Читать книгу Черти на том берегу - Витэль Багинский - Страница 10

Подняв голову в небо, скользнув взглядом по «телу» небоскрёба (может не такого уж и небоскрёба), Святик постарался стереть из памяти мысль о самоубийстве, подумав, – как хорошо, что всё-таки жив. Переведя дыхание, шагнул на ступеньку к двери парадной.

И таки да, навесы напоминающие поверхность матраца были натянуты над французской булочной, – их оказалось три (по количеству окон).

Усталость валила с ног. Хотелось, как можно быстрее добраться до дивана, и отключиться часиков на семь. Сейчас – половина седьмого. Можно встать в два часа ночи, и попытаться поработать.

Так хотелось… Нет…, подумалось.

Подумалось поработать, но желание поспать доминировало на сутки.

Через двадцать три часа, в шесть вечера ясная голова открыла глаза. Во всём тело появилась бодрость.

Практически все поделились своими историями. Кроме одного человека.

О Викторе, по всей видимости, должен был рассказать Эльдар Романович, в связи с косноязычием хозяина истории. Но всё уже решилось. В машине, с горем пополам, в не одну сотню матов, что-то вышло.

Любовь Герасимовна совсем не в силах изложить свою историю. Старику снова придётся взять на себя роль рассказчика.

Закинув в соковыжималку пучок сельдерея, две морковки и одно яблоко, и не найдя на кухне ничего больше, Святик получил порцию сока из того, что было.

Жаль – борщ прокис, – приготовив его и съев всего тарелку, Святик оставил остывать на подоконнике. Всё бы ничего, если б с самоубийством сложилось, но жизнь продолжается, а борща нет. Видимо, кто-то всё же должен был покинуть этот мир, и кастрюля скисшего первого блюда смыта была в унитаз. «Печально, – подумал Святик, – но жизнь также непредсказуемо капризна, как и прекрасна». Свежий ветер влетел в открытое окно, наполнив лёгкие. Этот день был не столь жарок, как предыдущий, – небо пасмурно, земля мокра, а воздух движем и прохладен.

Погода в это лето выдалась разнообразной, – бывало и жарко до невозможности, а бывало и настолько свежо, что приходилось надевать плащ. Когда нагонял ветер тучи, то тут же становилось прохладно, и температура мгновенно опускалась на пять-шесть градусов, а через время (совсем малое) градусник уже показывал падение температуры на все пятнадцать. Запах же струящегося ветра был осенний.

Святик подошёл к окну, вначале принюхиваясь, а затем выглянул, чтоб посмотреть вниз. Высота иная и ощущения вызывает другие, здесь можно рассмотреть посаженые молодые деревца и явней увидеть, кто проходит мимо. Но не это больше озадачивало, накатывала волной мысль – как так могла возникнуть идея о самоубийстве… Что подтолкнуло тогда рвануть, сломя голову, по пожарной лестнице? Да ещё и не остановиться на полпути, но зайти даже на парапет, вот-вот решаясь сделать последний шаг. Раньше, стоило узнать о чьей-либо подобной смерти, в голове возникали картины ранее страшно невыносимой жизни или серьёзной ссоры, и никак не из-за пустяка. А в его случае пустяк был на лицо.

Срывая со своей головы мысли, Святик не спеша пил сок. Как бы не старались морковь с яблоком, но запах сельдерея был сильней. Он это любил. Можно даже яблоко не класть. Больше всего на свете Святик не любил кофе. Этот напиток вызывал у него приступ нервозности с перерастанием в гнев, затем панику; а однажды он потерял сознание (если память не изменяет, то он этот случай помнил, как второй). После первого он сказал, что в рот не возьмёт ни капли этого «зелья», – тогда у него началась бешеная тахикардия, лицо стало бордового цвета, а давление превышало все положенные нормы. Ну, и вкус разошёлся с предпочтениями. Когда врач осмотрел его, то сказал: «… ещё два глотка и вас можно было бы выносить вперёд ногами…!». Но спустя лет пять, Святик проходил мимо кофейни, дверь была открыта, и запах исходил настолько приятный, аппетитный, что он вновь соблазнился, купил сто грамм кофе и, подороже, предполагая, что в прошлый раз выпил какую-то дрянь. Ожидания, конечно же, не оправдались… И после третьего, примерно, глотка «напиток богов» унёс его вдаль беспамятства. Он не знал, каким образом был доставлен (дома на тот момент никого не было), но очнулся в больнице. В дверях мелькала спина отчима. «Твою мать..! – всё, что могло прийти в голову Святика…». Да, момент оказался не из лучших. И ничто не могло отвернуть от смертоносного напитка его организм, как спасение со стороны этого человека. Тот разговаривал по телефону, и пока не замечал восставшего из подсознания пасынка. Святик в свою очередь подумал – лучше притвориться спящим, и снова прикрыл глаза, но внимательно слушал. Звуки шагов оставались всё на том же расстоянии – где-то в коридоре – вместе с обрывками скомканных и пожёванных слов. Отчим растворился в тех звуках. Сквозь щели глаз Святик видел пустую дверь. «Похоже, ты начинаешь приходить в себя, стервец…!» – Голос заставил вздрогнуть. Каким-то немыслимым образом отчим оказался рядом, а Святик того не заметил. А разорвала «идиллию», не дав развития монолога, ворвавшаяся мать Святика с паническим видом, влетевшей в окно вороны. Святик предполагал, во что могли развернуться те слова… Отреагировать на мать – надо более претвориться не пришедшим в себя, – иначе она измучит вопросами. «Уколы ему какие-то поставили… – начал объяснять ей отчим, – сказали, немного поспит – придёт в себя «огурцом»..!»…

В общем, с тех пор кофе не капли.

Да и «по чаю пройтись» – тоже не любитель. Так иногда, но не дома. Во рту после него вяжет, язык покрывается налётом, который не знаешь, чем снять. Так что, ни того ни другого в доме Святика впредь не было.

«Ты бы хоть завёл для гостей… – говорила мать, – а то и угостить-то нечем…!».

«Их у меня не бывает. – Отвечал Святик.», но она возмущалась, мол, а как же они с отчимом.

«Вы можете и дома попить… и вы не гости, а Савик может сельдерей поживать… полезно…».

Отношения у них со Святиком были не самые блестящие. Святик любил мать, но своей, особенной любовью, – она понимала, в чём дело. Её муж не давал ему покоя. Отец Святика уехал жить в Португалию, когда развёлся с матерью. А после него было трое мужчин, включая действующего мужа. С каждым новым браком матери, Святик становился, ни то, что грубей, ему поначалу было обидно, а потом безразлично. Конечно же, это не было схоже с жизнью Эльдара Романовича, но хотелось бы видеть более здравомыслящего человека – тебя родившего и вырастившего. Что влечёт людей друг к другу, Святик не понимал. То ли им хотелось утешения со стороны, то ли материальной поддержки, то ли нужен постоянный сексуальный партнёр, – говорят всё это важно, и ещё что-нибудь можно накопать. Во всём этом Святик не нуждался и, потому была не понятна надобность семейной жизни и просто «специальных знакомств». Так что Святику жилось вполне комфортно и одному. В свои тридцать лет он даже не поцеловал ни одной девушки…, ах нет, была одна, в шестом классе какие-то девочки играли на перемене на спор, проигравшей выбирали «жертву», и она должна была подойти и поцеловать «по-взрослому». Святик попал в поле зрение заигравшейся компашки, а после – месяц отмывался от слюнявого рта. Речи о половом контакте вообще быть не может – у него вовсе не возникает мыслей. Как-то его назвали геем, но это не так. Обижаться он не стал, проигнорировав, он быстро тем рассеял интерес публики, и скоро все позабыли о сплетни, которая тут же упал, где и взлетела. Святик был весь в себе, в своих мыслях и не далеко идущих идеях. В общем, жизнь матери находилась за рамками его понимания. А от Савика – отчима, ему не было бы ни холодно, ни жарко, не свяжись он с ним на профессиональной арене. Вопрос: как отвязаться от этого человека? – Был актуальным. Помощь же найти не так просто.

Пока Святик пил сок, а перед тем выспавшись, как следует, издательство «Нос» было опечатано федеральной службой, главный редактор арестован за антиполитическую пропаганду, а Ежов Савелий Стефанович – основатель издательства, скрылся в неизвестном направлении.

Споласкивая стакан одной рукой, Святик потянулся за требующим его телефоном.

Когда-то он уже встречал номер, светившийся на экране.

– Алло… – рассеянно протянул Святик в трубку, пытаясь вспомнить, с кем могли быть связаны эти цифры.

– Святослав…? Верно?…

Таких знакомых номеров посыпалось один за другим на экран.

Звонили издательства, предлагая сотрудничество. Договариваясь о встрече, каждую записав в блокнот, Святик поднял очередной раз трубку. Ошеломлённый случившимся, он ощутил в себе прилив сил и море непонимания, почему у всех поменялось отношение к нему. Сутки назад его никто не хотел слышать, а теперь его рвали не части.

Но голос в трубке смёл рассуждения. В мановение ока комната приобрела вновь привычно серые оттенки.

– На одном из мостов центрального парка вас будут ждать две лошади. Одна из них у вас попросит сигарету, но так как вы не курите, вторая попросит воды. Сигареты покупать не надо, а воды приобретите, пожалуйста, по дороге. Уж больно эти лошади потеют…

Это был женский голос, и он оборвался гудками.

Святик стоял, точно обухом ударенный по голове, а гудки в трубке, словно стали звоном в ушах после оглушения. Пытаясь собрать сказанное, ему больших трудов составило найти куски раскиданного рассудка.

«Чёрт возьми! Какие на хрен лошади?! Мир, что, вокруг с ума сошёл?! Не понимаю! Кто вообще эта женщина…?» – Святик на секунду замолчал. Перебрал то, что пришло на ум. Искромётно. С трудом сумев удержать, тут же постарался развить: – «А может это из шайки-лейки старика? И не обязательно участник кабинетной сцены… Их вон, полон „дом офицеров“. Даже тот, когда мы входили со стариком, подбежал, еле докурив, открыть дверь. Ещё так на меня покосился, будто я ему…, нет, им всем должен по гроб своей жизни. Ах, да и чёрт с ними со всеми. Старик мне предложил помощь, которой я так и не дождался, а в ней теперь и не нуждаюсь. Вон сколько звонков с предложениями… Выбирай любое издательство…»

Святик ещё долго продолжал беседу с собой, сам не заметив того, как оделся, вышел на улицу, и уже добравшись до центрального парка, очнулся, огляделся, и спросил себя вслух:

– Ну и, где мне их искать?

Вспомнив, что говорил женский голос, перебрал мысленно все мосты, что могли быть в парке. Так как стоял в ста метрах от одного, а их всего три, направился к нему.

Мост был пуст. Постояв минут пять, вспомнив встречу с художником именно на этом месте, двинулся дальше.

Второй мост был через эту же речку, но было там более людно. Сама переправа крепче, больше. Над речкой сильно не возвышается. В отличие от предыдущей, по ней можно проехать на машине. Свежий асфальт, белые балюстрады с самыми незатейливыми балясинами, те, что напоминают вытянутые амфоры, один тротуар и одна велосипедная дорожка. Нечасто проезжают медленно машины, переправляясь, въезжают на платную стоянку.

Понаблюдав за происходящим не много, Святик собрался уходить. Но вдруг на мост зашли две лошади, и направились в его сторону. Одна была поменьше, вторая покрупнее. Они шли и фыркали. Не решаясь предполагать дальнейшие действия, Святик стоял, как вкопанный. Коль всё так, как ему сказали, то эти действия будут изображаться в виде человеческой речи со стороны этих животных. Они подошли впритык, когда Святик вспомнил, что не купил воды. Ища ларёк, Святик оказался между кобылами, а не услышав ни слова в свою сторону, понял, что сходит с ума, и не на шутку распереживался. Одна из кобыл махнула хвостом, задев его плечо. Святик вновь стоял, рассматривая гуляющих людей. Ему самому жутко захотелось пить. В горле всё пересохло, и хотелось прокашляться.

На этот раз ларёк с водой попал в поле его зрения, и он поспешил купить бутылку холодной минералки. Двумя глотками он утолил жажду, и собрался идти к третьему мосту, – его трудно отыскать. Мало кто к нему наведывается. Старая, дряхлая переправа, заросшая кустарником и деревьями. Святик как-то был там в позапрошлом году, – еле прошёл по так называемой тропе, а на мост заходить побоялся – уж больно стар и не внушает доверия.

Только и успел закрыть бутылку, не совершив полного шага, услышал за спиной:

– Закурить не найдётся?.. – Голос, будто из бочки, а сказанное, точно, зависло в воздухе. Не дождавшись ответа, этот же голос заключил: – Если не курите – не беда – мы не огорчимся!

Святик повернул голову, и ему почему-то стало смешно, но он сдержал себя, лишь почесав затылок.

Сквозь лошадиный рот смотрело уставшее, но улыбающееся лицо, а рядом топтался такой же костюм. Две лошади – серые лошади в белых яблоках. Ну, прям, два орловских рысака.

– А водички можно?

– Неплохо было бы, а то потеем, как лошади… – на сказанное повисла тишина, и последовал двойной хохот. А Святик лишь улыбался, приподнимая озадаченно брови.

Не думая долго «орловские рысаки» опустошили бутылку в полтора литра.

Народ проходил мимо, каждый хотел заглянуть лошадям в рот. Маленькая девочка даже попросила папу, поднять её…

Когда один из костюмированных пошёл выбрасывать бутылку, второй подошёл к Святику поближе и сказал:

– За вами нету слежки…? – точно оглядываясь по сторонам, лицо в глубине костюма подвигало глазами. А Святик пожал плечами. – Надо быть осмотрительным. Вам тут передали… – из живота «лошади» высунулась человеческая рука. Всё внимание людей на себя взял «конь» отправившийся к урне (не иначе, так было всё запланировано), и без свидетелей удалось принять передачу. – И… мама попросила быть осторожней… – чудаковатый тон превратился в задорный смех.

«Идиотская работа..» – подумал Святик. Почему люди на неё соглашаются?

В момент мысли Святик сказанному удивился и растерялся. «Лошади» стали фотографироваться с людьми, и задать вопрос – что за мама – было уже невозможно. А видя, что дожидаться показаний бесполезно, Святик решил уйти.

Найдя отдалённую лавочку, и сжимая в руке нечто, умещавшееся в плотно сжатом кулаке, Святик какое-то время просидел в трансе. Он задумывался над жизнью, точно над сном. Теперь он не имел того запала, что был в нём сутки назад. Отмахнувшись от назойливой мухи, беспрерывно жужжащей, он, наконец, разжал кулак.

На ладони лежал маленький бумажный свёрток, плотно скрученный, похожий на гадальные рулончики, – те, что достают из коробки попугайчики. В своё время – незамысловатый промысел цыган – и самый безобидный…

– Дядя, а вам лошадка тоже конфетку дала..? – Неожиданный детский голос оборвал ход мыслей, и Святик улыбнулся в ответ, лишь покачав головой.

– Даша, не приставай к людям..! – Подбежала бабушка девочки, быстрым взглядом скользнув по внешнему виду Святика и более длительно засмотрелась на ноги… – Простите, она у нас очень общительная…

– Ничего, пустяки… – Отреагировал Святик, а сам опустил глаза, сопровождая взгляд пожилой женщины.

На ногах красовались домашние тапочки.

– Бабушка, а почему дядя в тапочках? У него, что, нету сандаликов?

Об этом они разговаривали уже отдалившись.

– Не знаю, наверное, нет… у него возможно и домика нет…

– Это как? – Не унималась девочка.

Бабушка же, явно не зная, что отвечать, как это привычно бывает, говорила, что зря:

– Как у собачек и кошечек…

– Ну, у нас же кошечка в домике живёт..!

– Но есть и другие кошечки…

– А это, по-твоему, другой человек..?

– Все люди разные…

Они уходили всё дальше, и слышно их было всё хуже. Скоро, их беседа растворилась в людской суете. А Святик посмотрел на свою поношенную домашнюю одежду. В голове его не укладывалось, – как мог так не задумываясь выйти. Ну, ладно – потасканная футболка; ну, бог с ними – со штанами, схожими на пижаму (в чём только не ходит молодежь), но тапки – две медвежьи лапы…

В машине валялись кеды, вытрусив мусор, Святик натянул их с большим трудом, – они стали какими-то маленькими. Здесь же, не выходя из машины, он развернул свёрток с ёмким содержанием:

«20.00, старый-престарый мост.»

Нужно быть полным кретином, чтоб потащиться сквозь заросли, туда, где не бродит ни души; по зову неизвестно кого.

«Не так уж и малы…» – Разминая ноги, рассудил Святик. А после вынесения вердикта кедам, он уже поставил на суд и самого себя, когда сошёл на чересчур узкую тропинку, раздвигая ветки: «Кретин…». Лаконично? – Да! Повернём обратно? – Нет!

– Я вас, здесь, вечность стою, жду! Где вы ходите? Поедимте! – Сказанное нос к носу, ошеломило Святика. – Давайте, прыгайте в лодку, а я следом за вами. Вы погребёте…

Непонятно, как, но перед ним, бог весть, откуда, возник взъерошенный мальчишка. Это был не Эрик. Святик о нём подумал сразу. Этот поменьше ростом. Его торчащие в разные стороны волосы, были светлы, а у Эрика – тёмные и стрижены коротко. Мальчишка стоял на камне и пробравшегося сквозь кусты Святика, встретил он тут же лицом к лицу.

– …а, куда плыть-то? – Залезая в лодку, теряясь, спросил Святик.

– Туда. – Взмахом руки мальчишка указал направление.

– И что там?

На данный вопрос пацан не ответил. Но уткнувшись в какой-то квадратик в руках, задвигал пальцами. Погода была пасмурной, и смеркалось раньше, – оттого разглядеть предмет сложно. Если бы это был телефон, свет с экрана отражался бы на лице, а так оно находилось вместе с прочим во власти всё гуще сбивающихся сумерек.

Святик не был большим специалистом по гребле, лодка выписывала кривые зигзаги, а вёсла хаотично и невпопад рвали поверхность воды. От такого движения мальчишка выглядел, как шарнирная кукла. Его лицо даже смотрелось подобно фарфоровому и, как намеренно, волосы напоминали игрушечный канекалон. На кого-то он был похож – Святик не мог понять, на кого же. Пытаясь рассмотреть, Святик забывал следить за рекой, которая грозила то мелью, то торчавшими из воды ветками, корягами, то самими берегами, ведь речушка и не была слишком широкой. Мальчишка, точно, так и надо, не обращал внимание на нелепое управление судном.

Горе-гребец кряхтел.

– Во что играешь? – Спросил Святик, совершая очередной рывок веслом, от чего лодку повернуло.

Мальчишка хихикнул…

– В пятнашки…, правда, плохо уже видно.

– Это квадратики с циферками?

– Ага.

– Знаю.

– Откуда?

– Этой игрушке «сто лет в обед»..!

Мальчишка хмыкнул, чуть скривившись, словно удивился сказанному.

– Не могу последнюю цифру поставить…

– А это, как у меня с кубиком Рубика – вечно крышу собрать не получается… нет, два раза вышло, а потом как-то не давалось.

– Что за крыша?

– Верхняя сторона… – Святик бросил весла, и, образовав «колодец» одной рукой, другой накрыл сверху.

– А-а-а!

– Или ты…

– Та знаю я, что это такое. Я его собираю каждый раз, когда берусь. Даже алгоритмы меняю. А это – у бабушки в ящике нашёл. Думал, гораздо проще кубика…

– Ну, вроде, как – да!

– Значит что-то здесь… – Мальчишка постучал указательным пальцем по виску. Закрыв коробку, посмотрел на Святика, поморщил нос, сдвинул брови, оглядел воду за бортом…

– Первый раз?

– Что именно?

– Гребёте…

– Не приходилось раньше.

– То-то я и вижу… Ну, нам не долго ещё плыть.

– Ну, то ладно! А зовут хоть тебя как?

– Елисей! – Как бы восклицая, произнёс мальчишка. Его щёки, будто разрумянились на сером воздухе.

– Что за конспирация, Елисей? – Продолжал не сдерживать себя Святик. – Я, правда и сам не знаю, зачем всё это делаю. Если б такое прочитал в книге, то принял бы за явный абсурд… Недолжен человек, в нормальной жизни, ехать «наобум Лазаря».

– Бывает, и небо видишь такое, что на картине выглядело бы выдумкой. – Мальчишка явно не собирался признаваться.

– Ну, так кто там меня ждёт…?

– Велено не рассказывать… – отрезал Елисей. И полез в лежавший на дне лодки рюкзак. Его сложно было рассмотреть (краски дня стали сливаться в один серый сумрак, ни тени, ни света, одни призрачные образы), но Святик понял это потому, что в руках у Елисея оказался телефон – довольно скромный, явно чтоб, лишь совершать звонки. Он быстро набрал номер.

Мгновение, – Святик слышал, как идут гудки.

– Ба…? Мы уже подплываем.

Сотовый вновь был отправлен в рюкзак.

А взгляд Елисея устремился вдаль.

Значит, плывём к бабушке.., это мало о чём говорит, конечно.

В голове Святик стал рисовать портреты, – какой могла быть бабушка Елисея. Взъерошенные волосы мальчишки никак не вписывались в образ, ждавший на каком-то из берегов проплываемой реки. И зачем?

Нос лодки упёрся в берег.

– Всё! Вылезайте… Вёсла в воду не бросайте…

Святик не знал, как поступить – куда деть вёсла, он ума не мог приложить.

– Ох, дайте! – Не выдержал мальчишка. – Это ведь гораздо проще ваших пятнашек. – Елисей налёг на вёсла и, перевернув через борт, уложил в лодку.

Дожидаясь мальчишку, Святик огляделся вокруг – ни души, ни фонаря, лишь сплошные деревья. Он не припоминал, чтоб здесь ему доводилось бывать. Более того, он удивился, что это всё ещё город, предполагая, всё-таки, что в этих местах ещё, и кто-то живёт. Иначе, зачем они сюда плыли?

Елисей деловито подошёл к Святику, в его руке загорелся фонарик, который он направил на тропинку, пролегавшую сквозь высокие заросли.

– Нам сюда… – и будто увидев беспокойство на лице Святика, Елисей тут же подбодрил: – Нам метров пятьдесят пройти осталось.

Так и вышло – метров через двадцать они повернули, и увидели тусклый свет во дворе. Этот свет освещал крышу маленького домика, стараясь пробраться сквозь щели забора и калитки. Совершив ещё тридцать шесть шагов, они оказались возле двора. Елисей первым шмыгнул вовнутрь, оставив всё нараспашку. Когда вошёл Святик, – повисла тишина. По верху пролетал, хлопая крыльями проснувшихся ночных птиц, ветер, и заурчало в животе. То ли – нервы шалят, то ли таки кушать хочется. Кроме, как попить сок, Святик ничего не съел после суточного сна.

Калитка закрылась за спиной, клацнула щеколда. Мальчишка, наворачивая круги по двору где-то что-то закрывая, куда-то что-то убирая, наконец, точно, не обращая внимания на Святика, подбежал к двери дома, скрывшись в нём. А Святику оставалось ждать, когда его пригласят. Он чувствовал себя в дурацком положении, на нём старая поношенная одежда, маленькие, жмущие кеды, находясь «за тридевять земель» от дома в полной темноте, было неизвестно, как возвращаться обратно, документы и ключи оставлены им в машине; он, словно видел сон – не иначе, как продолжая спать после «сумасшедшей компании».

За дверью дом молчал.

На окне стоял ободранный фикус, освещённый тусклым светом оранжевой комнаты, на фоне стареньких, избитых временем занавесок. Больше сказать было нечего, – внешне обычный деревенский домик, пока покрытый вечерним сумраком, тишиной и прохладой.

Над головой шелестела листва, выкрикивали свой клич птицы, нет-нет и хлопнув крыльями.

Рядом что-то подвыв, зарычало, издав звук похожий на чавканье, – так делают собаки. Но Святик отреагировал не сразу, он слил все звуки воедино, не придавая, ни одному особого значения. Когда же дверь распахнулась, и на пороге оказалась перед Святиком знакомая женская шевелюра, которую недавно он видел, но вспомнить сразу не смог, перед ним прошла, покосившись, кавказская овчарка. И тут-то его облило потом, да таким холодным, что он вздрогнул. Продолжая стоять на месте, он ни сразу сообразил, что в дверях его встречает Любовь Герасимовна.

Создавалось впечатление безмолвности в каждом её движении. Все её шаги запечатлевались полом беззвучно. Руки, свесившись вдоль тела, иногда пошевеливали указательным и средним пальцами, точно по какой-то странной привычке, – что-то перебирая. Будучи в кабинете она была одета в чёрное крепдешиновое платье с белым воротничком, теперь на ней был старый халат коричневого цвета, а поверх него повязан белый фартук в красный горох, размером со среднее яблоко. Лицо сейчас выглядело живым, она смотрела с остротой в глазах и слегка улыбалась. Там, в кабинете её вид был странным, словно принуждённым, её, будто всё тяготило, не давая покоя. Святик видел нового человека. Да, и уже не хотелось назвать её Эйнштейном, – не взирая, конечно же, на причёску. Также Святик уловил от неё запах рыбы, – что было, конечно, не очень приятно (рыбу Святик не любил). Что касательно дома – это было весьма скромное убранство, – Святик не ошибся, взирая ранее на окно с ободранным фикусом… Кроме него здесь были ободранные крокусы, драцены, китайская роза, и по всей видимости, над этим постарался серый полосатый кот небывалых размеров, который сидел сейчас на стуле, то в упор смотря на незваного им гостя, то нервно полизывая одну из передних лап, не решаясь преждевременно её опустить. Ещё одно: в доме постоянно кто-то играл на фортепьяно. Мальчишки видно не было – может это – он. Самотканые половики устилали пол; у одной стены стоял «Сталинский диван», рядом с ним возвышался шифоньер, оставшийся с тех же времён. Так встретила Святика первая комната. Вторая – была с телевизором, накрытым скатертью, а сверху стояла ваза. Это сильно удивило Святика – он никогда такого раньше не встречал. Рядом стоял диван (поновее увиденного ранее), но почему-то не напротив телевизора. Полка с книгами, сервант полный хрусталя и керамики, швейная машинка с ножным приводом, два стареньких кресла с погрызенными подлокотниками – видимо следы «пушистого полосатого домоседа».

Тишина.

И… снова звуки фортепьяно.

Третья комната оказалась настолько отличённой от предыдущих, что возникало ощущение другого мира. Словно в трёх временах побывал Святик. В этой комнате всё было новым, ультрасовременным, – пол из ламината, натяжной потолок с точечной подсветкой, минимум мебели (один кожаный диванчик, длинный пенал из стекла с книгами и современными статуэтками, большая плазма, напольная ваза и такие же, как в кабинете Эльдара Романовича часы на полу, на столе ноутбук). И среди всей этой современности, казалось надменно, стоял музицирующий инструмент – самостоятельно.

Появился Елисей.

А Святик, как вкопанный стоял и смотрел на кем-то заколдованное пианино. Елисей видя удивлённое лицо, спешно комментировал:

– Это наша «Фонола Хупфельд»…

И воображению Святика предстал призрак, живущий плечом к плечу под одной крышей с хозяйкой дома (но вопрос: кто из них хозяйка?).

– Это пианола. Её отличие от обычных её родственников в том, что она может играть без музыканта. Её изобрёл Людвиг Хупфельд в 1887 году… – Разрушив сказанным полёт Святиковой фантазии, Елисей разулыбался.

Затянулась пауза. Внук посмотрел на бабушку, она сделала несколько жестов, а он показал ей также что-то в ответ.

– Бабушка хотела бы, чтоб вы присели на диван. У неё есть с вами… к вам… разговор.

В дверях показался кот. Оглядев присутствующих, а затем комнату, он фыркнул, потрусил головой, быстро развернулся, и убежал. Не по духу, стало быть, приходится ему это помещение.

А Елисей продолжал общение с бабушкой. После они присели следом за Святиком.

– Да, кстати, бабушка спрашивает, вы кушать хотите?

Есть, конечно, хотелось, но: во-первых: неудобно. Во-вторых: кухня чужая, а это самое главное, потому что, когда станет плохо (а Святик был в том уверен), то будет не до приличий.

– Не хочу, спасибо!

Елисей покачал бабушке головой, а она что-то показала рукой.

– Тогда начнём! – Чуть ли ни торжественно объявил мальчишка.

Любовь Герасимовна пересела на диван к Святику, а её внук сел на стул перед ними. Святик ощутил запах рыбы более остро.

Руки писали по воздуху свои загадочные иероглифы.

– 1967 год, третий класс фортепьяно.

Меня мать потому и отдала в музыкальную школу, что слух был у меня, более чем, идеальный. Хотя сама я того не понимала.

«А где ты ещё встретишь человека, – говорила мать, – чтоб так же, как и ты слышал Моцарта за три квартала, из тихо играющего патефона и нота в ноту его напевал…?»

Похоже, нигде я не видела! Да и, где мне было встречать и, когда? Мне отроду было-то восемь лет. Я, лишь думала, что слышать так в порядке нормы. Но маме виднее было, она в шесть раз больше меня прожила, – рассудила я.

Отправилась я изучать музыкальную грамоту.

Урок сольфеджио вёл сорокадвухлетний мужчина. Я жутко не любила его занятия. А его бесил мой слух. Слышала я в звучании ноты больше, чем следовало. И, когда я пропевала нажатую им клавишу, он кривил лицо и сквозь зубы процеживал: «Я что разве так нажал…?»

Дело в том, что когда я слышала настоящую… ну, оригинальную музыку, то там был всегда отлаженный инструмент. А в нашей школе лишь одно пианино было идеально настроено. Стояло оно в закрытом кабинете, но нам говорили, колки его стёрлись, и настроить невозможно. А так как на нём играл и обучал игре легендарный преподаватель школы, то оставили в память о нём, даже подписали.

Однажды кабинет был открыт. Там убирали. Я же пришла раньше положенного времени на полчаса. Никого не было в школе. Царила тишина и изредка гремело ведро. Я аккуратно заглянула, уборщица усердно тёрла пол. Я тихо вошла, и встала рядом с инструментом. За спиной тёрла пол тряпка, а мои руки открыли крышку, и коснулись клавиш. Сначала беззвучно, а затем: «ТАДАДАН -…» – первые три аккорда из «сонаты №8, Бетховена», а за мной раздался визг. Чуть ли не до смерти испугалась баба Валя, и выбежала прочь, бросив швабру. Я только вздрогнула и обернулась. В дверь спустя полминуты просунулась обмотанная платком голова с бледным взмокшим лицом.

– Ты что ли, Любка? – Лицо, как известью покрылось. А я лишь поздоровалась.

– А я уж думала, не иначе, как сам Никифор Палыч вернулся с того света… ой, Господи! Прости душу мою грешную! – И давай креститься, будто её заело.

А я продолжила играть.

Это был хороший инструмент – его звук напоминал мне записи, что лились из-под рук мастеров, там за пределами винила. Отбрасывая шуршание иглы, я внимала звучанию нот.

– Ты бы, хоть предупредила… – не унималась баба Валя, – …разве ж так можно?! Хорошая ты девочка, но спонтанная какая-то, неожиданная…

– Простите..!

– Да, что уж… ты это… недолго… оно ж вроде, как нельзя.

Я покачал головой, и через минут пять опустила крышку пианино. А баба Валя после меня протёрла пол и замкнула кабинет.

– Эту пиянину* сам Никифор Палыч купил, ни одного настройщика до ней не подпускал… всё сам… Лет восемь стоит без хозяина. Как помер, так и умолкла. Ага, и вот с тех пор первый раз и услыхала… То ж и испугалась дюже. Ну, да ладно! – Махнула тряпкой и пошла выливать воду.

А преподавателя по сольфеджио бесило мнение других учителей обо мне, – те за меня сильно вступались и говорили, что тот ко мне чересчур пристрастен и помимо того относился с незаслуженным пренебрежением.

И вот очерёдной урок. У преподавателя окончательно сдали нервы, и он швыряет мне в лицо, схватив с пюпитра, нотную тетрадь.

Сразу я не плакала. Плакала потом, – когда произошло самое страшное.

– А вы, что, матери ничего не сказали!? – Возмутился Святик, сначала в сторону Елисея, а сообразив создавшуюся ситуацию, повернулся к рядом сидящей Любови Герасимовне.

Она покачала отрицательно головой.

– Но, почему?! – Не унимался Святик.

Последовал набор жестов. Их подхватил Елисей:

– А вы сказали своей матери о проделках вашего отчима, когда он был вашим учителем в школе?

– Она сама узнала об этом. – Быстро дал ответ Святик, но засечку сделал по поводу осведомлённости своих оппонентов о его жизни.

– Вот и моя мать позже всё узнала сама.

Я просто не стала драматизировать. Вышла из класса и больше не вернулась. Ходила целый месяц непонятно куда.

Одна из учителей пришла к нам домой, и спросила, почему я не появляюсь в музыкальной школе. А мать спросила с меня со всем, так сказать, пристрастием. По поводу сольфеджио я не заикнулась и, никто из учителей об этом случае ничего не знал, соответственно матери они сказать не могли. Сказала спустя три месяца баба Валя – наша уборщица. Она давно настраивалась, и мало того, чтоб сказать моей маме, чтоб устроить взбучку «мистеру сольфеджио» (ему она поставила солидный фингал, разбила нос и опозорила на всю школу), который вскоре вспомнил обо мне, решив отомстить. Но опять меня спасла баба Валя.

Я снова стала ходить в музыкальную школу. Преподавателя по сольфеджио уволили. На его место пришла женщина, и всё было тихо и спокойно. Пару раз я встречала его на улице, делая вид, что его не замечаю – быстро проходила мимо, спеша скрыться за ближайшим углом. А новая учительница была тихой, можно было подумать о её безразличии. Уроки свои проводила с полным равнодушием к работе и нам. Спустя время она уволилась, говорят, чем-то заболела, а позже дошёл слух, что она умерла. Городок был маленький, специалистов взять не откуда, приезжать никто не хотел. Пришлось вернуть прежнего… Он же изменился, и уже не вёл свои уроки, как раньше – теперь он был обходительный, объясняя всё до последнего. Он даже попросил у нас с мамой прощения. А баба Валя предупредила его, что за ним следит, но он повода усомниться не давал.

И вот подружившись с моей мамой, сделал ей через месяц предложение. Жили мы в маленькой комнатушке местного общежития, а у него был дом с палисадником. В общем, ясно, что мы переехали в его дом. Детей у них не было общих, росла я и дальше одна у мамы. А разговор один услышала – довольно неприятный. Он обвинял мать в бесплодии (но меня ведь она родила, что и старалась доказать ему). Тогда я первый раз услышала слово «импотент», которым назвала его мать. И в тот момент, когда я заглянула на кухню, мать крикнула и повалилась на пол, а у отчима в руках была сковорода. Лужица крови образовалась под головой упавшей мамы. Я остолбенела. Не могла сдвинуться с места, а он, явно предвидя заранее, спокойно на меня глянул, вымыл ручку сковородки, вытер полотенцем, поставил стул на то место, где стоял во время удара, завернул меня в полотенце, поднял на стул и, вручив орудие убийства мне в руку, вышел из дома. Вернулся он с милицией.

Вот тогда-то я и плакала. Понимая, что маму не вернуть, я не знала, как жить дальше.

– И вас посадили..? Ну, или, как там поступали с детьми..?

– Не важно, как поступали с детьми. Абсолютно не важно! – Любовь Герасимовна опустила руки, её внук замолчал, смотрел на бабушку. Она огляделась по сторонам, встала с дивана, и прошла через комнату. Наклонившись, подняла гантель, прикинув вес, раскрутила, поменяла блины и поднесла к Елисею. Он посмотрел странным взглядом на бабушку, а она жестом попросила его взять снаряд в руку. Было видно, что мальчишке следует стараться, чтоб держать. Следующим жестом была просьба поднять руку с этой тяжестью, стараясь замахнуться. Мало что вышло у Елисея. Любовь Герасимовна махнула рукой и села на место.

– Вот видите! – продолжили они.

Святик смутился.

– Я не могла поднять сковородку. И милиция это понимала, и безоговорочно приняли тот факт, что я не совершала этого преступления. Зарёванная, я сидела на корточках с ногами на стуле, опёршись подбородком в сковородку. Отчим, руководствуясь, не пойми чем, решил повесить на меня свой косяк. Но следователи, понимая всё стремление преступника свести тяжесть содеянного к минимальной мере наказания, а лучше вообще остаться безнаказанным, отправили его за решётку, без лишней арифметики, на пятнадцать лет.

Мать похоронили, а меня отправили в интернат.

Сильно переживала баба Валя, когда все лишь поохали-поахали, она хотела меня забрать к себе. Но… ей отказали, – мол, старая очень и ряд прочих проблем, которые на неё возлагались по удочерению, были ей не по силам. А навещать меня приходила. С гостинцами, подолгу что-то мне рассказывая того, что я не помню.

А потом я осталась одна. Настал день, когда баба Валя не пришла. Не пришла она и на следующий день, и на следующий… А я выглядывала в окно, – садилась и часами смотрела не идёт ли замотанная в платок голова. Она не шла.

Когда я выросла, то поняла, что баба Валя умерла и, как не крути, я всё равно осталась бы одна.

Елисей смотрел на бабушку сосредоточено, иногда переводя быстрый взгляд на Святика.

Святик пока не имел ни малейшего представления, зачем ему всё это знать, но для себя брал на вооружение, как материал для книг. Ведь столько историй им было услышано за короткое время. Он не страдал дефицитом фантазии, и мог с лёгкостью сложить текст из воображаемого. Но знал прекрасно, – что лучше не придумаешь, когда тебе на подносе подают готовые сюжеты, при этом так качественно изложенные.

Поэтому ему было интересно лезть сквозь заросли, ехать на встречу с псевдоживотными, выслушивать, на первый взгляд, маразматиков…, но видимо и стоит прислушаться, а ещё призадуматься – ведь просматривается существенная связь представленных образов и его с ними в том числе. И пусть некоторое призрачно, но, – по всей видимости, пока – например, та же баба Валя. Её ведь тоже напугали, как и родственника Святика, но не умерла она от разрыва сердца. А ещё приведённые его вниманию люди, имеют схожесть историй своих родственников, опять-таки включая Святика. В частности отличились матери. Затем стоит обратить взгляд рассудительности на намерения попыток суицида и то, что соискатели смерти разделены на группы, различимые в видах акта, но при этом же что-то ведь их объединяет – завуалированное от глаза людского – простого обывателя. И что хочет потребовать за помощь Эльдар Романович, можно лишь пытаться догадываться. К примеру – написать книгу – совершенно нового жанра. Так это было бы интересно, но к чему устраивать экивоки, и не сказать всё, как есть. Так и так мол, Святослав, есть возможность вылезти из этой ямищи, но надо написать книжонку на страниц, эдак пятнадцать, авторских, а, то и двадцать, только сюжетик такой вот хочется…

Ход мысли Святика нарушили довольно громкие звуки «Фонолы-Хупфельд». Пианола заиграла неожиданно громкую прелюдию. На это не отреагировали Любовь Герасимовна и Елисей, их руки что-то бурно обсуждали. Для Святика же эта «речь» была, точно тёмный лес. И у него возник вопрос: А что же всё-таки случилось с Любовью Герасимовной? Она ведь, выходит, судя по рассказу, вполне была говорящей.