Читать книгу Честные папоротники - Виталий Шатовкин - Страница 22

Лесной сатир в нём шорох ели – двойная дудочка

тепла, у нимф тягучие постели из листьев,

вереска и смеха – в них каждый

новый гость – игра, для

продолженья общей цели. Висят кривые зеркала

и ждут, пока взойдёт мицелий, чтоб снять

с лица земли печаль – обратный

градус равновесия – он,

как двуручная печать из шарикообразной взвеси:

качнётся в сторону любви – где на весах в

обнимку двое – их воздух станет

уязвим, раскол и пяточка

героя. А дальше – липкая услада, перетекающая в

твердь – тропинки, лесенки, ботсада – где

начинают каменеть – то плавная

рука девичья, то бледный

юношеский торс от неспособности к двуличью. По

лепесткам гадальных роз ты часто видишь,

что ослица привозит в дом среди

зерна колоду карт: на них

есть птица, есть серп ручной, есть голова, зажатая

между коленей, как будто винограда гроздь

повесил Пан на рог олений, чтобы

затем пройти насквозь. Не

задевая свой же голос, не разделяя с кем-то плоть,

на выпавший случайно волос садится яркий

мотылёк, и тень свою опережая на

срез трехмерного крыла, он

воздух хоботком сжижает и ждёт пока встаёт зима.

В нём золотой озноб клубится – разъятый в

сумерках нектар – над атмосферой

брызжут птицы, срастаясь с

каплями воды и тем, что происходит снизу – а там

Деметровы сыны сжигают нёбо антифризом

вокруг заснеженных дорог. И слышно,

как играют фолк на флейтах

праздные сатиры – то прыгнут, то столкнутся лбом

друг с другом, как две чашки чая – врастая в

противоположный смех и /да/ от /нет/

не отличая, становятся одним

и тем же. Прыжок, ещё один прыжок докуда ноги

успевали – ты вдруг запомнил навсегда тот

день и час в спортивном зале, когда

из конского седла торчат три

чёрненьких копыта – и сажей их спина набита – и

голова в разбег вросла. А над четвёртым —

страх кружится и взмокнет майка на

бегу – кивнёт над дамой треф

ослица – превозмогая немоту и натяженье губ на

пропасть между словами и свистком – туда,

куда врастает лопасть от заводного

светлячка, не добежать и не

допрыгнуть – сыра земля лежит костьми, и только

катафоты рыбьи – чешуйками вокруг хвоста,

сверкнут волнообразной зыбью и в

воздухе мелькнёт /на старт/.

Рукоплескание и дорожка – взаимность и земной

предел, под саженец найдётся клумба: боль

неизбежной тишины для отрицания

поклонниц – в твоих ногах —

разъём длины и язычки церковных звонниц. Шум

отвлекает от всего, но прежде от забвенной

страсти – разоружённый глазомер не

в силах превзойти себя, пока

не зацветёт подснежник – на что ему твоё тепло и

платьице Святой Марии – с тобой взаправду

говорили сквозь запотевшее стекло? А

кто пройдёт, тот сразу в дамки —

не меньше, чем на целый год – сочится на берёзе

ранка – раскрытая порезом жалость, весна

губами к ней прижалась и пьёт во все

тринадцать ртов, не отзываясь

на пароли. За ней встает тот, кто готов, набрав от

птиц бесцветной крови – не спрятался, сам

виноват, сужается до мушки взгляд —

летела и упала навзничь, как

связанный болотным дном, числитель – всплеск

спортивных разниц – кто следующий, а кто

потом? – но всюду праздник тишины,

что ни лицо – оплошность бега,

вершки от войлочного снега. И привкус сахарной

слюны стекается со всей округи, не угадаешь

наперед – чей голосок тугой, упругий

в прыжке кузнечика всплакнёт.