Читать книгу Варшавка - Виталий Мелентьев - Страница 8

До крайней, девятой роты замполит Кривоножко так и не добежал. Обстановка менялась стремительно, и он уже пробивающимся военным чутьем и, главное, натренированным в предыдущих боях умом понял, что место его – в восьмой роте.

И здесь, в деле, он сразу почувствовал себя спокойней и собранней, особенно потому, что командир восьмой роты – человек тихий, хозяйственный и вполне примирившийся со своим положением не слишком удавшегося командира, – хоть и выполнил приказ – он всегда выполнял любые приказы безропотно – уже стал собирать контратакующую группу, – все-таки явно колебался. И, пожалуй, не мог не колебаться: в случае неудачи с него обязательно спросят за то, что он, выполняя приказ комбата, оголил участок своей роты. Вечное положение командира – между приказом вышестоящего командира и действиями противника.

Кривоножко достаточно хорошо знал ротного и, злясь на него, все-таки понимал. Поэтому, не добежав до девятой роты, он, в сущности, превысил свои полномочия – решил перегруппировать силы. Из землянки восьмой роты он позвонил в девятую и приказал растянуться влево, на юг, перекрыть опустевшие траншеи восьмой. Это, в сущности, еще могло входить в круг его обязанностей, определенных приказом Лысова. Но он пошел и дальше. Позвонил командиру поддерживающей противотанковой батареи и приказал выдвинуть всех свободных батарейцев вперед, чтобы прикрыть и свои огневые и поддержать девятую роту.

Командир батареи попытался было возражать – ведь его батарея не придана батальону, а только поддерживает его, и формально он может и не подчиняться приказам Кривоножко. Наверное, в другое время комиссар Кривоножко или комбат Кривоножко заорал бы, обругал, но замполит Кривоножко поступил иначе.

– Слушайте, товарищ старший лейтенант Зобов, я передаю приказ при свидетелях. Вы сами понимаете, что будет, если противник прорвется… Вот и действуйте.

И командир батареи Зобов, чертыхаясь, выполнил приказ, а Кривоножко помчался к контратакующей группе – как замполит он обязан быть именно там, чтобы в случае нужды возглавить контратаку.

Однако в отличие от капитана Лысова он совершенно не думал о том, как он будет выглядеть в этой передряге. Его волновал батальон – ведь будучи комиссаром, он всегда думал именно о батальоне. И он понял, что возглавлять контратаку ему не стоит: бежать впереди контратакующих по траншеям – значит не возглавлять, а отрываться от людей: ни он ничего не увидит, ни люди не увидят его личного примера. И он сделал то, что подсказывал ему комиссарский опыт:

– Коммунистов и комсомольцев ко мне!

Их было не так уж много, коммунистов и комсомольцев, человек десять, но для цементирования группы и этого было вполне достаточно.

– Товарищи, противник хочет узнать, растянулись мы или нет, чтобы потом ударить. Сами понимаете: Сталинград, он и есть Сталинград. Поэтому в данном конкретном случае самое главное – наш ответ, наш удар должен быть стремительным, на одном дыхании: нельзя, чтобы фрицишки (он и сам не заметил, как произнес это несвойственное ему, но пришедшееся своим оттенком к месту словечко) не то что поняли, а даже почувствовали бы, что у нас тут слабинка. Ясно? Я иду с вами. Впереди – командир взвода и замполит роты. Надо, ребята, толкнуть так толкнуть! Чтоб у фрица косточки хрустнули. Силенки хватит – и седьмая атакнет, и комбат сверху навалится.

Вот это – смесь словечек высокого Сталинграда и понятное каждому (навстречу ударит седьмая рота, а сверху – комбат) объяснение тактической задумки контратаки – сразу подняло дух людей, изгнало колебания, в которых всегда гнездится страх.

Командир роты облегченно вздохнул: решение замполита освобождало его от ненужного и даже вредного в этих условиях двоевластия. Ему же нужно командовать всем этим участком обороны, вести людей в контратаку.

Когда взвод пошел вперед, Кривоножко вылез наверх, залег в посеченном кустарнике и осмотрелся. Он понял, хотя и не так быстро, как Лысов и Жилин, расстановку сил, оценил действия снайперов, которые стреляли неподалеку от него, и даже пожалел, что Жилин убежал к комбату (он ведь так и не знал, что Жилин все время стрелял). Потом он снова спустился в траншею и догнал взвод, кому-то помог, а кого-то попросту вытолкнул на поверхность, а потом, заражаясь яростью рукопашной, что-то орал, куда-то стрелял, двигался все вперед и вперед, ступая на что-то мягкое, податливое под каблуками…

Он видел, как немцы выскакивали из траншей, иногда волоча за собой раненых, но чаще просто убегая, видел, как иные из них падали, но в убегающих не стрелял – берег патроны для тех, кого мог встретить. Но – никого так и не встретил. Люди разделались с противником и без него.

И уж потом, пробегая траншеями, он встречал своих и не узнавал их – расширенные яростью зрачки, то закушенные до белизны, то, наоборот, раскрытые, как после погони, рты, безумная чернь под глазами и у крыльев носа. Не было огня, но люди опалились, а может быть, закалились на своем и вражьем внутреннем огне. И многих била крупная нервная дрожь – уходило напряжение.

Пока шли в контратаку, пока дрались – иного ж выхода не было – драться нужно: не ты убьешь, так тебя убьют, – страха не ощущалось. Впрочем, он был, но не стал главным. Главное – убить. А вот теперь, когда кого можно было уже убили и они лежали под ногами, когда все явственней пахло свежей кровью – приторно и муторно, – вот теперь-то, представив, что могло произойти с ними, люди запоздало испугались и за себя, и за то, что они наделали.

Кривоножко сам был близок к этому состоянию и понял и людей, и обстановку. Как и Жилин несколько минут назад, он тоже находился на своей внутренней высоте и с этой высоты увидел то же, что увидел и Жилин: если противник обрушит сейчас артналет – будет плохо… Очень плохо. А комбат, по-видимому, еще не понял обстановки…

Но тут сработали иные центры – ведь за батальон отвечает не только комбат, но и замполит. И Кривоножко отдал приказ, как полноправный заместитель командира:

– Выбросить трупы! Своих – в тыл. Приготовиться к отражению контратаки противника.

Приказ оказался неточным и половинчатым. Ведь атаковали немцы, а наш батальон контратаковал. Но так уж сложилось, что немцы чаще всего словно бы контратаковали. Этим поддерживался боевой наступательный дух. А половинчатым этот приказ оказался потому, что Кривоножко хотел отдать приказ отойти в укрытия, но не решился сделать этого. Он только рассредоточил людей, надеясь и на их выучку, и на боевой инстинкт, – кого как бы подвел к укрытиям, а кого-то увел в тыл – они выносили трупы.

И уж только потом, узнав о смерти комбата, он, ужаснувшись и впервые на войне выругавшись, снял каску, опять выругался, но уже мягче, покаянней – он все-таки привязался к Лысову – и вздохнул: что ж… придется командовать.

И он командовал. Как ни просил командир восьмой роты вернуть взвод, он оставил его восстанавливать траншеи и дзоты седьмой роты, и Чудинов с признательным удивлением поглядывал на Кривоножко – ничего, комиссар, разумно. Разумно…

И уж только тогда, когда позвонили из полка и потребовали от него расследования обстоятельств смерти комбата, он словно вспомнил, кто он такой, и внутренне отстранился от управления батальоном – все равно ж пришлют другого комбата. Политработников на строевую работу посылают редко… Хотя в приказе Верховного говорилось и о таком варианте… Но ведь то приказ, а то традиции…