабить! За что именно посадили отца было не совсем ясно – то ли анекдот рассказал, то ли посетовал на что-то в приватном разговоре с коллегой, оказавшимся стукачом, то ли восхитился достижениями западных коллег-ученых… Как говорится, «был бы человек, а статья найдется».

Но еще интереснее было другое. Оказывается, первые пять лет своего срока отец отбывал не где-нибудь, а в Каплино! Этот небольшой поселок неподалеку от Москвы – место особое, можно сказать, легендарное… Там, за колючей проволокой, до середины пятидесятых находился особо засекреченный объект – целый научно-исследовательский центр, в просторечии именуемый «шарашкой», где осужденные ученые трудились над изобретением водородной бомбы, бактериологического оружия, шпионской аппаратуры и еще многих других нужных и полезных вещей, совершенно необходимых для победы мировой революции и торжества идеалов коммунизма во всем мире. Эдакая Силиконовая долина по-нашему… С той лишь разницей, что лучшие умы отечества работали там не за деньги и почести, а за миску баланды. Если уж отец там оказался – значит, в своем деле, в науке был человек не последний! Нужен был для чего-то… И трудился, видимо, вполне успешно, иначе быстро бы поехал лес валить, но потом что-то произошло – и относительное благоденствие закончилось.

Вот письмо – без конверта, без начала и конца. Видно было, что его многократно читали и перечитывали, долго носили в кармане… Отец, несомненно, очень дорожил этим письмом и не расставался с ним. Листок так истерся, что чуть не рассыпался в руках, когда Геннадий осторожно развернул его. Почерк летящий, чуть угловатый, изящный, несомненно, женский. Ему даже показалось, что от пожелтевшего листка пахнет какими-то духами, легкими и нежными… Буквы местами расплылись, так что полностью прочитать текст этого послания было уже невозможно. Геннадий смог разобрать лишь несколько обрывочных фраз: «Твои нелепые убеждения», «не понимаю, как ты можешь отказываться», «возможность освободиться досрочно», «не знаешь, насколько мне тяжело…» И внизу приписка, словно крик души: «Прости, но я больше не могу!».

Геннадий почему-то вдруг смутился, словно неожиданно сам себя застукал за каким-то недостойным занятием. Хотя читать чужие письма действительно нехорошо… Даже если адресата уже нет в живых. Он осторожно сложил письмо и положил обратно в папку. Негоже тревожить чужие тайны. Столько лет лежало – и пускай дальше лежит.

Его внимание привлекла толстая тетрадь в коленкоровом переплете. Сперва Геннадий подумал, что это дневник, но нет – страницы сплошь испещрены формулами. Отец был верен себе во всем – почерк аккуратный, цифры выписаны ровными столбцами, и даже даты проставлены на каждой странице… Судя по этим датам, тогда отец был еще в лагере! Все-таки надо быть большим фанатиком своего дела, чтобы вечером в бараке при свете тусклой лампочки искать доказательство теоремы Ферма. Хотя, если вдуматься – может, это и спасло его? Позволило остаться самим собой, не отчаяться, не озлобиться, не потерять человеческий облик?

Да, эта ночь была особенной… Оторвавшись от бумаг, Геннадий долго смотрел на серебристый диск полной луны в темном небе. На миг ему показалось, что он увидел на лунной поверхности силуэты отца и матери, как они идут прочь, взявшись за руки, оживленно о чем-то разговаривая, будто радуясь что теперь наконец-то будут вместе – навсегда.

Через два дня он уехал, увозя с собой толстую папку с ботиночными тесемками. Что делать с отцовским архивом, Геннадий не знал, но чувствовал себя обязанным сберечь то, что завещано. Пусть не деньги, не золото, не дома или имения, но разве память – это так уж мало?

Геннадий тогда хотел было даже написать запрос в архив и добиться для отца реабилитации, но потом как-то закрутился и забыл. И папку, которая казалась ему немым укором, убрал подальше на антресоли. Наверное, она и сейчас лежит там, в пыли и забвении… Если только Галина не выбросила, делая очередную генеральную уборку. Такая хозяйственная – прямо спасу нет!

Геннадий лежал, глядя на постепенно светлеющее небо, и думал о том, как мало, в сущности, знал о своем отце! И не узнает уже никогда.

Что же произошло там, на «шарашке»? Какое предложение ему сделали? Может, принять участие в разработке оружия массового поражения или просто стать осведомителем лагерной администрации, «стукачом»? Какое мужество надо было иметь ему, слабому, близорукому, чтобы отказаться? Попасть с «шарашки» в лагерь на общие работы – это ведь почти смертный приговор! Пожалуй, даже хуже, потому что грозит смертью медленной и страшной, и, более того – унизительной. Отец не мог не знать, на что идет… Вместо милых, интеллигентных людей вокруг будут уголовники, давно потерявшие человеческий облик, вместо привычного среднерусского пейзажа – сибирская тайга, где зимой трещат морозы под сорок градусов, а летом самый воздух гудит от гнуса и мошкары, вместо научной работы – пусть и подневольной, но такой привычной, любимой! – только лесоповал, или, если очень повезет, должность лагерного «придурка» – каптерщика, писаря, счетовода… А впереди даже в самом лучшем случае, если удастся выжить, дотянуть каким-то чудом до конца срока, маячит лишь вечная ссылка в каком-нибудь Богом забытом медвежьем углу, и нет надежды вернуться домой, к привычной жизни, любимой женщине, любимому делу – ни-ког-да…

И все-таки… Что там говорил Блез Паскаль про «мыслящий тростник»2? Прав был, прав французский философ! И судьба отца – еще одно тому подтверждение. Остается только удивляться и восхищаться тому, как слабый человек сумел выстоять наперекор обстоятельствам. И свое счастье – пусть не такое уж долгое, выстраданное, – он построил вопреки всему. Была в его жизни и работа, пусть и не в науке, но все-таки… Отец был хорошим учителем, в школе его уважали. Даже хулиганистые пацаны-старшеклассники никогда не срывали его уроков, и почему-то не смели дерзить. В их вихрастые забубенные головы знания он вкладывал на совесть, так что некоторые смогли потом даже поступить в институты, чем отец необыкновенно гордился.

А еще – была семья, дом, дети, и мать его любила по-настоящему… Замуж она потом так и не вышла, хотя сосед, рыжий дядя Вася, частенько захаживал, предлагая помочь по хозяйству. Все годы, что прошли со дня смерти отца, она как будто ждала, когда сможет переделать все насущные дела – отправить сына учиться, выдать замуж дочек, понянчиться с внуками, пока на ножки не встанут, – и отправиться туда, где может быть, предстоит ей встреча с ним.

На миг царапнула неприятная мысль – что бы ни предложили отцу на шарашке в Каплино, он сумел отказаться! А я-то способен на такое? Даже сейчас, когда жизни ничто не угрожает… Что, если «предложение о сотрудничестве», которое так взволновало, разбудило надежду – суть то же самое?

Мысль была очень неприятная, и Геннадий поспешил отогнать ее прочь. Ну, в самом деле, какая связь между лагерной администрацией на особо охраняемом объекте, находящемся под пристальным вниманием самого Берии, и коммерческой фирмой с труднопроизносимым названием? Он даже не знает еще сути предложения, и всегда может просто встать, повернуться и уйти… Но выслушать-то можно!

Геннадий совсем успокоился, и, незаметно для себя, заснул снова. На этот раз спал он крепко, без сновидений, и блаженно улыбался.

Проснулся он от того, что прямо над ухом громко и сердито заливался будильник. Несмотря на то, что спать в эту ночь ему пришлось совсем немного, Геннадий чувствовал себя свежим и отдохнувшим, даже как будто помолодевшим.

Утро выдалось солнечным и ясным. Сентябрь уже перевалил за середину, но погода продолжала баловать москвичей такими вот днями… Небо светилось глубокой и яркой синевой, и на его фоне золотые и багровые листья, еще не опавшие с деревьев и алые гроздья рябины за окном казались особенно красивыми, праздничными. Гена обрадовался, увидев в этом благоприятное предзнаменование.

Он старательно побрился, достал из шкафа свой единственный «парадный» костюм, надел белую рубашку и долго повязывал галстук перед зеркалом в прихожей. Галина возилась на кухне, по обыкновению гремя посудой, но Геннадий старался не обращать на это внимания. Он не сразу заметил, как из своей комнаты вышла сонная Дашка.

– Ой, папа! – протянула она, протирая глаза – ты сегодня такой красивый!

Галя вышла из кухни, держа поварешку наперевес, будто оружие.

– Куда это ты собрался? – подозрительно спросила она.

– Собираюсь поговорить с Чермачевым по поводу премии, – ответил Геннадий, – ты совершенно права, пора стукнуть кулаком по столу!

Гена легко чмокнул жену в щеку, и не без удовольствия заметил, как по ее лицу разливается удивленное, даже озадаченное выражение. Он и сам удивлялся, что лжет так легко и непринужденно. Что греха таить, это было даже приятно!

Выходя из подъезда, он весело сбежал по ступенькам, насвистывая себе под нос привязавшийся популярный мотивчик. Может быть, и неприлично так вести себя взрослому солидному человеку, но иногда хочется побыть хоть немного молодым и беззаботным…

И верить, что самое главное в жизни – еще впереди.