Читать книгу Варшавка - Виталий Мелентьев - Страница 9

Лысова похоронили там же, где и всех, – на опушке леса, на высотке, с которой открывались далекие и тихие тыловые дали. Когда капитана хотели переодеть в шинель, Жилин сказал:

– Он не любил шинели. Говорил, в ногах путается…

И капитана похоронили в стеганке.

Ночью восстанавливали траншеи, землянки, дзоты. И немцы тоже работали – собирали трупы; выползали на ничейку с длинной веревкой, на конце которой была привязана отточенная «кошка» – якорь. «Кошку» швыряли к трупу, подцепляли его и тащили к себе. Просто и удобно. Потом трупы закладывали в плотные бумажные мешки и на машине отправляли на кладбище. Могилы рыл небольшой экскаватор, три мешка клали один на другой и ставили над ними один березовый крест. Быстро и организованно.

Еще не остывшие от ярости контратаки, наши бойцы сдували пулеметами сборщиков с их «кошками».

В этот час прибыл новый комбат – не слишком молодой, красивый, со шрамиком-подковкой над переносицей. Из штаба полка его привел Жилин.

Новый комбат старший лейтенант Басин пожал руку адъютанту старшему, писарю, телефонисту, но на Жилина рукопожатия не хватило – ни в ту минуту, когда он встречал комбата, ни сейчас.

Комбат выслушал адъютанта старшего и решил:

– Немцам не мешать. Пусть таскают мертвяков – меньше вони будет. – Подумал, добавил: – Проволочные заграждения самим не восстанавливать, саперы попарятся. – Помолчал, спросил: – Где комбатовский автомат?

Жилин молча выскочил из штаба и побежал в комбатовскую землянку. Торопливо засветил гильзу с фитилем. Землянка отдавала нежилью – на столе курганчики осыпи с накатов, топчан комбата не убран, и над ним одиноко висит полевая сумка. Костя ощутил такую боль, такое одиночество, что со свистом вобрал в себя воздух и покривился. Быстро убрал сумку в лысовский чемодан, сунул туда же его старые уставы и наставления, перестелил топчан и только после этого захватил автомат и каску.

Лысов, как всегда, пошел в бой без каски. Не любил он ее, говорил, сползает часто. И Костя понял, что вражеские автоматчики подстрелили его неспроста – все были в касках или пилотках, а капитан в старой, еще довоенной фуражке, которую Костя сохранил на Соловьевской переправе. Она тогда свалилась с Лысова, и ее подобрал прибившийся к остаткам их роты ефрейтор Жалсанов, который тащил свою снайперку, немецкий и наш автоматы. Он прибился к Косте потому, что увидел его снайперку с зачехленным оптическим прицелом.

Потом уже они соорудили носилки и пронесли Лысова до какого-то медсанбата, а может, госпиталя. Лысова там перевязали, а остатки роты, вместе с прибившимися, дня три отсыпались в ближнем лесу. Потом их всех направили на переформировку. Вскоре там появился и Лысов…

Все вспоминалось разом, но путано, с перескоками. Впрочем, он весь этот день жил как бы с перескоками, то клял себя, то сжимался от боли, то становился нахальным: «A-а, переживем!» Но понимал: чего-то он не переживет. В чем-то и он стал другим, и все вокруг тоже сменилось.

Новый комбат, старший лейтенант Басин, молча принял оружие и каску, вышел из штаба.

Шел он быстро, решительно, правильно поворачивая в путанице старых и новых ходов сообщения и отсечных позиций. Косте Жилину это понравилось – у человека есть военное чутье. Ориентируется…

Старшего лейтенанта Чудинова они нашли в дзоте. Привалившись к стене, ротный дремал. Когда хлопнула дверь, он вскочил и сразу же ухватился за пистолет: Басина он не знал. Но потом увидел Жилина и засмеялся:

– Думал, диверсант. – И представился, небрежно коснувшись пилотки: и он не любил каски, а фуражки не имел.

Комбат тоже представился, и Чудинов неуловимо подобрался, но так же весело и беззаботно доложил, чем занята рота.

– Это вы приказали не мешать фрицам убирать трупы? – закончил он доклад вопросом.

– Я.

– Вроде перемирия?

– Зачем – перемирия? – поморщился Басин. – Во-первых, вони будет меньше, во-вторых, зачем уточнять наши огневые точки. Ведь они зачем шли? Разведку боем вели, вызывали огонь на себя. Может, в спешке и не все увидели, а вы им подскажете.

Чудинов помолчал, подумал и кивнул:

– Резонно. Ну вот я пулеметчиков и отпустил новый дзот доделывать, а сам здесь кукую на всякий случай. – И, уже не обращая внимания на комбата, весело спросил у Жилина: – Это твои ребята со вторых линий били?

– Мои… – прохрипел Жилин. Горло почему-то перехватило.

Чудинов доверительно и весело пояснил Басину:

– Я, понимаете, смотрю, немцы так и валятся, а пулемета не слышно. Потом, когда они уже ворвались, жду ихнего тяжелого оружия – пулеметов там, минометов. А они как появятся на бруствере, так и падают. Мне ж не видно, кто их сечет, – позади все в дыму. Что это, мыслю, за секретное такое оружие появилось – и не видно, и не слышно, а фрицы падают… Послушайте, комбат, а нельзя ли там еще снайперок расстараться?

И Басин, и Жилин невольно вскинули взгляды на Чудинова: уж слишком вольно он вел себя. Но в сумерках дзота его лицо освещалось только с одной стороны – с той, с которой горел фитиль в сплющенной гильзе зенитного снаряда. Лицо ротного казалось безмятежным и веселым.

И в самом деле, чего ему побаиваться, Чудинову? На взвод его не понизят – есть третья звездочка, на батальон не повысят – молод еще. И должно быть, Басин понял это, а может, ему оказалась близкой эта юношеская бесшабашность еще не остывшего от боевого накала ротного.

– Полагаете, товарищ старший лейтенант, что снайперы в наших условиях достаточно серьезны?

– Да я и сам не очень в них верил. Еще с Лысовым поругивался – и так людей мало, а он еще снайперов отрывает. Но сегодня – поверил. Особенно когда Мкрытчан рассказал, что они натворили у них.

– Мкрытчан – это командир девятой роты?

– Так точно. Ведь тут как все произошло? На шоссе утром ка-ак грохнет. Мы все повскакивали, смотрим – дым, взрывы… Гадаем: наша артиллерия или саперы пробрались и заминировали шоссе? Пока гадали, пока спорили, а тут налет. Ну, думаем, ясно: фрицы мстят. Нет, оказывается, дело по-серьезному… А уж потом… – Чудинов запнулся, и голос у него зазвучал глуше, – Мкрытчан рассказал…

Чудинов примолк, словно только что понял: ведет он себя не соответственно обстановке. Пришел новый комбат, прямой и непосредственный начальник, а он тут о снайперах, да еще… как с товарищем…

Басин не спешил прерывать паузу, но когда она слишком уж затянулась, он сел на патронный ящик и предложил:

– Садитесь, старший лейтенант. Закурим.

Чудинов уселся на обрубок бревна и достал кисет.

Жилин продолжал стоять у притолоки. Чем-то нравился ему Басин, но чем – еще понять не мог. Да и обида на него не проходила. Вернее, она только что прорезалась: для него, связного, за все время он не то что рукопожатия, слова порядочного не нашел. Конечно, формально он прав – связной есть связной. Комбат не обязан быть с ним запанибрата. Но ведь кроме формальностей есть еще настрой, стиль поведения. Со всеми Басин как человек, а с ним – в отдалении. И Жилин впервые за эти сутки почувствовал, что на нем висит какой-то грешок, о котором Басину доложили, а он его не знает или не считает за грех. Но кто доложил? Когда?

– И вы присаживайтесь, товарищ младший сержант, – не оборачиваясь, не предложил, а словно приказал комбат. И как только Жилин сел на второй обрубок, спросил: – Так что вы там натворили, в девятой роте? Рассказывайте, товарищ младший сержант. – Жилин вскочил, но Басин, не повышая голоса, так же строго официально, почти приказал: – Сидите, сидите.

Пришлось рассказать все как было, объяснять, почему поступали так, а не иначе, и все это походило на допрос, а может, и на обмен опытом. Чудинов обмяк – ему хотелось спать. Состояние боевого подъема, которое давало ему право и возможность говорить так, как он говорил, исчезало.

Сквозь прикрытую задвижкой амбразуру все явственней просачивался шумок передовой – звяканье лопат, тюканье топоров, сдержанный, шепотом, говорок. Он был привычным, и потому на него не обращали внимания. Но когда шумок сразу стих и в наступившей тишине проступил далекий, очень далекий стук пулемета, все трое вскинулись и примолкли, поглядывая на амбразуру. Жилин встал и придвинулся к двери.

Минуту было тихо, потом шум прорезался снова. Но на этот раз он был иным – возбужденным, нерабочим: слышался говор, топот и чавканье ботинок, и, наконец, совсем близко кто-то простуженно предложил:

– Санитаров надо бы…

Ему быстро ответил резкий, отбойный голос:

– Тащи к ротному в дзот! Там разберемся, кого надо.

Чудинов вскочил и скрылся за дверью. Комбат как сидел боком к двери, а лицом к амбразуре, так и остался сидеть, искоса поглядывая на стоящего у притолоки Жилина. Поглядывал недобро и, кажется, недоуменно.

Дверь распахнулась, и командир взвода – рослый младший лейтенант – и невысокий, но крепко сбитый боец втолкнули в дзот человека с багрово-синюшным страшным лицом. Его коротко стриженная голова все время дергалась – он не то икал, не то пытался что-то проглотить. Когда его отпустили, человек мягко скользнул на земляной пол…

– Это еще что такое? – строго спросил Басин, обращаясь к младшему лейтенанту.

Тот вытянулся, но не успел ответить. Из-за спин появился Чудинов.

– Это, товарищ комбат… пленный. Немецкий пленный. Немцы его в плен взяли, но не дотащили. Он так с утра и лежал на ничейке, возле воронки. И мы, и немцы, видно, решили, что убитый. А он сейчас вот прикатился. Покатом.

Жилин смотрел на бойца и не мог его узнать – таким оплывшим, багрово-синюшным, страдающим было его лицо. Но он вспомнил белый кляп и заступился.

– Противник, товарищ старший лейтенант, захватил его в траншее, связал и забил кляп. Понятно, что в таком положении он не мог двигаться иначе как покатом.

Боец поднял тяжелую голову, в его узких заплывших глазах мелькнула благодарность, и он покивал – натужно и неясно.

– А вы откуда знаете такие подробности, товарищ младший сержант?

– Так я ж его отстреливал!

– Как это – отстреливали?

Жилин объяснил, и боец опять покивал, а Костя добавил:

– Я ж до воронки их допустил, надеялся, что он в воронку скатится и там долежит. А он, видите, хитрее оказался. Рисковее. Притворился убитым. – Подумав, добавил: – И то верно – из воронки червяком можно и не выбраться, и увидеть никто не увидит.

Боец снова покивал, и из его припухлых глаз выкатались слезинки. Он попытался что-то сказать, но слова слились в сплошное бульканье. Он покривился от боли и заикал сильнее.

Комбат поднял взгляд на Жилина, и тот, безмерно жалея этого так и не узнанного им бойца, сострадая ему, почему-то с обидой сообщил:

– Вам бы полежать связанным по рукам и ногам, да еще с крепким кляпом. У него ж отнялось все… Язык же завернут был… Корень загнут… а дышать как?

Странно, но Басин не удивился этому упреку. Он кивнул – понял, – выпрямился и приказал:

– Чудинов! Немедля санитаров. Медицине скажи, что я приказал прежде всего дать стакан водки. Пусть командир хозвзвода найдет. Утром разберемся. Раз живой – значит, очухается. – Он опять нагнулся к бойцу и извиняющимся тоном сказал: – Потерпи чуток… Наладится.

Боец пошевелился, покивал и, трудно подняв словно ватную руку, провел ею по багрово-синюшному, в буграх лицу. Все смотрели на него и с сожалением и с болью, и все ж таки с малой долей брезгливости – уж слишком нечеловеческим оно казалось; слишком неясной, опасно неясной становилась судьба бойца…

Комбат выпрямился и опять резко приказал:

– Все! По местам. Жилин! Пойдем пройдемся по передовой.

И они ходили по передовой, слышали, как стонет тяжелораненый фриц, которого подцепили «кошкой» и волочили к бумажному мешку, смотрели, как работают бойцы. Басин ни о чем не спрашивал, не делал замечаний. Он только смотрел. Уже почти на стыке с восьмой ротой он остановился и спросил:

– Ты кем был до войны, Жилин?

– Газосварщиком.

– То-то смотрю – лицо темное. Прокоптился?

– На нашей сварке лицо не загорает.

– Это ж что у вас за особая такая сварка?

– Мы барабаны для котлов варили. А для этого есть такая сварочная машина. И в ней сидишь как в ЗИСе, в кабине.

– Интересно… Ну и как же вы варили?

– А довольно просто. На ней две газовых горелки на штангах. Одна сверху, одна снизу. Между горелками пропускается барабан, согнутый чуть внахлест. Горелки калят металл, и как только он начинает капать, плавиться – пускают в ход каталки (вообще-то они назывались по-другому, научно-иностранно, но Жилин, когда рассказывал о своей работе, упрощал для ясности). Обратно – одна сверху, другая – снизу. Они и закатывали стык, сваривали. Получались цельносварные барабаны.

– Совсем интересно. Цельносварные – слышал, а такую технологию не представлял.

– А вы что – инженер?

– Да. И где ж такие машины имеются?

– Завод «Красный котельщик» в Таганроге.

– Ну, как же! Слыхал, слыхал. Прямоточные котлы профессора Рамзина?

– И они бывали… – Помимо своей воли, Жилин доверительно сообщил: – У нас говорили, что и дочка его у нас работала – такая беленькая. И ресницы беленькие. Но я этого точно не скажу.

Жилин надеялся, что Басин обязательно заинтересуется дочкой знаменитого профессора, но старший лейтенант опять замкнулся. Он смотрел в сторону противника и так же, не оборачиваясь, заговорил новым, задумчивым тоном:

– Значит, все случилось так: утром тебя отпустил комбат на охоту. Вы пошли на участок девятой роты, обстреляли машину, и она взорвалась. Потом вы сразу же сменили позицию на второй линии. Тут начался артналет, а затем и разведка боем. Вы стали стрелять по противнику. А когда наши выбили немцев, ты побежал искать комбата. Так?

– Так, – согласился Жилин и отметил, что Басин стал обращаться к нему на «ты».

– А почему же ты с началом артналета не побежал к комбату? Ты ж его связной!

– А кто ж думал, что начнется разведка боем? Считали – просто налет. В ответ за машину.

– А потом?

– Потом?.. Потом немцы пошли… Что ж?.. Бросать их бить и спешить, обратно, до комбата?..

– Постой, постой… Почему – обратно? Ты что ж, выходит, уже был у него и он опять тебя отпустил?

Жилин почувствовал, что краснеет.

– Нет, не в том дело. Это присказка у нас такая… Вроде как опять. Это самое обратно.

– Почти понял. И все-таки почему не пошел к комбату?

Костя молчал. Да и как он мог объяснить то, что, как он полагал, ясно каждому? В тот момент он был важней на огневой, а не возле комбата. Он делал дело. Самое важное, ради которого он и призван в армию, – бил врага, спасал того же комбата. Но что объяснять, если Басин, кажется, все равно не примет объяснений? И раз уж знает все как было, значит, верно – над Костей нависла беда. Но откуда и за что – он не понимал.

Он не знал, не мог знать, что замполит полка позвонил Кривоножко и потребовал политдонесение о бое – жали из дивизии – и попутно приказал расследовать обстоятельства гибели комбата. Лысов был хорошо известен в дивизии. Замполит должен знать все досконально, чтобы вовремя ответить на неминуемые вопросы. И пока Жилин тащил тело комбата, пока готовил ему гроб – бойцов похоронили без гробов, а комбата снабдили, как положено, – Кривоножко поговорил со всеми, кто видел эту смерть.

Выходило, что Жилин где-то сачковал, возможно, даже струсил: ведь когда замполит бежал в девятую роту, он спрашивал у снайперов, где Жилин. И Жалсанов показал, что он пошел в штаб. А в штабе Костя появился уже после смерти Лысова. И начальник связи, младший лейтенант, рассказал, что Лысов ругал Жилина. И адъютант старший подтвердил, что дал комбату свой автомат и послал сопровождающим писаря. Даже если бы Кривоножко и захотел, он не мог бы сообщить в полк что-нибудь иное, кроме этих лично им проверенных обстоятельств. Он был честным человеком. Выходило, что в смерти комбата во многом виноват Жилин.

Но сам Жилин ничего об этом не знал, и его беспокоило только одно: кто же накапал?

– Так я спрашиваю – почему не побежал к комбату? Ведь начинался бой, а ты – связной. Обязан прикрывать комбата в бою.

Костя прикинул накоротке, что ему может быть за эту оплошку, и решил: дальше передовой не пошлют, а потому и рубанул:

– Так… само ж дело подсказывало, где мне быть, И потом, кто ж мог подумать, что он сам поведет… команду в эту самую контратаку? Ему ж боем надо руководить. Раньше он такого не допускал. Вот я и думал…

– А ты видел, как он повел людей в контратаку?

– Откуда же? Видел, что пошли от НП, но я ж не думал, что и комбат там… – но тут же смолк, и Басин уловил, что Жилин остановился на взлете.

– Так видел или не видел?

– Не знаю… – признался Костя. – Вроде мне показалось, что он бежит, – он же в фуражке был, каску не любил, – но подумалось, что не должен он… Да и… Да нет… Все как-то не так… Словом, вроде померещилось, что он, а вроде и не он. И не думал я в те минуты – немцы ж на пеньке прицела. Бой же ж…

Басин долго молчал.

– Ну а потом чего ж ты помчался? Запал кончился? Или совесть заговорила? Ты ж с ним с границы?

– Да… С границы… А совесть?.. Совесть – она ж все время… копошилась. А вот уж когда вроде отбились… полегче стало, я подумал… да нет, не думал я… Просто почувствовал, что не так… Предчувствие… А может, дошло, что тот, в фуражке, капитан… Не знаю…

О том, главном, что его подтолкнуло – вывести людей из траншей, – он не сказал, забыл.

Они опять долго молчали, и Костя, с ужасом перебирая прожитое, понимал, что в смерти комбата есть и его вина. Нельзя было его оставлять… Никак нельзя. Был бы рядом – наверняка бы уберег. Собой прикрыл. Оттащил… Ну да что теперь рассуждать… Теперь ясно – носи в себе этот упрек и мучайся. Да и нагорит еще. И тут Костя с пронизывающей ясностью осознал: а ведь дело пахнет трибуналом… Подумал, вспотел и сейчас же стал успокаивать себя: «Ну я ж тоже делом занимался. Я ж не сбежал. Врага ж бил».

Но сам чувствовал: как повернешь это дело… Как повернешь… Комбат, конечно, отпускал на охоту, но ведь…

Он совсем запутался в своих рассуждениях и оправданиях: все они – как повернешь. А Лысова нет… Нет и не будет… И этого из сердца уже не выкинешь.

– Ты спал? – спросил Басин.

– Нет.

– Это ж почему?

– Кривоножко приказал охотиться в личное время. Чтоб в батальоне не говорили, что мы сачкуем.

– Значит, и твои ребята сейчас в траншеях?

– В траншеях.

– М-да… Ну, вот что, Жилин, пойдем-ка мы сейчас в штаб. Здесь дела и без нас делаются. Иди спи, а завтра разберемся как следует.