Читать книгу Естествознатель. Книга 5. Последнее слово единорогов - Виолетта Орлова - Страница 5

Разумеется, Нороган и не думал следовать совету Нольса. Дрянной мальчишка оказался злостным обманщиком, который провел всех вокруг пальца. Однако, выходя из мрачного дома, естествознатель с досадой отметил, что белая записка мистическим образом перекочевала со стола к нему в карман, как вечное напоминание о случившейся трагедии. Что ж, пусть будет.

Нороган принялся вытаскивать тела друзей из дома. Ему не хотелось, чтобы они были погребены в этом зловещем месте, лучше уж на улице. Он уже почти закончил свою печальную работу, остался лишь Доланд. Но подойти к нему Нороган не посмел. Его душили муки совести, помимо прочего ему суеверно подумалось, что бывший друг и соперник, уже будучи мертвым, вопреки всем законам природы очнется и посмотрит на него с осуждением. Нороган попросту малодушно боялся встретиться с ним лицом к лицу.

Выйдя за порог, он, не глядя вперед, выставил руку и сжег тела тех, с кем столько времени воевал плечом к плечу. Ветер развеет их прах по земле, справившись с ролью гробовщика куда лучше, нежели он сам.

Поежившись, Нороган уныло поплелся по лесу, совершенно забыв о том, что умеет перемещаться в пространстве. Он страдал, не физически, но душевно, ибо ему не чужды были сострадание и доброта. Просто в тот момент в доме он поддался злу, не сумел ему противостоять, но как же теперь все исправить и возможно ли хоть сколько-нибудь это исправление? Мучительно размышлял об этом незадачливый естествознатель, чувствуя, как хлопья снега смешиваются со слезами на его щеках.

***

Он не сразу вернулся домой. Целый год Нороган как корабль приставал к сухопутным берегам то одного поселения, то другого. Везде естествознатель старался помогать людям, если замечал, что те в этом нуждаются. Больных Нороган излечивал, за что его прозвали в народе знахарем. Беднякам помогал строить дома. Он в полной мере использовал свою силу, совершенствовался в ней, и повсюду, куда бы он не приходил, за ним тащились вереницы благодарных людей, готовые возносить его до небес.

Но ему было этого мало. В сердце своем он ощущал болезненный нарыв, незажившую рану, и не знал, как бы излечиться раз и навсегда. Любые добрые дела казались ему недостаточными, чтобы в полной мере искупить трагедию в хижине. Она стала его ночным кошмаром. Ему часто снились бывшие приятели; мертвецы спокойно сидели за столом и зловеще улыбались прогнившими желтыми зубами. А Нороган стонал в холодном поту, пытаясь отогнать наваждение.

Прошло много времени; он не считал дни. Но вот в какой-то момент Нороган отчетливо осознал, что пролетел год, и близится Совет Двенадцати. За тем лишь исключением, что из естествознателей будет только он, Ирионус и Индолас. Предвидится невыносимо печальное собрание.

Сначала Нороган не хотел идти. Однако чем ближе подходил день назначенного события, тем отчетливее он понимал: не прийти нельзя. Для полного излечения ему до́лжно не только показаться на Совете, но еще и признаться всем в том, что он сделал. Глядя в глаза.

Бедняга с отчаянной тоской думал о том, как будет сообщать Павлии о смерти мужа. А также о том, что он сам (ближайший друг Доланда!) явился тому виной. Ему мечталось, что после признания он получит искреннее прощение от товарищей, но тут же одергивал себя.

Его не простят.

И вот Нороган вновь стоит перед прекрасным и молчаливым Шуханером, как и год назад. Только теперь он чувствовал себя не молодым влюбленным юношей, способным на великие подвиги, а дряхлым стариком. Медленно и неуверенно Нороган вошел во дворец, его бил страшный озноб, как во время лихорадки. Волны вокруг бушевали, а ему хотелось покончить все разом и найти успокоение на дне моря. Но нет, это не выход.

Сегодня в зале с витражами находились лишь мужчины. Ирионус. Индолас. Как и следовало ожидать.

Но нет, он жестоко ошибся, там был еще один, и Нороган даже не сразу разобрал, ибо на глаза его как будто навернулась белая пелена. Картина стала яснее, проявилась, но кто же перед ним? Неужели Доланд?

Нороган замер на месте, будто громом сраженный, а воскресший из мертвых приятель его сам подбежал к нему и с чувством обнял.

– Ах, как я рад, что ты жив, дружище! Так рад! Я думал, что остался один после той жуткой ночи в Рабилоне. Все исчезли, и я совершенно не понял, что в действительности произошло!

После этих слов к Норогану подошли остальные и принялись обнимать и целовать, а он стоял недвижимый, как деревянный чурбан, чувствуя, что ноги его весят куда больше, чем в действительности должны.

– Но скорее, расскажи мне, что с тобой произошло? Может, тебе известно, где остальные? – с искренней надеждой в голосе вопрошал Доланд, взяв растерянного естествознателя за руки.

Мне известно, где остальные. Прах их в произвольном порядке летает по миру, и ты первым должен был попасть в компанию мертвецов. Но ты жив. Какая ирония.

Нороган уже открыл рот, чтобы сказать правду. На него не мигая смотрел Ирионус; как показалось бедняге, предводитель выглядел строгим, словно судья, который собирается вершить правосудие. Правда должна быть произнесена; именно тогда Нороган полностью излечится от своего недуга. Полное раскаяние свершится, и он начнет новую жизнь, не повторяя старых ошибок.

Но Нороган смалодушничал. Вернее, ему подумалось, что он скажет, но чуть позже. Поэтому, робко обведя глазами присутствующих, он позорно пробормотал:

– Я тоже рад тебя видеть. Ты совсем не помнишь, что произошло?

Доланд огорченно покачал головой.

– Совсем ничего. Помню, мы пили чай с хозяином, а потом мне стало нехорошо. Я вовремя постарался исцелить себя, но сил было так мало, что сознание покинуло меня. Очнулся я в том же доме, но все вдруг исчезли. Потом я еще несколько раз забывался, но меня нашли добрые люди, забрали с собой и выходили. После своего окончательного выздоровления я несколько раз возвращался в Рабилон и искал ваши следы. Но все тщетно. Что же произошло на самом деле, расскажи, друг? И где остальные?

– Я не знаю, где… – севшим голосом ответил Нороган. – Мне тоже стало худо, а пришел в себя я уже в.… другом месте. Сильное отравление.

– Что же там с вами произошло? – воскликнул Ирионус, чрезвычайно волнуясь.

– Хозяин хижины, где мы остановились на ночлег, упоминал что-то про Теней, – нахмурив лоб, сказал Нороган. – А еще про то, что на естествознателей открыли охоту.

– Это нехорошо. Индолас тоже принес печальные вести. Мы узнали, где теперь скрывается Вингардио. Кажется, он и правда потерял свои способности. Только случилось кое-что странное. Библиотеку Воронеса восстановили, – мрачно сказал тогда Ирионус, тяжело вздохнув.

– Как такое возможно? – удивленно воскликнул Нороган, позабыв на секунду про собственные невзгоды. – Кто мог это сделать, если единороги разрушили библиотеки и забрали силы естествознательства?

– Мы не знаем, друг мой. Это нас весьма печалит. Если библиотека восстановлена, значит, и все свитки в ней лежат в целости и дожидаются назначенного часа. А среди них есть один, самый могущественный.

– Последнее слово! – выкрикнул Нороган в чрезвычайном волнении.

– Именно так. Если Вингардио его прочитает и вновь обретет силу… Война продолжится.

– Мы не должны этого допустить!

– Да, именно поэтому настоящее заключение Совета таково: мы немедленно отправимся в Воронес, чтобы найти свиток и уничтожить его раньше того, как Вингардио прибудет в библиотеку. Это сейчас представляется самым важным. Нельзя допустить нового кровопролития.

– Рискованно возвращаться в Воронес. Тем более, раз туда направляется Вингардио, – задумчиво сказал Индолас; не для того, чтобы перечить предводителю, а просто сообщая некую данность.

– Да, но иначе нельзя, – с сожалением ответил Ирионус, серьезно глядя на друга. Тот лишь молча кивнул. Каждый из них отчетливо понимал, чем им грозило возвращение былого могущества Вингардио. Это означало полное поражение.

***

Все последующее происходило для Норогана как в тумане. Поспешные сборы, перемещение в Воронес, безрезультативные поиски свитка, загадочное исчезновение Вингардио, который по какой-то немыслимой причине так и не заявился в любимый город. Дни нанизывались друг на друга, утро сменяло ночь, и жизнь будто посерела, лишившись красок. Из Воронеса незадачливые естествознатели возвращались ни с чем. Они вновь прибыли в Шуханер, на сей раз договорившись окончательно разделиться.

– Я отправлюсь в Беру. Столица Королевства есть средоточие новостей. Может, мне станет известно, куда запропастился Вингардио, – предложил Индолас.

– Я полечу к жене и сыну, – кивнул Ирионус.

– Я с тобой, друг. Провожу тебя и вернусь к Инкарду и Павлии в Гераклион, – сказал в свою очередь Доланд.

– А что ты, дружище? – при этом вопросе Нороган вздрогнул всем телом. Покуда их объединяло общее дело, он еще мог как-то забыться. Но что делать теперь? Признаться разом, облегчить душу?

– Я, пожалуй… Перемещусь в Рабилон, – надтреснутым голосом произнес Нороган. – Попытаюсь найти наших друзей, вдруг они живы.

Доланд подошел к нему и по-дружески обнял.

– Да пребудет с тобой сила единорогов.

Отчего-то Норогану смутно почудилось, что они прощаются навсегда. Так иногда бывает: смотришь на близкого человека, вот он стоит перед тобой во всей красе, живой, радостный, полный сил. Но тебя вдруг пронзает жестокое осознание, что это не навсегда. Близится момент, когда, увы, он уйдет из твоей жизни, и ты останешься один, стеная от горя и сожалений, что сделал по отношению к нему не все, что должен был.

Глядя на лучшего друга и одновременно соперника, Нороган вдруг особенно остро осознал его величие и в сравнении с ним – собственную низость. Ранее он ошибочно полагал, будто Доланд не подходит Павлии. Но нет, на самом деле именно он заслуживал такой девушки. Как, впрочем, и она его. Мужчина, стоявший перед ним, вдруг показался Норогану поистине прекрасным; но не в физическом, разумеется, смысле. Доланд был прекрасен внутренне: благородное спокойное лицо его буквально искрилось этой неземной красотой, и Нороган, поддавшись секундному очарованию другом, порывисто схватил того за плечи.

– Слушай, прости меня, если можешь! – виновато проскулил он, с невыразимым страданием в голосе.

Доланд удивленно приподнял брови.

– Да за что же это?

– Ну… Вдруг я обидел тебя однажды… Сказал что-то не то, – малодушно пробормотал Нороган и побагровел от глубокого стыда.

– Я прощаю тебя, хоть решительно не понимаю, в чем же ты провинился, старина, – шутливо засмеялся Доланд.

А потом они с Ирионусом бесшумно исчезли из дворца, как будто их и не было минуту назад. Витражи со всех сторон, и пустота, обволакивающая и безысходная пустота.

Куда податься? А главное – зачем? Наверное, Нороган в этот печальный момент окончательно потерял смысл жизни. Прощение Доланда, увы, не коснулось его души, ибо он не признался чистосердечно другу в содеянном. Между тем жить уже не хотелось. Пройдет какое-то время, и он тоже превратится в ничтожный прах, как Троний, Аркус, Керт и другие несчастные, пострадавшие от его черной зависти и ревности, так стоило ли вообще пытаться? И тогда Нороган вспомнил роковые слова Нольса, человека, встреча с которым полностью изменила его жизнь. Он говорил: хочешь вылечиться, поезжай в Тимпатру.

А что, если ему, правда, податься в Тимпатру? Переместиться он туда не сможет, ведь он никогда там не был. Значит, придется проделать некий путь, возможно, полный смертельных опасностей. Вдруг жизнь сжалится над ним, и он найдет свое успокоение в дороге? Так думал Нороган и постепенно воодушевлялся. Новое путешествие манило его и сулило освобождение; конечно, он по-прежнему не расценивал слова Нольса всерьез. Он даже не до конца верил в то, что коварный мальчишка был Тенью. Нороган, будучи отъявленным скептиком, всегда с большим сомнением относился к подобным нематериальным вещам; он считал, что раз на жизненном пути ему самому Тени без физической оболочки не встречались, то, значит, их попросту нет и быть не может. Весь его жизненный опыт подсказывал, что нет ничего такого чудесного и необыкновенного. А человеческий опыт – любопытная штука. С одной стороны, это некое позитивное знание, а с другой – ограничение, которое мы сами создаем себе и за рамки которого потом уже не можем выйти. Хорошо, когда есть опыт. Равно как хорошо, когда его еще пока нет.

***

Павлия неторопливо прогуливалась по узким улочкам Гераклиона до пристани. Под ее ногами заманчиво шуршали причудливые раковины и розоватые камни, а белые волосы ее трепал морской ветер.

Муж Павлии трагически погиб, пытаясь защитить своего друга – Ирионуса, она осталась совсем одна с маленьким сыном. Денег катастрофически не хватало. Если бы еще у нее были хоть какие-то естествознательские навыки; муж как-то предлагал ей выучиться, но она не захотела, посчитав это ненужным умением. И вот теперь она расплачивалась сполна за принятое решение.

Родители Павлии были бедными моряками из Гераклиона. Погибли они весьма рано от свирепого шторма, до основания разрушившего их маленькую лачугу на берегу. Потом, конечно, Доланд построил ей другой дом, куда лучше прежнего, но девушка все равно частенько наведывалась на пристань и зачарованно смотрела в голубые дали, словно пытаясь на горизонте разглядеть безвозвратно ушедших родных.

Бедная девушка отчаянно нуждалась в помощи. В Гераклионе она занималась тем, что шила рыболовные снасти, но платили ей за труд ничтожно мало, чаще мидиями или головастиками. А ей нужна была нормальная пища, чтобы кормить Инкарда.

Когда сын был еще слишком маленьким для того, чтобы задавать вопросы, Павлия меньше переживала, хоть ее всякий раз настораживал немой вопрос, появлявшийся в его пытливых детских глазах. Но теперь серьезной беседы было не избежать… Как же поведать сыну о трагедии, приключившейся в их семье? Бедный Ирионус лишился жены; а она – мужа.

Иногда Павлия задумывалась о том, чтобы найти мужчину. Но это только от безысходности. «Все для Инкарда», – с горечью думала она, глядя на беловолосого сынишку. Тот отчаянно напоминал отца – точно маленькая его копия, восставшая из мира небытия.

И вот сейчас, стоя на крутом берегу и задумчиво глядя на безбрежную морскую гладь, Павлия тосковала, не зная, что бы предпринять и как бы лучше ей устроить дальнейшую жизнь.

Вдруг она почувствовала легкое движение за спиной и нервно обернулась.

Нороган. Еще более загорелый, с волосами, совсем выцветшими на солнце, улыбающийся, такой уверенный и непоколебимый, точно скала из гранита.

– Ты! – только и воскликнула Павлия, перед тем, как заключить друга в крепкие объятия.

– Я знал, что встречу тебя на пристани. Ты любишь здесь бывать, – сказал Нороган прерывающимся от радости голосом.

– А я вот, признаться, не ожидала! Но как же я рада тебя видеть! Ты так загорел! Где же ты был, неужели в Рабилоне сейчас тепло? – удивленно спрашивала Павлия у друга. Сама того не понимая, она задавала верные вопросы, однако Нороган лишь беспечно отмахивался.

– Ты же знаешь, крошка, что я южанин по крови. Оттого и загорелый. И не смотри на мои светлые волосы. Они у меня побелели, чтобы быть похожими на твои.

Павлия от души рассмеялась. Первый счастливый смех за долгое время.

– Как Доланд? Инкард? Ирионус?

Улыбка Павлии тотчас же поблекла, и она опустила голову. Солнце зашло за тучи.

С этих самых пор Нороган стал частенько бывать в их доме, а после переселился насовсем.

– Кто это? Мой папа? – дотошно вопрошал Инкард, исподлобья глядя на незнакомого мужчину. Отчего-то Нороган ему сразу решительно не понравился.

– Нет. Это лучший друг твоего папы, – смущенно отвечала Павлия.

– И твоей мамы тоже, – беспечно смеялся Нороган, сверкая белозубой улыбкой.

Инкард хоть и был еще слишком мал, но уже не настолько, чтобы не удивляться одному загадочному факту: почему лучший друг родителей вдруг обнимает его маму, да еще и, к слову, совсем не по-дружески. Мальчик никак не мог разуметь, зачем в их скромном доме однажды появился этот загорелый гигант с ослепительной улыбкой и пронизывающими серыми глазами. А когда Инкард чего-то не понимал, то он упорно продолжал задавать вопросы, ибо по натуре был весьма настойчив. Видно он все-таки окончательно достал Норогана, поскольку однажды тот, дождавшись, когда Павлия выйдет из комнаты, пристально посмотрел на дотошного мальчишку, а губы его сжались в тонкую ниточку. Инкард тоже посмотрел ему в глаза, и, надо отметить, не менее пристально.

– Кто ты такой? – в очередной раз непримиримо поинтересовался мальчик. Он забавно выглядел со стороны – будто молодой бычок перед боем.

– Больше слов, что ли, не знаешь? Никто, ясно тебе?! Еще раз услышу подобный вопрос – утоплю в море.

Угроза была нешуточной, но произнеся последнюю фразу, мужчина шкодливо улыбнулся, как бы показывая, что не стоит все его слова принимать близко к сердцу. С этих пор Инкард больше не спрашивал, словно его вполне удовлетворил ответ отчима.

***

Мало-помалу сероглазый атлет прочно водворился в семье Павлии. Маленький Инкард в детской фантазии своей сравнивал его с гигантским сорняком, который так прочно уцепился за их землю, что отодрать его возможно было только с корнем, да и то, если очень поднапрячься. Со временем мальчик привык к нему, однако нравился он ему не более, чем в самом начале их знакомства. Вероятно, причиной тому была обыкновенная ревность; раньше мама принадлежала ему одному, а теперь еще появился этот зловещий человек с искусственной улыбкой. Особенно Инкарда пугали его глаза, которые напоминали рыбью чешую. Они казались пустыми, отсутствующими, в их глубину нельзя было заглянуть. Странно, что мама находила этого неприятного господина привлекательным. Хотя, впрочем, и не только она. Частенько когда они прогуливались вместе к пристани, Инкард ловил заинтересованные взгляды юных гераклионок, брошенных в сторону их импозантного спутника.

В целом, за какой-то месяц их с мамой жизнь весьма улучшилась. Неказистый домик приобрел новые очертания, они даже обзавелись плантацией мидий, с которыми Инкард обожал играть. В Гераклионе чаще всего стояла пригожая погода, тут редко дули холодные ветра, люди здесь были простыми и весьма гостеприимными. На причудливых улицах сновали подвыпившие моряки, всегда готовые одарить детей заморскими побрякушками. Повозки тут особенно громыхали из-за ракушек, да и сам город представлял собой одну гигантскую ракушку – загадочный, вечно шелестевший свою неторопливую морскую песнь. Инкард любил Гераклион всем сердцем. Ему представлялось, что отец его был известным мореплавателем. И мальчик истово верил, что однажды тот сойдет с очередного корабля и шатающейся походкой матроса подойдет к ним с мамой. У него будет непременно доброе лицо, от него будет пахнуть рыбой и дальними странствиями, а в широких ладонях своих он припрячет кучу всяких гостинцев из разных городов Королевства, от которых тоже будет пахнуть какими-нибудь морскими обитателями, к примеру, омарами.

Инкард обожал играть с местными ребятами, а те души в нем не чаяли. Благодаря своей неуемной фантазии и способностям естествознателя, он мог показывать такие фокусы, которые другим детям были не под силу. Короче говоря, Гераклион являлся его домом; у Инкарда в сердце тлела надежда, что именно сюда вернется отец. Но однажды все поменялось.

Началось все с того, что за столом мама со своим новым приятелем были чрезвычайно серьезны и взволнованы. Инкард тоже заволновался и даже не притронулся к порции свежих устриц, хотя очень любил их вкус.

– Кушай, Инк, – сказал тогда Нороган, который по какой-то неизвестной причине не желал называть мальчика его полным именем. – И хорошенько запомни этот вкус, ибо через неделю ты будешь есть совершенно другую еду.

Инкард нахмурил брови и перевел взгляд на маму. Павлия коротко кивнула.

– Мы отправимся в настоящее морское путешествие! – с наигранным весельем в голосе произнесла она.

– Будем искать папу? – с надеждой поинтересовался сын.

Та покачала головой. – Послушай, мой дорогой. Я раньше не рассказывала тебе, однако ты уже достаточно взрослый, чтобы кое-что узнать. У твоего папы было одно очень важное дело – он искал некий могущественный свиток, «Последнее слово единорогов». Представь, что от куска пергамента зависят жизни многих людей, включая и наши тоже. Я и не верила раньше, что найти его возможно, однако Нороган рассказал мне кое-что. Дело в том, что в данный момент в Тимпатру направляется группа одного известного беруанского путешественника, который по пути случайно обнаружил Воронес, столицу естествознательского мира. По его путевым запискам, оставленным в разных деревнях, мы узнаем, что там он нашел некий любопытный свиток, которым он в нетерпении хочет поделиться с научным сообществом. Вполне вероятно, что ему удалось отыскать «Последнее слово»! Сейчас местонахождение группы неизвестно, однако мы достоверно знаем, что он со своими людьми направляется в Тимпатру. Город, расположенный на краю света. У Норогана там есть большой дом, куда он великодушно предлагает нам переехать всей семьей. Представляешь, если удастся найти тот свиток, то дело Доланда будет завершено! А потом поживем немного в Тимпатру; тем более, как считает Нороган, там нам будет безопаснее.

Может, в Тимпатру и было лучше, только основная проблема заключалась в том, что маленькому Инкарду было плевать на свиток, безопасность, естествознателей; он просто хотел найти отца.

– Не переживай, Инк, там у тебя появится куча новых приятелей! А еще мы будем жить в гигантском муравейнике, представляешь? И я научу тебя кататься верхом на муравье, ты будешь самым храбрым фуражиром на свете.

Инкарда подобная перспектива нисколько не обрадовала, а напротив, ужаснула. Как папа найдет их, если они переедут? Да и потом, он не любил пустыни, а тем паче его не вдохновляли насекомые! Жить в муравейнике?! Как вообще подобная нелепица может прийти в голову взрослому человеку?

– Мне не нужны новые приятели! – воскликнул Инк дрожащим от волнения голосом. – У меня есть друзья здесь! И я вовсе не хочу жить в муравейнике! Как же моя плантация мидий?

Нороган весело рассмеялся, словно в словах мальчика действительно крылось нечто забавное.

– Заведешь себе новую плантацию! – беспечно проговорил он, оскалившись своей противной фирменной улыбкой.

Инк гневно поднял лицо и выкрикнул прерывистым от рыданий голосом:

– Заведи себе новую маму, а мою оставь в покое!

Взрослые озабоченно переглянулись, и наигранно-безмятежное лицо Норогана вмиг приобрело суровые очертания. Но обманчивые губы его продолжали фальшиво улыбаться, как бы не соглашаясь с мимикой своего сурового хозяина.

Инкард не стал есть. Он убежал в комнату и рыдал там так, что к вечеру лицо его покраснело и сделалось совсем безобразным. Мальчик даже подумывал о том, чтобы сбежать из дома, однако в последний момент ему в голову пришел удачный (как ему тогда показалось) план. Весь следующий день он ходил тихо и ни с кем не пререкался, что дало взрослым основание полагать, будто мальчик окончательно смирился со своей участью. Но в день отъезда, тот самый день, когда они в спешке собирались, дабы успеть на вот-вот отправлявшийся с пристани корабль, он заперся в комнате, привязав себя на несколько крученых морских узлов за ножку неподъемного стола. Ребята с пристани посоветовали ему этот хитрый способ, но, увы, не учли его неблагонадежность. Инк надеялся, что они опоздают на корабль и вообще отменят поездку.

Вначале все пошло так, как он и планировал. Бестолковая суета, мама принялась увещевать, затем бранить, Инк снова стал плакать, время неумолимо бежало вперед, а коварные узлы так и не были развязаны. Тогда Нороган, вежливо улыбаясь маме, попросил ее оставить их одних, чтобы, как он выразился, поговорить «как мужчина с мужчиной».

Павлия не стала спорить и вышла из комнаты, – расстроенная и уставшая.

А Инк остался наедине с тем, кого бы предпочел и вовсе не знать. Они с грозным видом стояли друг напротив друга в тесной комнатушке, похожей на корабельную каюту: один – еще совсем маленький, как по росту, так и по годам, с серыми упрямыми глазами, в которых горело непослушание и вызов, другой – напротив, настоящий гигант, лицо которого выглядело грозным и непримиримым, а руки его болтались по бокам будто неряшливые паруса под порывами ветра. В фантазии мальчика он походил на уродливого спрута.

– Послушай, Инк, – тихо и серьезно проговорил гигант. – Ты вроде уже взрослый мальчик, а ведешь себя очень глупо. Зачем, скажи, пожалуйста, ты привязал себя к ножкам стола?

– Я никуда не поеду! – воскликнул мальчик ожесточенно.

Нороган неспешно кивнул, как бы принимая такой ответ. Затем он сказал, медленно растягивая слова:

– У меня нет своих детей, Инк. И знаешь почему?

Мальчик упрямо замотал головой, не желая говорить с объектом своих антипатий.

– Потому что я, откровенно говоря, ненавижу детей! – прорычал Нороган сквозь зубы и неожиданно ударил мальчика по лицу, в кровь разбив тому губу. И дело было даже не в силе удара, а в том, что на пальцах этого зловещего человека имелись какие-то устрашающие металлические кольца с острыми краями, вспарывающими кожу в два счета.

Инкард слабо вскрикнул и с неприкрытым ужасом посмотрел на мужчину. Даже в самой страшной фантазии он не мог вообразить, чтобы взрослый человек его ударил. Взрослые, они ведь в отличие от детей, все понимают, и потому рассудительны, умны и справедливы. Но правда заключалась в том, что они оказались вовсе не такими, как воображал себе бедный Инк.

Нороган не остановился на содеянном. Он продолжал безжалостно наносить удары, а бедняга лишь плакал от мучительной боли и беспомощно трепыхался в своих морских узлах, как рыбка, попавшая в сети к жестокому браконьеру. В какой-то момент он потерял сознание, хотя почти сразу же очнулся.

Нороган мирно восседал напротив него, рука его была плотно прижата к плечу мальчика, а от ладони исходил теплый пар, исцеляя истерзанное, избитое тело. Инк почти физически ощущал, как кровь на лице испаряется, словно она принадлежала вовсе не ему. Веревок на его ногах уже не было; наверное, Нороган без труда избавился от них. Окончательно придя в себя, Инк с паническим ужасом отбежал от мучителя в самый темный угол комнаты и, до боли вжавшись в стену, затравленно наблюдал за действиями ненавистного отчима. Он почему-то все никак не мог увидеть его целиком, весь его образ. В глазах мальчика более-менее отчетливо проявлялась лишь страшная загорелая рука с массивными кольцами и каким-то жутким браслетом. Эта диковинная рука, казалось, функционировала отдельно от хозяина; она могла, например, оторваться от тела мучителя, подлететь к Инку и вновь начать причинять ему боль. Мальчик буквально дрожал от страха, а Нороган лишь усмехнулся, наслаждаясь эффектом от проведенных манипуляций. Наверное, его гнусная ухмылка возродила в душе Инка смутное подобие храбрости, так как он, заикаясь, пробормотал первую угрозу, которая пришла ему в голову:

– П-папа придет и утопит тебя в море!

– Не придет. Он бросил тебя! Также он поступил и с твоей мамой. Кстати, насчет мамы. Думаю, тебе не стоит рассказывать ей подробности нашего разговора. Ты ведь знаешь, она хрупкая натура, может и умереть от избытка чувств. Ты ведь не хочешь остаться целиком и полностью на моем попечении, Ин-кард?

Нарочито издеваясь, отчим впервые произнес имя пасынка целиком и как бы невзначай покосился на свою мускулистую руку.

Инкард на мгновение с ужасом подумал о том, что его мама действительно может умереть. Эта страшная мысль показалась ему такой дикой и несправедливой, что он почувствовал, как его глаза вновь заволакиваются слезами. Нороган увидел это и с осуждением покачал головой:

– Ты мужчина или тряпка, Инк? Научись уже сдерживать эмоции. Мы сейчас спустимся и ты попросишь у мамы прощения. А затем мы пойдем на пристань, сядем на корабль и отправимся в новый интересный город. Если же между нами возникнет хоть малейшее недопонимание, то мне придется повторить наш сегодняшний разговор. Я умею причинять боль, несравнимую с той, что ты испытал сегодня. Но это не страшно, ведь я естествознатель и смогу потом вылечить тебя. Надеюсь, ты будешь благоразумным мальчиком, таким, каким ты показался мне при нашей первой встрече, и тогда мы поладим. Тебе все понятно?

Инк беззвучно плакал.

Нороган неторопливо встал на ноги, лениво вытянулся, будто хищный зверь перед прыжком, и медленно подошел к мальчику.

***

Через какое-то короткое время они спустились. Павлия озабоченно покосилась на них: рука Норогана мирно покоилась на плече Инка, со стороны они смотрелись будто любящие отец и сын. Женщина облегченно вздохнула; она искренне боялась, что дерзкий сын не сможет поладить с Нороганом.

– Прости меня, мама, – униженно пролепетал Инк, покорно склонив голову. – Когда мы поедем в новый город?

Павлия перевела удивленный взгляд на Норогана.

– Не знала, что ты умеешь разговаривать с детьми, – пробормотала она растерянно, на что мужчина самоуверенно улыбнулся.

– Я много чего умею, крошка, – весело сказал он, с чувством обнимая ее за талию. Бедному Инку показалось, что мама способна принять в жестоких руках Норогана любую форму, какую бы только господин ни пожелал; да и как иначе, ведь он был могущественным естествознателем.

С этого памятного дня Инк стал ненавидеть себя за то, что он сам являлся естествознателем.