Читать книгу Я тебя слышу - Виктория Полечева - Страница 5

Вперед-назад, вперед-назад, вперед-назад… Стас разжимает заледеневшие пальцы и валится в снег, головой вперед. Вперед-вперед-вперед… Глупая пчелка хохочет, скалится, гордится разводами туши под огромными, как будто бы давно ослепшими глазами. Стас моргает, смахивая с ресниц снежинки и фонарный свет и вновь взбирается пчелке на спину. Он ее покорит, он ее сломает. Он все еще сильнее. Он сильнее. Вперед-назад, вперед-назад… Пружинка под пчелкой скрипит: на таких качелях положено кататься детям. Но Стас весит немногим больше. Пружинка скулит, но стойко все переносит.

В грудь что-то упирается, колет прямо в ребро, дышать мешает. Стас лезет в карман высоко задравшейся толстовки и достает оттуда розовый кошелечек. Кожаный, два перекрещивающихся полукольца выложены стразами. Красивый. Только очень девчачий. Внутри – ни копейки. Только карточки, карточки, карточки, да еще брелочек с красной звездочкой и две смазанные фотографии. Хотя, может быть, фото вполне нормальные. Просто Стас давно уже не различает лиц.

Кошелечек летит в снег, руку от броска немного ломит. Приятно так покалывает, щиплет. Значит, на сегодня рука свое получила, Стас свое получил. К счастью, денег в кошелечке хватило. Денег было достаточно. А чьим был кошелечек? Да уже и не важно. Не так уж и важно, если в нем все-таки были деньги.

Пчелка вновь сбрасывает с себя Стаса. В этот раз он падает набок, слегка ударяется виском о бордюр. Но это совсем не больно. Главное, что денег на сегодня хватило. Стас улыбается. Сегодня. Се-год-ня. Какое близкое, но странное слово. Оно перестало быть конкретной датой в календаре. Оно началось очень давно и все тянется, тянется, тянется. Небо темнеет, солнце встает и садится вновь, а «сегодня» все не прекращается.

Фары машины высвечивают цветочки на двери второго подъезда. Заметив их, Стас подскакивает, но не в силах удержаться, падает на колени. Горстями хватает снег, остервенело трет лицо, шею, руки – ему все кажется, что Олина кровь припеклась к коже, как расплавленная резина. Оля где-то рядом. А смерть ее и того ближе, забралась на плечи, ничем не смахнуть.

Стас встает, хватаясь за пчелку, но теперь она ему только помогает: чувствует, что больше на спину ее он не полезет. Хочет, чтобы он поскорее ушел. И Стас уходит, немигающим взглядом упираясь в цветочки из вспучившейся краски. Когда-то, сотни жизней назад, цветочки эти нарисовала его Олюша, чтобы он всегда мог найти к ней дорогу. Он нашел. Он уже идет.

Уже возле подъезда Стас вновь запрокидывает голову, подставляя лицо холоду и мигающим фонарям. Он нашел. Пришел. Чуть ли не приполз. А зачем?..

Стас падает на клумбу и делает снежного ангелка. Пояснице холодно, снег набивается в джинсы, а потом и в трусы, а Стас все продолжает водить руками. Пока ему хорошо. Пока ничего не началось. Тяжелый сон накатывает волнами, и в путаные мысли проникает голос, читающий смутно знакомые строки:

«В моей душе блеснула

Надежда бедная, что – может быть —

В беде всеобщей смерть меня с другими

Скорей, чем одинокого, ошибкой

Возьмет…» 1

Читает выразительно, с глубоким чувством, и Стас вдруг ощущает запах смерти. Чуть сладковатый, радостный. Он окутывает случайных прохожих, одного за другим. Они падают, падают, падают, валятся один на другого, как домино. Ресницы их слиплись от крови, кровь хлещет и изо ртов, из носов, отовсюду. Карлики в белых халатах бегают от одного упавшего к другому, но только и могут, что простирать ладони к небу и сокрушенно качать головами. Они хотят, но не способны никого спасти. Их крики доносятся до Стасовых ушей: «Одна против многих! Одна против многих! Разве сложно было? Разве не было просто?!»

– Эй, парень, ты в порядке? – мохнатая голова дышит смрадом, а потом отходит, гремя бутылками, и что-то ворошит в урне. Уже оттуда голова снова сипит: – Живой?

Стас молчит. Нос как будто щекочут перышком. Хочется чихнуть. Кровавые картины отступают куда-то в темноту, ждать следующего забытья.

Голова вновь подходит ближе. Запах перегара и немытого тела тяжестью опадают на снег, заполняют пространство. У головы есть грязная рука, она тормошит Стаса за плечо, одним взмахом сбивает снежную шапку с его головы.

– Живой?!

Стас поднимает глаза на голову. Не щурится от яркого подъездного света, смотрит, как всегда, пусто, невнятно.

– Ты из этих?..

Голова брезгливо сплевывает на снег зеленоватую слизь с прожилками крови, а потом роется в карманах своего лоскутного рубища и сует Стасу в неподвижную ладонь мелочь.

– Поешь, ладно? Молодой же, дурак! Поешь, ну? Поешь?

Словно уговаривает. Стас молча продолжает смотреть на крошки, застрявшие в бороде головы. От резкого запаха алкоголя хочется зажмуриться.

– Дурак! – восклицает голова и становится очень печальной, будто собирается плакать. – У меня сын был, как ты… совсем как ты… Дурак!

При слове «сын» Стас неловко улыбается, будто ребенок, который не понимает взрослого разговора, но радуется, услышав свое имя.

С помощью головы и ее противных, но сильных рук Стас, пошатываясь, поднимается на ноги. Он не может до конца распрямиться: не дает боль в животе. Не глядя на голову, Стас идет к лавке и укладывается спать. Удаляясь, колокольчиками звенят бутылки.

Время ползет мимо, кусочки мокрого света сыплются с небес. Стас поджимает колени к подбородку и водит щекой по промерзшей лавке. Ему отчего-то становится очень уютно, словно на плечи его лег мягкий ворсинчатый плед. Из окна первого этажа пахнет жареной картошкой, телевизор плюется оскорблениями и смехом, повыше, почти у самой крыши, какой-то неумеха бьет по клавишам пианино. Привычная дрожь отступает… Стас улыбается краешком рта.

***

– А потом Степан Алексеевич такой говорит: а дальше, ребята, сами! – Саша смеется, высоко запрокидывая голову, хлопая ладонью по рулю.

Оля натянуто улыбается. Напомнить бы Саше, что она хочет забыть Степана Алексеевича и все, что с ним связано, как страшный сон, да только губ от слабости и дурноты не разнять. Оля откидывает спинку сидения и утыкается лбом в холодное стекло. Город несется мимо стайкой тревожных светлячков: все так спешат и мечутся, будто боятся не дожить до рассвета.

Глупые мысли о смерти вновь подбираются вплотную. Страшно за себя, страшно за родителей, за Сашу, за людей, которые были сегодня в торговом центре. И, конечно же, страшно за Стаса, который день и ночь бродит по кромке вечности. Еще этот Ирин звонок… Разбередил что-то внутри, побеспокоил. Казалось ведь, что уже все отболело за Стаса, отмерло. Но вот он едва замаячил дымкой на горизонте, а она уже готова мчаться на зов, которого не было.

Оля повзрослела за последний год, очень повзрослела. Научилась жить сама, почти что съехалась с парнем, продвинулась далеко вперед по учебе, даже заграницу пару раз съездила в полном одиночестве. Все эти внешние достижения не дались бы ей без внутренних перемен, без осознания собственной силы и окрыляющего чувства контроля над своей жизнью. Так почему же она, такая независимая, такая крепкая теперь, такая стойкая, не может вытравить из сердца глупую подростковую любовь? Почему три раза в неделю едет на другой конец города, стоит за кассой в захудалой кофеенке и все время вглядывается в лица прохожих? Почему Стас важен для нее до сих пор, почему так невыносимо, тошнотворно, до одержимости значим?..

– Счастье мое, Котенок, – голос Саши, как всегда, ласковый и обеспокоенный. – Ты из-за взрыва? Так испугалась?

– Наверное, – Оля кивает, не оборачиваясь от окна. – Да и болею еще. Навалилось…

– Ну, ничего, отлежишься, полегче станет. А шефу ты уже звонила? Надо подписывать какие-то бумаги или он деньги за смены отдаст, и полюбовно расстанетесь?

Теперь Оля резко вскидывается и переводит взгляд на Сашу.

– В смысле?

– Ну, «Весны» нет. Работать там ты явно больше не будешь, – Саша снисходительно улыбается, будто говорит с ребенком. Он отключает навигатор на телефоне: дальше дорога привычная, не заблудятся.

– И что? – глухо бормочет Оля в ворот свитера. – У них же целая сеть. Переведут в другую кафешку в этом же районе.

– Котенок, – Саша останавливается на светофоре и нежно проводит пальцем по Олиной щеке . – Ну что за глупости. Ты ведь знаешь, что тебе необязательно работать. Особенно там. Ни связей, ни опыта. Никакой ведь пользы, абсолютно…

– Ой, Саш, я устала, не хочу сегодня об этом говорить, все. – Чувствуя слабость, Оля идет на попятную, понимая, что спор может затянуться надолго. А сейчас ей просто хочется прилечь, укрыться с головой и проспать часов двенадцать, не меньше.

Видя, что Саша все-таки собирается что-то ответить, Оля крепко целует его в губы. На душе сразу становится спокойно, умиротворенно, бла-гост-но. Она, наверное, любит его, по-настоящему любит, но не так сильно, как когда-то Стаса. Откидываясь обратно на сиденье, Оля озлобленно улыбается своим мыслям. «Когда-то, наверное, стоит опустить».

– Ты уверена, что сегодня не хочешь остаться у меня? – Припарковавшись, Саша тянет к себе Олю и бережно целует ее в лоб. – Или давай я у тебя переночую, м?

Оля отстраняется и заматывает тонкий шарф. Саша выскакивает из машины, прихватив с заднего сидения несколько тяжелых пакетов и торопливо открывает Оле дверь, словно боится, что она успела заскучать в одиночестве.

Оля быстро моргает, смахивая пушистые хлопья с ресниц, и берет Сашу под руку.

– Не обижайся, ладно? – хрипловато просит она. – Вдруг это кишечный грипп, заразишься еще.

Саша ловко поднимает ворот черного пальто и чуть кривится, мол, что поделаешь, кто я такой, чтобы с тобой спорить.

– Ты только отдыхай, пожалуйста. И позвони обязательно, если кончатся лекарства, еда или еще что-то будет нужно…

– Ты и так всего накупил на год вперед. – Оля гладит Сашу по плечу и улыбается. Ей порой нравится ощущать себя рядом с ним настоящей зефирной принцессой, способной расклеиться от малейших трудностей.

– Фу, опять урод какой-то разлегся! – Облачко пара вырывается из Сашиного рта. – Хочешь, я его турну отсюда? – Видимо представив, что ему нужно будет сделать, Саша брезгливо отирает руку о пальто, как будто уже коснулся чего-то мерзкого и склизкого.

Олино лицо вытягивается, суровеет. Измученная кровавыми походами воительница громко стонет внутри нежной принцессы. Сумка соскальзывает с опустившегося плеча, но Оля ее быстро поднимает, прочерчивая пальцами следы на снегу. Она тихо просит:

– Саш, набери код, пожалуйста. У меня руки замерзли.

За несколько секунд, пока звучит метроном электронных кнопок, Оля успевает шагнуть к спящему «уроду» и едва-едва коснуться пальцами его волос.

Уже в квартире, когда Саша целует ее на прощание в подставленную щеку и уходит, Оля садится в одежде на обувную полку, вызывает «Скорую» и долго-долго плачет. Ей показалось, что Стас уже не дышал.

***

Больше не спится, больше не хорошо, больше не удобно, холодно. Стас сползает с лавки, дрожит, дрожит, дрожит, хватает пальцами прядь засаленных волос. Что с ними не так?! Что с ними случилось?! Волосы будто горят. Волосы горят, внутри все горит. Холодно. Стас чихает, трясет головой, снова чихает, снова трясет. Его тошнит на толстовку кровью и слизью. Так, конечно, чуть теплее, но все равно холодно. Пауки в глотке, пауки в носу. Щекочут лапками, вяжут паутинку, от которой хочется чихать. Чихать, чихать, опять чихать. Так что с волосами?! Стас утыкается головой в сугроб, пытается вытряхнуть из волос то, что там могло завестись, пока он спал. Нужно избавиться, пока не поздно, счистить все, что налипло.

Вдруг Стас замирает, перестает елозить грязными пальцами по волосам. Запах сахарной ваты просачивается в ноздри, доползает до пищевода, стискивает пустой измученный желудок. Стас сглатывает горькую слюну, сдерживая рвоту, и не может отвести глаз. В перевернутом белом мире чернеет чудище. У голых кустов лежит дырявый ботинок, пристегнутый к ноге, а из ноги, кажется, растет целое тело. Оно неподвижно, у него две посиневших руки и спутанная борода.

Стас, кувыркнувшись через голову, медленно подползает к чудищу. Заглядывает в широко распахнутые глаза мертвого старика, осторожно трогает его зловонную бороду, пытается найти за ней рот, который хоть что-то сможет объяснить.

За поворотом взвывает «Скорая». Откуда-то находятся силы вскочить и побежать. В кармане джинсов звенит мелочь. Кажется, кто-то недавно просил Стаса поесть?

***

Оля сидит спиной к кухонному окну, кутается в плед, неподвижным взглядом смотрит на остывающий чай. На улице суета, «Скорая» приехала быстро и собрала вокруг себя уже несколько любопытных зрителей.

– Да отойдите вы от него! Что вам, игрушка что ли?! Человек же мертвый, бабушка, не на что тут смотреть! – устало прикрикивает фельдшер, а потом деловито говорит что-то по телефону, по-видимому, вызывая другую службу. – Сейчас полиция приедет, расходитесь, не в театре!

Машина вновь заводится, но не отъезжает. На улице теперь тихо: возбужденные голоса и шаркающие шаги перебираются в подъезд, хлопает железная дверь.

Вскочив, Оля на несколько секунд хватается за край стола – перед глазами пляшут темные круги, от слабости подкашиваются ноги – а потом уже спешит к лестничной площадке.

– Ой, и тебя разбудили, Оленька! – Антонина Семеновна резко оборачивается на звук открываемой двери. – Беда случилась, беда!..

Старушка тяжело вздыхает, скорбно поджимает губы и сиротливо кутается в пуховый платок, накинутый поверх длинного халата. Она могла бы стать олицетворением чистой печали, если бы не глаза. Лихорадочно блестящие, юркие, жадные до новостей, они впиваются в Олю и жаждут вопросов.

– Там случилось что-то? – Оля отступает в темноту квартиры, прикрывает дверь, словно готовится защищаться от того, что ей предстоит услышать.

– Так замерз кто-то! Насмерть замерз, представляешь?! – обвисшие уголки губ старушки радостно подскакивают. – Давно такого не было, ой давно! Ну, ты чего, чего, куклеша? Не боись, все там будем!

– Будем, – шепчет Оля вместо прощания, вваливаясь в прихожую.

Она поворачивает защелку замка, садится на грязный резиновый коврик, упирается лбом в обивку двери. Антонина Семеновна шаркает этажом выше, к своей неходячей подруге, которая, наверное, уже вся извелась от ожидания.

А Оля сидит, не в силах разогнуться. Отрывает от рубашки пуговицу, сует в рот и со всей силы сжимает ее зубами. Не кричать. Только не кричать. Пальцы, коснувшиеся Стасовых волос, ломит, будто она с мороза сунула их под кипяток. Не кричать.

Наверное, он ждал ее. Почувствовал, что дело совсем худо и пришел попрощаться.

Не-кри-чать.

Пошатываясь, Оля бредет на кухню, наливает себе попить. Выплюнутая пуговица звякает о край железной раковины.

– А-а-а-а-а-а-а-а! – Стакан летит в холодильник, капли воды фейерверком разрываются под потолком. – А-а-а-а-а-а! – Оля пинает неразобранный пакет с продуктами, бросает на пол табуретку. – А-а-а-а-а-а! – Короткие ноготки впиваются в кожу головы.

Оля сползает по стене, но вдруг вскакивает и опрометью кидается к двери. Передумав, тяжело бухается на обувную полку. Боялась, боялась, и вот пришло. Ничего уже не исправить.