Читать книгу Дочь Волка - Виктория Витуорт - Страница 3

– До конца поля и обратно? – Атульф совсем запыхался – щеки порозовели, а из-под неровно подрезанной челки возбужденно блестели глаза.

Элфрун подумала, что сейчас он похож на одного из этих взъерошенных пони, которых он держал под уздцы и которым было жарко в своих ворсистых зимних попонах под весенним солнцем конца Пасхальной недели.

Она кивнула:

– Спешиться и вновь запрыгнуть на лошадь три раза, разворот у куста боярышника, потом снова финиш здесь. – Она сделала широкий жест рукой. – И я еду на Маре. – Она сразу предъявила права на их общую любимицу и, бросив быстрый взгляд на своего кузена, заметила, что тот начал хмуриться и тут же оттопырилась его мягкая нижняя губа.

– Давайте! – Двое других мальчиков, принявших вызов, уже подталкивали своих лошадок на стартовую позицию в нескольких ярдах от них.

Одного из них она даже немного знала, видела его на других весенних праздниках и праздниках урожая; только вот земли его отца находились в далеком Элмете[6], в нескольких днях пути от ее родного Донмута. Второй был незнакомцем: высокий парень со спокойным лицом, на гнедой кобыле. Они подъехали всего несколько секунд назад, когда скачка только еще планировалась.

Интересно, даст ли Атульф волю своему гневу на глазах у этих чужаков? Элфрун внутренне сжалась, но все равно властным жестом взяла поводья Мары.

Однако кузен удивил ее.

– Как пожелаешь, – сказал он и потянул к себе второго пони, Эппл.

Но на самом деле смотрел он не на нее и даже не на своего маленького пони с толстым задом, которого теперь держал под уздцы. Взгляд его устремился куда-то дальше, мимо нее, и на его круглом лице вдруг появилось странное, оценивающее выражение.

– Давай же! – снова крикнул юноша из Элмета, и в тот же миг Элфрун вдруг решила для себя, что она даже не хочет знать, что такого увидел там Атульф.

Она развернула Мару, вскарабкалась ей на спину и, ударив ее пятками в бока, взвизгнула:

– Вперед!

Последовал сумасшедший, безудержный рывок, так что она едва успела пригнуться; она смогла дважды – а не трижды, как договаривались, но это уже было не важно, – спрыгнуть и вновь вскочить на спину Мары, прежде чем развернулась вокруг куста боярышника с молодыми зелеными листочками на ветках. Косы ее расплелись, и хотя она подоткнула свои юбки, они высвободились и теперь развевались, мешая ей. Все мысли вытеснил восторг этого ликующего момента, ее больше не волновали ни ушибленные ребра, ни другие всадники, ни хриплые крики грачей, доносившиеся из рощи вязов в конце поля, и уж точно ни какие-то там гримасы Атульфа. Возбужденная и забрызганная грязью, Элфрун пришла второй. А выиграл высокий парень на гнедой кобыле.

Выиграл, но совсем немного опередил ее – он сам это признал:

– Ты здорово держалась!

Она резко натянула поводья, едва не въехав на Маре в задок его лошади, и благодарно усмехнулась, слишком разгоряченная и запыхавшаяся, чтобы что-то ответить.

Может, она и не победила, но все же обогнала Атульфа. На этот раз это было сложнее, чем раньше, – и тем приятнее. Смахнув с глаз спутавшиеся пряди волос, Элфрун торжествующе сползла с потной спины Мары.

Перед ней стояла ее бабушка.

Абархильд ничего не сказала.

Ей это и не нужно было. Ее лицо в обрамлении опрятного белого покрывала было еще более строгим, чем обычно, а руки лежали одна поверх другой на серебряном с позолотой набалдашнике ее тернового посоха. Элфрун оценила дистанцию между нею и бабушкой: ей было прекрасно известно, как быстро и больно умеет та бить своей палкой. И как ее будут корить за то, что у Атульфа снова проблемы.

Молчание затянулось и становилось тягостным. Элфрун чувствовала, как горячая кровь разливается откуда-то из груди, отчего начинают гореть ее щеки и потеть ладони, сжимавшие поводья Мары; глухо стучащее сердце подбиралось к горлу, мешая дышать. Одна из лошадей громко и прерывисто пукнула, и Элфрун услыхала сдавленное хихиканье у себя за спиной, но не посмела обернуться, чтобы посмотреть, кто смеялся, – Атульф или кто-то из чужих мальчиков.

Абархильд подняла свою палку, и Элфрун вся сжалась; но бабушка ее не ударила, а лишь указала ею – пока что.

– Атульф, забери это животное. А ты, – она ткнула посохом в Элфрун, – следуй за мной. – Она развернулась и заковыляла по полю в сторону видневшихся из-за ограды опорных столбов шатров Донмута с резными наконечниками, даже не удосужившись убедиться, выполняются ли ее приказания.

Элфрун не глядя сунула поводья Мары Атульфу.

– Ты знал. Ты видел, что она идет. – От возмущения у нее перехватило дыхание. – Мог бы предупредить.

Ее кузен только ухмыльнулся. С пылающим лицом и со слезами злости и унижения на глазах она отвернулась от него и поспешила за Абархильд.

Как только Элфрун догнала бабушку, та заговорила, сопровождая каждое свое слово сильным ударом посоха в землю:

– Тебе. Уже. Пятнадцать. Лет. – Она остановилась и обернулась к внучке; золотые кресты, вышитые на кромке ее покрывала, тускло поблескивали в лучах солнца. Галльский акцент Абархильд, сохранившийся даже после пятидесяти лет проживания в Нортумбрии, становился еще более заметным, когда она сердилась. – Что это было? Грех или просто глупость? – Ее водянистые глаза с розовыми веками прятались глубоко в складках старого морщинистого лица, но Элфрун знала, что они не упустят ничего. – Я уж думала, что ты сейчас покажешь всему свету свою голую задницу.

Элфрун, оправдываясь, похлопала себя по ягодицам:

– Вовсе нет!

Но ее бабушка лишь покачала головой:

– Ты так ничего и не поняла. Только посмотри на себя, – еще один тычок корявой терновой клюкой, – как ты позоришься… При посторонних… – Она плотно сжала губы и шумно вдохнула через нос. – Тебе почти шестнадцать. Pro Deo amur – ради Божьей любви, Элфрун, где твое достоинство? Да еще и надела свое хорошее синее платье. И все это происходит в полях рядом с шатром короля! Нет, я определенно больше не хочу еще раз объяснять тебе все эти вещи.

Абархильд уставилась на внучку, пытаясь уловить какой-то признак того, что эти слова дошли до нее. На самом деле Элфрун была хорошей девочкой – Абархильд в этом не сомневалась. Впрочем, ее никогда не били как следует и не возлагали на нее какую-либо ответственность – а нужно было. Отец Элфрун всегда был слишком мягок по отношению к своему единственному выжившему ребенку, и с тех пор, как мать девочки умерла… Ее испортили, подумала она, разглядывая растрепанные волосы, заплетенные до этого в аккуратные косы, брызги грязи на широком лбу Элфрун, лихорадочный румянец на ее щеках – причем румянец этот, догадывалась Абархильд, был вызван возбуждением скачки, а вовсе не стыдом за содеянное. Губы ее снова плотно сжались.

Элфрун склонила голову и закусила губу, изо всех сил стараясь выглядеть раскаивающейся, однако в уголках ее рта пряталась улыбка.

Сдержав свой гнев, Абархильд развернулась и снова пошла вверх по склону, втыкая в траву свой посох и звеня связкой ключей на поясе. Элфрун пришлось поспешить, чтобы не отстать от нее.

Она прекрасно знала, что бабушка захочет увидеть признаки того, что ее мучают угрызения совести и что она раскаивается, прежде чем предложит примирение и простит ее провинности. Ей на самом деле было стыдно. Но в гораздо большей степени она была зла на Атульфа – за то, что он никак не предупредил ее. А ведь это было так просто – подмигнуть, слегка мотнуть головой… Она сжала кулаки так, что ногти ее впились в ладони. Она это ему еще припомнит!

Почему это Абархильд никогда не рассуждает о достоинстве Атульфа?

– Что это было? Ты что-то сказала, девочка?

– Прости, бабушка.

– Что? Не слышу!

– Прости! – На этот раз уже громче.

И где-то в глубине души она, помимо воли, вынуждена была признать, что с этим нужно согласиться. Абархильд была права: она теперь уже слишком взрослая для таких игр. Однако признание это, пусть даже лишь самой себе, воспринималось ею уже как предательство, как маленькая смерть.

– Я еще поговорю с тобой об этом позже, – раздраженно проворчала Абархильд. – Сейчас на это просто нет времени – тебя хочет видеть твой отец. – Она снова недовольно засопела, но уже не так громко. – Но только чистой и переодетой.

– Где?

А вот теперь Абархильд, взмахнув своей палкой, действительно ударила Элфрун, на этот раз по икре, а не по косточке на лодыжке, и это означало, что гнев бабушки уже пошел на убыль.

– Он должен предстать перед Осбертом. Ты подождешь вместе с ним, пока вас позовут.

– Перед королем? – Глаза Элфрун округлились от удивления. – А зачем?

– Скоро сама все узнаешь. Это касается лично тебя.

– Может, что-то не так с шерстью? Или с овчиной?

Донмут славился овечьими шкурами, их количеством, качеством, способом обработки, причем как с шерстью, так и без нее. Король и архиепископ полагались на них в этом, и в Йорке их изделия пользовались постоянным спросом у обработчиков кож. Возможно, торговля в Донмуте процветала благодаря шерсти – необработанной, сученой или тканой, – но овчина была ее гордостью и славой. Под руководством своей матери, а теперь Абархильд, Элфрун училась не только прясть и ткать, как и любая девочка, выросшая достаточно, чтобы держать веретено, но также освоила все этапы производства шерсти и пергамента, молока и сыра.

В свое время ее мать шутила, что слава Донмута балансирует на спине овцы.

Но зачем королю было призывать ее, если он хотел поговорить только о шкурах?

Она снова открыла было рот, но, взглянув на лицо бабушки, осеклась. К этому моменту они уже почти дошли до Донмута и стало видно скопление разноцветных полосатых шатров. Губы Абархильд были сжаты, а лоб нахмурен. И Элфрун поняла, что ее бабушка знает сейчас не больше ее самой.