Читать книгу Варшавка - Виталий Мелентьев - Страница 2

Комбатовский связной младший сержант Костя Жилин принес в землянку сковородку с плавающей в жиру картошкой, аргентинские сосиски, плотно, плотней, чем патроны в обойме, затиснутые в красивую четырехугольную банку, чайник с густой заваркой, приправленной сливовой веточкой, и фляжку. Завтрак он не расставил, а расшвырял по дощатому, прикрытому газетой столику, но фляжку положил осторожно, сразу приставив к ней две помятые алюминиевые кружки.

– Кушать подано, – сказал Жилин слегка насмешливо.

Высокий, тонкий в поясе, с красивым мрачновато-смуглым лицом и острыми, веселыми глазами, Костя Жилин говорил и смотрел так, как будто знал за каждым смешной грешок. За это его недолюбливали. Но Костя не обижался; он тоже не слишком уважал и иных своих начальников, и начальников повыше, и многих из тех, с кем ему приходилось сталкиваться. Но те, кого он уважал, его любили, хотя Жилин подсмеивался и над ними.

Командир третьего батальона капитан Лысов подозрительно взглянул на Жилина и впервые подумал: «Пора его перевести в роту. Мне нужен настоящий связной».

Подумал сердито, но сейчас же горестно вздохнул – Жилина он не переведет. Даже если в рай направится, и то его с собой прихватит. Об аде и говорить нечего: в аду без Жилина не обойдешься. Всех чертей обманет или перебьет.

Капитан не спеша поднялся со своего топчана, отпустил широкий командирский пояс на одну пару дырочек, но застегнул на крючок воротник старенькой коверкотовой гимнастерки. Когда сел за столик, подергал отложной воротник. Петлицы с бордовыми, еще довоенными, «шпалами» от этого многократного подергивания казались отглаженными. И сам капитан Лысов казался любовно пригнанным, отглаженным и смазанным – его круглое, темное от загара упитанное лицо слегка лоснилось: когда капитан думал, он потел.

Жилин по-южному певуче протянул:

– А вы чего ж… товарищ старший политрук? Чи той… товарищ капитан, обратно… теряетесь?

Если бы Костя не разбил фразу на две, это его несуразное «обратно» прозвучало бы не насмешливо и, главное, не сочувствующе. Но он сделал из одной фразы две, и «обратно» в них стояло обидным торчком. Да еще эта ошибка в звании… Бывший комиссар и старший политрук, а теперь заместитель командира третьего батальона по политической части и, возможно, капитан (новые звания еще не пришли) Кривоножко слегка покраснел, отложил вчерашние газеты и стал натягивать амуницию – перекрещенные на спине ремни, такой же, как у комбата, широкий пояс с навешенными на нем кобурой и полевой, туго набитой, сумкой. Расправив суконную гимнастерку, Кривоножко подумал и перекинул через голову ремень планшетки. Раз по форме – значит, по форме…

Они уселись друг против друга – бывший комиссар и комбат – и оба ощущали некоторое стеснение.

В начале октября пришел приказ Верховного о ликвидации института военных комиссаров и дальнейшем укреплении единоначалия. Получилось непонятное. Комиссар батальона Кривоножко, всегда пользовавшийся даже несколько большими правами, чем командир, – ведь он имел еще и партийные права, – словно бы понижался в должности. Он по-прежнему нес всю ответственность за батальон наравне с комбатом, но подчинялся все-таки комбату. Больше того. Он обязан был сам, по собственной инициативе и разумению, всей доступной ему партийно-политической работой, создавать авторитет командиру и обеспечивать выполнение командирского приказа. Любого приказа. Даже такого, с которым он не согласен. Потому что приказ командира – закон для подчиненного. А он теперь подчиненный…

Как и всякая резкая ломка устоявшихся традиций, организаций, законов – всего того, к чему привыкли люди, приспособились и притерпелись, – и этот приказ Верховного вызывал некоторую растерянность. Но, как все новое, он вызывал и удовлетворение, особенно у тех, кто никак не мог ужиться со своими комиссарами.

Лысов и Кривоножко жили… ничего себе. О них говорили: сработались.

Лысов – кадровый командир. На границе принял командование ротой, потом отступал через окружения. Из его роты под Москвой воевали только снайпер Жилин, несколько пулеметчиков и стрелков; иные из них ушли на курсы младших лейтенантов, а Жилина комбат держал при себе. Он помнил, как Жилин вел себя в окружениях, помнил Соловьевскую переправу: Лысова ранило и контузило, и Жилин вынес его на себе. Это не забылось. Когда в ходе разгрома немцев под Москвой Лысов стал командовать батальоном, он посерьезнел, научился сдерживаться и не терпеть проявления панибратства, но Жилину многое прощал.

Кривоножко был завучем средней школы и преподавал историю. Учитель быстро привыкает к своей непогрешимости – ученики редко протестуют, а тем более критикуют. Кроме того, сама фамилия – Кривоножко – требовала постоянного самоутверждения. С такой фамилией всегда можно нарваться – и он нарывался – на обидное, а еще страшнее, на смешное прозвище. От смеха не отделаешься. Кривоножко приспособился. Он научился быть бодрым и смеяться первым. И он никогда не забывал, что преподает историю, а в предвоенные годы это был очень серьезный, быстро меняющийся предмет. Но он справлялся, его ценили, и он ценил себя. Поэтому он всегда был убежден в правоте свершающегося и не удивился тому, что сразу стал вровень и даже чуточку выше комбата.

И вот теперь именно тот, кому он верил во много раз больше, чем себе, поставил Кривоножко в странное положение.

Все это было для него обидно, и он старался найти в свершившемся особый, скрытый смысл, но не находил его и мучился.

«Что у него за дурацкая привычка, – запоздало подумал комбат. – Как только войдет в землянку, так сейчас же рассупонивается. А потом путается…»

Комбат не терпел расхлябанности. Боец, а тем более командир, должен быть как штык: всегда готовым к бою. А какая уж тут постоянная боеготовность, если на сборы к завтраку тратятся минуты?

Кривоножко ощутил комбатовское недовольство, вздохнул и тут же заметил насмешливый взгляд Жилина: и этот, зная расположенность Лысова, позволяет себе…

Вообще Жилин излишне своеволен и строптив. Мало того, что окопался возле комбата (конечно, у него есть прежние заслуги), так он еще и придумал снайперское отделение.

Такое отделение ни в уставе, ни в штатном расписании не упоминается. Кривоножко наверняка не одобрил бы это нововведение. Но и приказы, и газеты требуют усиления боевой активности в обороне, чтобы сковать противника, не дать ему перебросить резервы под Сталинград.

Боевой активности требовали, а за потери спрашивали так, что хоть нянькой при каждом бойце становись. Да еще и приказывали всемерно беречь боеприпасы. На снаряды и мины ввели лимит.

Вот и приходится проводить в таких условиях партийно-политическую работу, разъяснять, что советский тыл крепнет не по дням, а по часам, а родная Красная армия перемалывает фашистские орды и готовится к разгрому захватчиков…

В этих сложнейших условиях, с одной стороны, снайперы, несомненно, материальное и самое экономное воплощение боевой активности. Два-три выстрела в день – это даже расходом боеприпасов не назовешь: в обороне на прочесывающий огонь тратится в сотни раз больше. И пусть только каждый пятый выстрел снайперов поражает цель, а четыре пули летят «за молоком». Пусть! Но пули-то эти пролетают рядом с противником, и он уже не может чувствовать себя спокойным. Он понимает, что за ним охотятся, за ним следят, что и здесь, как и в Сталинграде, война еще не кончилась… Да и в политдонесение есть что вписать.

Но, с другой стороны… Сейчас, например, батальон позавтракает и заляжет спать или, точнее, отдыхать. Кроме дежурных расчетов и наблюдателей. После обеда-ужина народ выйдет на работы – укреплять оборону. А снайперы сейчас выйдут на охоту. Где будут охотиться – это одни они знают. Укажут район, и все. А будут они охотиться или просто залягут спать – не проверишь. И уж кто-кто, а Кривоножко знает разговоры во взводах – сачкуют снайперы, высыпаются. Поэтому Кривоножко пресек эти нездоровые разговоры, запретив снайперам во время ночных работ отлучаться из своих подразделений. Пусть работают со всеми, чтобы все видели: в батальоне нет и не может быть сачкующих. А кому охота проявлять боевую активность в порядке личной инициативы, пусть занимаются этим в свое же личное время. При обязательном контроле – со стороны командиров.

Так что до сих пор комиссар умел сближать крайности, сглаживать противоречия и добиваться своего. Но как пойдет дальше – неизвестно…

Лысов потянулся к картошке – он любил картошку, любил жирное, Кривоножко – к сосискам: как интеллигентный человек, он понимал всю важность животных белков в рационе человека.

Жилин прищурился и слегка улыбнулся. Ему надоели привычки своих начальников, но, человек трезвый и по-своему расчетливый, он никогда не пытался изменить эти привычки и нарушить порядок, потому что умел поставить их себе на службу.

Он выждал, пока еда согреет завтракающих, теплота от желудка поднимется к голове, затуманит ее, потом начнет растекаться по жилкам и голова на несколько минут станет ясной, словно освобожденной от мелочей бытия, а тело – мягким, теплым и приятным.

Когда это произошло, Костя почтительно спросил:

– Разрешите обратиться, товарищ капитан?

Все знали, за чем обращается Жилин, все понимали, почему он обращается, был известен и ответ. Но порядок есть порядок, и нарушать его не следовало.

Его нарушил Лысов. Он поерзал, набил полный рот картошкой и посмотрел в маленькое окошко-амбразуру. Оно только начинало светлеть. Комбат подумал, что прошлые отношения и обычаи были не так уж и плохи. Раньше он каким образом решал то, за чем обращается Жилин? Взглядывал на комиссара, тот чуть прикрывал глаза в знак согласия, иногда даже прибавлял что-нибудь бодро-веселое. Вопрос решался коллективно. И если потом обнаруживалась ошибка, просчет, всегда можно было сказать: «Решение принимали вдвоем…»

А с двоих спрос иной, чем с одного. Вышестоящий комиссар всегда прикроет своего же брата-комиссара, или, наоборот, вышестоящий командир выручит строевика. А когда выручают одного из двух виновных, то, по закону логики и, главное, по здравому житейскому смыслу, и второй как бы не так уж и виноват… Легче было провертываться.

Теперь комиссар – ни при чем. Принимает решение один только командир. Единоначальник. И спрос с него одного. Только с одного. И примет он неправильное решение, закрутит что-нибудь не то – замполит, хоть и подчиненный, а в политдонесении отразит… А уж раз сомнение ляжет на бумагу – провертываться следует тоже только бумагой. У бумаг же поганая привычка: и людей уже нет, а бумага живет. Значит, теперь нужно больше думать.

Лысов смахнул испарину и спросил у Кривоножко:

– Как там на юге?

Утреннюю сводку Совинформбюро передавали по телефону, и принимал ее Кривоножко. Раньше он не ждал вопросов. Он сам бодро читал сводку и комментировал ее по ученической карте.

Теперь Кривоножко ждал вопросов. Он предполагал, что в связи с приказом и как бы выделением строевых командиров информация для них поступает особая, по их, строевой линии. А то, что передается для политработников, предназначено только для бойцов и младших командиров. Вот почему Кривоножко при этом вопросе даже встрепенулся – все-таки в душе он надеялся, что так уж далеко разделение строевых командиров и политработников не зашло.

– Отбивают сильные атаки… – Он быстро и почти наизусть сообщил: – «Наши войска вели бои с противником в Сталинграде и в районе Моздока. На других фронтах никаких изменений не произошло». Но обращаю ваше внимание: в Сталинграде после упорных боев наши части оставили один из заводских поселков. Боюсь, выходят к Волге…

Лысов многозначительно покачал головой, словно услышать иное не ожидал. Но думал по-иному: «Батальон растянули не зря… Видно, вывели с передовой какую-то дивизию. Теперь ее пополнят и сунут под Сталинград, в упорные бои… А упорные бои больше месяца. Сколько ж можно? И как же теперь поступать: опять выпускать снайперов на свободную охоту отделением или, наоборот, рассовать их по ротам? Пусть постреливают и создают у противника впечатление, что перед ним заполненная оборона… Мелочь, конечно, но… Рассовать снайперов по ротам, значит, согласиться, что Кривоножко был прав, когда тактично протестовал против этого отделения. Все-таки это самое отделение – не уставное. Нет… Не годится… Надо беречь авторитет…»

Новые отношения никак не налаживались. Конечно, согласно указаниям вышестоящих политорганов бывший комиссар создает авторитет командиру-единоначальнику. Себя ломает, а ему – авторитет создает.

Авторитет-то создает, а отвечать за решения уже не отвечает… И вообще кому это придумалось – уравнять звания? И замполит капитан и комбат капитан… Присвоения, правда, еще не состоялось. Но ведь состоится: не обидят комиссара. Выходит, хоть замполит и находится в подчинении, но тем не менее…

«Что ж, будем осторожней. Подумаем, – решил про себя Лысов и взглянул на Жилина. – Какое же приказание отдавать? А может, пока оставить все так, как шло? Надо разобраться. Надо…»

И Лысов опять набил рот картошкой, прикидывая поведение противника и последние приказы. Выходило, что решение и в самом деле менять не требовалось. Противник вел себя нахально-спокойно, а дивизия, видно, ушла…

Но Лысов пока не знал, что выведенная дивизия остановилась в лесах недалеко от передовой, потихоньку пополнялась и отрабатывала задачи наступательного боя. Отработку этих самых задач она вела так, что не видеть ее противник не мог… И, конечно, Лысов не предполагал, что, несмотря на успешные бои на юге, у противостоящего противника тоже не все было в порядке – от него требовали создания маршевых подразделений, преимущественно из добровольцев, желающих участвовать в окончательном разгроме цитадели на Волге и в дальнейших победоносных походах на Иран, Афганистан и Индию.

Для того чтобы отправить эти маршевые подразделения, командование противника должно было точно знать, что замышляют русские и не появились ли у них новые части, готовящиеся к наступлению…

– Ну так вот, – решил наконец Лысов. – Действуйте как раньше, но присматривайтесь к правому флангу. Люди там на новом месте…

– Мы туда и собирались, товарищ капитан.

– И еще. Держитесь подальше от артиллеристов: жалуются. Говорят, что вы стреляете, а минометные налеты им достаются.

– Может, им вообще в дом отдыха захотелось? – усмехнулся Жилин.

И Кривоножко, понявший сомнение комбата, тоже усмехнулся: недавно при медсанбате организовали дом отдыха. В него посылали на недельный отдых рядовых и младших командиров. Кто побывал – хвалил: чистые постели, кормят здорово, кино каждый день… Ну, медсанбатовки и прачки из банно-прачечного отряда. Просто даже удивительно – бегают девочки, как живые, и даже танцуют.

Но Лысов не улыбнулся – он отдавал приказ. Пусть не в уставной форме, но приказ. Комбат отодвинул сковородку и сказал:

– Вот так! Понятно?

– Так точно! – быстро согласился Жилин, налил в кружки чаю и, прихватив сковородку и фляжку, ушел.