Читать книгу Старое письмо - Виталий Бурик - Страница 4

Друг мой милый, друг любезный!

Уходя, мы забываем,

как по городу ночному

нас полуночным трамваем

время порознь и вместе

уносило от причала,

от начала, от причины, от Казанского вокзала.

Я в Москве ни разу не был, друг любезный,

брат мой милый,

я вокзалов видел мало, и не ведал этой силы

безысходности разлуки

и безвыходности встречи.

Я не знал, как с маху рубит время в щепки лес,

и лечит

обнаженные опушки,

робким дерном опушая,

я не знал, как больно, трудно

ветви новые прорастают

вверх, к неведомым высотам,

от причины, от начала,

по петровским злым болотам

Царско-Сельского вокзала,

заблудившимся трамваем,

что гремит по рельсам сонным,

полночь черным караваем

разломив стеклом вагонным.

А в салоне старомодном

все всегда об этом знают,

и зовут огни вокзалов,

и… летят огни трамвая!…

Красноватый закат догорать не хотел.

Из разбухших дорог вились взбухшие вены.

Словно тромбы, селения, занимали печальный удел,

Хохот старых ворон разбивался о древние стены.

Здесь – другая земля. Здесь – ничейный забитый сарай

и изорванный, брошенный в печку учебник.

И живу здесь не я. И не жил никогда.

Здесь живут чьи-то тени. И спящий в кургане кочевник.

О святая, еще не закрывшая глаз,

дай мне руку, и мы побежим без оглядки

по седой этой хляби, что вскормила и бросила нас,

за жар-птицей любовью, играющей в вечные прятки.

Не хотел – догорел красноватый закат.

Вот дыхание земли, вот родные потемки…

Осень корчится льдом на дорогах. Вороны кричат.

И чужая зима стелит поле нам первой поземкой.

С закрытыми глазами,

в цветастом колпаке,

по миру ходит клоун

с конфеткою в руке.

Конфеткою поманит

и побежит скорей,

но глаз не открывая,

он упадет в ручей.

Ругнувшись незлобливо,

поднимется тотчас,

и зашагает криво,

не открывая глаз.

Зеркала вводили в смущение,

он смотрел и не мог понять,

как за призрачным льдом вмещается целый мир —

эта сонная комната,

эти пыльные старые занавеси

и герани на подоконнике.

Зеркала не давали опомниться,

…… … … … … ……

…… … … … … ……

Он от взгляда зеркального спрятался,

притаившись в углу,

и искоса

наблюдал за безлюдной комнатой.

А сомнения острыми зубками

грызли мозг —

– может там, в неизвестности,

в глубине зеркальных углов,

тот, Другой, а возможно и несколько,

(кто поручится, сколько их там),

за прозрачной хрупкой поверхностью,

затаившихся, злобных, страшненьких…

И возможно Им видно с другой стороны

Отражение, где умещаются

эти кресла, стол, эта комната

со своими скелетами в тумбочках,

что нашептывают: мы заждались тебя..

Снег мой, снег мой!

Прикрой наготу моих зябких ночей.

Белый снег!

Своим мягким дыханием согрей,

и напомни мне берег в каком-то году,

и напомни мне дерево старое

в зимнем дремучем саду…

Этот сад где-то ждет,

где-то, в синих заоблачных снах,

где снежинки становятся звездами

в теплых руках,

где по призрачным тропкам,

меж вещих деревьев и звезд

мы придем на тот берег,

минуя разрушенный мост.

Музыки крыло, коснувшись уха,

мухой барабанит в перепонку,

острие отточенного звука

той стрелы, что пущена вдогонку

убежавшему от гнева Музы,

рассекает мозг звенящей мукой.

И не в силах пережить разлуки

с вечностью,

ты пьешь сегодня много,

и печален слишком откровенно.

А игла сверкающего звука

ностальгию впрыскивает в вены.

Слова плелись, как паутина, долго,

и заплетались за края вселенной.

Слова взлетали к раскаленным звездам

и осыпались пеплом на дорогу.

Я по дороге шел и подбирал их,

уже холодные, но помнящие пламя,

еще изящные, как кружевные ленты,

вдруг сорванные с кружевного неба.

А небо оставалось. Небо было.

И не было ему нужды ни в лентах,

ни в нас,

ни в наших грубых языках.

А был лишь вздох – то медленные звезды

осыпали вдруг слов пыльцу на землю,

и, отряхнувшись, ярче засияли,

нечаянно поэтов одарив…

Сирень тяжелым ароматом

дурманит летом города,

и ночью над заснувшим садом

мигает желтая звезда.

А на скамейке серой сада,

в кругу деревьев и теней,

в плаще измятом спит бродяга

и видит Ангела во сне.