Читать книгу Неудобный русский (сборник) - Влад Ривлин - Страница 5

Адвокат Мордехай Шалман был смертельно болен и ясно осознавал, что скоро умрёт. В том, что рано или поздно ему придётся умереть, он никогда не сомневался и, как ему казалось, всегда относился к этой неизбежности философски. Как говорится, чему быть, того не миновать. Но он никогда не предполагал, что всё это будет так чудовищно и нелепо.

В том, что произошло с ним, не было никакой логики. В этом он был абсолютно уверен. Ведь он был богат и могуществен, почти бог, а боги не болеют и не умирают. Узнав страшный диагноз, он был уверен, что это ошибка, потому что такое может случиться с кем угодно, но только не с ним. Ведь он – баловень судьбы, всегда и везде первый, самый лучший из всех в своём деле и вообще самый-самый… К тому же, он всегда вёл здоровый образ жизни и единственной его слабостью было курение. Курил он много, почти без перерыва, и на все предупреждения о смертельных недугах, вызываемых этой привычкой, лишь усмехался. Дорогие сигары были его страстью и являлись для него своего рода ритуалом. Закончив дела и удобно устроившись в своём кресле на веранде или в просторной гостиной, он любил не спеша раскурить дорогую сигару. Однако с началом болезни этой традиции пришёл конец, и теперь начатая ещё полгода назад коробка сигар неизменно стояла на видном месте в его кабинете. Но Шалман больше к ней не притрагивался и даже не смотрел на свои любимые сигары, а лишь постоянно с тревогой прислушивался к своему организму, пытаясь разобраться, что же с ним происходит. Когда диагноз был многократно подтверждён и никаких сомнений по поводу болезни уже не оставалось, он совсем сник и теперь плакал по любому поводу.

Пытаясь как-то взбодриться, он начинал вспоминать наиболее приятные эпизоды своей жизни – свои успехи и былую славу… На какое-то мгновение он снова начинал чувствовать собственную значимость, но тут же вдруг с ужасом осознавал, что всё это – его титулы, деньги и связи – совершенно ничего не значит перед лицом смерти, а значит, и никак не защитят его от неё.

– Как же так? – с ужасом спрашивал он самого себя. – Зачем тогда всё это, если то, чего я достиг, не способно защитить меня от болезни и смерти?

И тогда всё, чего он добился в жизни, казалось ему несерьёзным, будто вся его жизнь ушла на какую-то детскую забаву. Ещё он стал замечать, что количество людей, которые постоянно окружали его, стремительно уменьшается. Пока он был здоров, ему иногда звонили даже ночью. Казалось, он нужен был всем, и многие уверяли его, что решить определённую проблему сможет только он один. Это льстило его самолюбию, и он был рад такому вниманию. Но с началом болезни звонков становилось всё меньше. Сначала прекратились все деловые звонки. Это произошло после того, как он публично объявил о своём уходе в связи с болезнью на заседании директоров адвокатской конторы «Хакман и Шалман». Наиболее настырные клиенты какое-то время продолжали ему звонить. Они уговаривали, просили, умоляли… Но он весьма резко расставил все точки над i, заявив, что до окончания лечения никоим образом не намерен заниматься какими-либо делами.

Денег у него было достаточно, чтобы победить любую болезнь и жить если не вечно, то, во всяком случае, очень долго. Так он успокаивал себя. Но оказалось, что деньги очень мало помогали ему в лечении болезни и нисколько не отдаляли смерть. И от этого он чувствовал себя ещё более беспомощным в единоборстве со смертельной болезнью, будто ребенок, пытающийся обмануть умудрённого жизнью взрослого человека. По мере того, как болезнь прогрессировала, он действительно всё больше походил на ребёнка – капризного, плаксивого, каким и был когда-то в детстве. От прежнего властного, величавого вершителя судеб не осталось ничего. Как будто прежде, чем забрать его с собой, смерть решила покатать его на своей карусели, и вот он стремительно летит обратно в детство, где был капризным, слабым, но амбициозным. Ему было страшно и очень не хотелось туда, откуда ещё никто не возвращался. Мордехаю казалось, что он стремительно летит в какую-то страшную бездну с огромной высоты и лихорадочно пытается за что-нибудь ухватиться. Но бездна с каждым днём становилась всё ближе.

Первое время в лечебном центре, куда его уговорила лечь жена, он постоянно требовал к себе особого отношения и возмущался или скандалил, если не видел должного, как ему казалось, отношения к себе со стороны персонала. Врачи и медсёстры поначалу относились к Мордехаю почтительно, но постепенно внимание к нему ослабевало, и он это чувствовал. Сначала это проявлялось в мелочах. Если вначале на каждый его звонок тут же прибегала медсестра, а когда он требовал к себе врача или даже заведующего отделением, то те, бросив все дела, – если, конечно, не находились в операционной или не были на месте – спешили к нему, то спустя какое-то время медсёстры появлялись не сразу, а врач теперь отделывался общими и ничего не значащими фразами даже во время утренних обходов.

За время болезни он стал чрезвычайно подозрительным. Всегда прижимистый, он поначалу щедро платил медицинским светилам, консультировавшим его по поводу болезни и тратил огромные суммы на лечение. Все лекарства, которые ему прописывали, стоили баснословно дорого. Но он воспринимал это как должное и верил в медицину для богатых. Своё лечение он начал у своего друга-медика. На какое-то время ему стало легче, и он даже снова появился в офисе. Проведённые проверки показали, что опухоль в лёгком уменьшилась почти на треть. Воодушевлённый результатами, он собирался было снова взяться за оставленные ранее дела, но буквально через месяц у него начались сильные боли в пояснице, и он снова слёг. Обезболивающие помогали мало. Он позвонил лечившему его другу и послал того к дьяволу в ад. «Все там будем», – усмехнувшись в трубку, ответил друг.

Приступы боли сопровождались у него приступами ярости. Его всегда бесило, когда кто-то пытался его обмануть. Раз хотят обмануть, значит, держат его за дурака. А больше всего в жизни он боялся остаться в дураках. Он был уверен, что бывший друг лишь тянул из него деньги и ничего не делал для его спасения. Тогда он обратился к другому своему приятелю, известному пульмонологу. Но и это лечение ничего не дало. Его состояние стремительно ухудшалось. У него стали опухать ноги, он с трудом ходил, стал плохо видеть. Лишь голос звучал по-прежнему так же грозно, как и когда-то, когда от его решения зависела судьба человека.

Многие годы он вёл дела крупнейших банков страны против должников, которые, взяв кредит для покупки дома, впоследствии не могли платить. Сколько их было, тех, кто умоляли его, плакали, в отчаянии рвали на себе волосы, грозились убить и себя и его. Но он всегда был неумолим и безжалостен по отношению к должникам. «Как сама смерть», – подумал он вдруг, вспомнив, как всегда добивался своего.

К нему приходили красивые женщины, в одиночку воспитывавшие своих детей, и он мог получить от них всё, что угодно за отсрочку платежа, или незначительное уменьшение суммы долга. Про себя он презрительно называл их «курицами». Их отчаяние веселило его, и он, когда он был моложе, не раз «лакомился», как сам это называл, «курочками». Строптивых же он таскал по судам, выписывал ордера на арест имущества и самих должников, выгонял целые семьи на улицу, но даже после этого не прекращал свою охоту. Даже лишившись дома, они по-прежнему были должны ему, и он не оставлял их в покое. Он мог продолжать их преследовать, благодаря кабальным законам, которые сам же и инициировал, будучи юридическим советником правительства. Став старше, он утратил интерес к «курочкам» и переключился на более крупные дела.

Торговля банковской недвижимостью приносила ему баснословные прибыли. Выкупив за бесценок квартиры или дома должников, иногда за четверть стоимости, он перепродавал свою добычу через посредников в разы дороже. Он стремительно богател, и деньги, вместе с сигарами, стали его страстью. Большую часть своей жизни он решал, кому и как жить, и никогда никого не спрашивал, чего они хотят. Часто он в открытую смеялся над должниками, требовавшими уважения к своему образованию, социальному статусу, заслугам, возрасту. Для него они значили не больше, чем насекомые, и он чувствовал себя богом. Власть над людьми пьянила его, и он уже не мог без неё обходится, как алкоголик без спиртного. И вот теперь он сам стал жертвой неумолимой и смертельной болезни, чувствовал себя жалким насекомым и плакал, как ребёнок, по любому поводу.

«Как всё в жизни несправедливо», – думал он. Скольким людям он помог обогатиться!.. Всем этим безродным маклерам, подрядчикам, банковским чинушам. Ежедневно его проклинали десятки, возможно, сотни тысяч людей, но он был непоколебим, сам обогащаясь на слезах и крови и обогащая других. Теперь же никто из тех, кто разбогател благодаря ему, наверняка даже не вспоминали о нём. И, прикованный к постели, он из последних сил злился на то, что на него никто не обращает внимание. Жена, поначалу сидевшая возле него неотлучно, теперь появлялась крайне редко. Получив от него генеральную доверенность, она объясняла своё отсутствие проблемами дочки. «Где ты шляешься?!» – злобно орал он на неё, когда она появлялась в лечебном центре. В бессильной злобе он отворачивался от неё и либо впадал в забытье, либо просто лежал насупившись.

Больше всего он боялся оставаться один, когда начинались приступы боли. Именно в такие минуты жены никогда не было рядом. А она всё время лишь успокаивала его, когда появлялась, говоря: «Я с тобой». Однажды, когда он упрекал её в том, что она его бросила, жена сказала: «Я буду с тобой до самого конца. Я дойду с тобой до самых ворот». «Каких ворот?!» – со слезами в голосе, фальцетом спросил умирающий адвокат. «Ворот в другой мир», – спокойно ответила она. «А дальше?» – жалобно спросил адвокат. «А дальше ты пойдёшь один. Я не могу зайти туда с тобой», – ответила жена. Потом он уже не помнил, был ли то разговор с женой, или ему все привиделось. Как только он закрывал глаза, он видел лишь огромные ворота и ни души вокруг. А когда сознание возвращалось к нему, он видел либо полумрак комнаты, либо ярко освещённую отдельную палату, в которой лежал совершенно один.

С разрешения жены его перевезли в отдельный блок, предназначенный для умирающих. Долгое время он не мог понять, почему медперсонал почти совсем перестал с ним считаться. Медсёстры, как роботы, выполняли самую необходимую работу: меняли ему памперсы, подключали капельницы, привозили еду. Часто он вовсе не притрагивался к пище, и поднос с завтраком мог простоять около его койки до самого обеда, а обед – до ужина. Если он жаловался на боли, они кололи ему дополнительную дозу наркотических обезболивающих или ставили специальные наклейки, снимавшие боль. На все его жалобы, слёзы и грозные крики медсёстры теперь не обращали внимания, и от этого он злился ещё больше, но сделать ничего не мог. Адвокат никак не мог понять причину такой резкой перемены к нему. Но на самом деле всё объяснялось довольно просто: получив генеральную доверенность, жена сочла расходы на лечение мужа неоправданно высокими, и хотя и оставила его в престижной клинике, но перестала оплачивать дорогостоящий уход и лечение. «Вряд ли он когда-нибудь ещё поднимется со своей постели», – рассуждала она, – а нам ещё предстоит на что-то жить». То, что он уже не поднимется, понимали все, и уже не обращали внимания ни на его грозный голос, ни на властные нотки в интонации. Отменить доверенность у него уже не было сил. Жена предала его. «Дрянь! – вне себя от ярости думал он. – Она всем, абсолютно всем обязана мне, эта бездарь, ничтожество, шлюха! Чего ей не хватало? Я вытащил её из нищеты, она никогда не работала. Неблагодарная тварь!» И он плакал от собственного бессилия. А дочь, почему нежно любимая дочь отвернулась от него? Этого он никак не мог понять. Его дочь, о жизни которой он знал всё до мельчайших подробностей, которая советовалась с ним по любому поводу!.. «Где она?!» – в отчаянии думал он. Ведь он всю жизнь, несмотря на страшную занятость, всегда находил для неё время, решал все её проблемы, денег давал всегда столько, сколько она хотела. Первое время, когда болезнь только проявилась, дочь неотступно находилась возле него. Потом, когда его состояние резко ухудшилось, она появлялась редко, занятая своими семейными проблемами. Он просил её привести к нему внуков, и однажды она выполнила его просьбу. Внучка пришла навестить деда с букетом цветов, но, увидев старика, расплакалась и потом категорически отказывалась к нему приходить. На вопрос, почему она не привозит к нему внуков, дочка без обиняков объяснила, что не хочет травмировать их психику столь тяжёлым зрелищем.

Старшая дочь давно жила в Америке. С отцом у неё были сложные отношения. Она рано ушла из дома и с тех пор ни разу в этот дом не возвращалась. Узнав о болезни отца, она стала собираться домой, но всё никак не могла собраться: находились какие-то неотложные дела – то по работе, то по дому. Отношения с младшей сестрой у неё тоже не сложились. Но, когда пришла беда, она стала чаще разговаривать по телефону с сестрой. «Неужели ничего нельзя сделать?» – спрашивала старшая младшую. «Он всё равно умрёт», – спокойно отвечала младшая.

Во время нечастых и коротких визитов жены, всегда заботившейся о приличиях, он в бессильной злобе, срываясь на фальцет, кричал ей: «Я хочу умереть в собственном доме! Почему я не могу умереть в собственном доме?!» «Здесь тебе будет лучше», – отвечала жена. В бессильной ярости он ругался, а обессилев, снова впадал в забытье.

Под балконом палаты был прекрасный парк, и, если окно было открыто, до него доносились ароматы цветущих деревьев. Но сил встать со смертного одра уже не было. «Скорее бы смерть», – подумал он. «Чего ты ждёшь?!» – крикнул он вдруг, будто обращаясь к самой смерти. Он продолжал кричать, даже впав в забытье. Теперь она была совсем близко, и ему казалось, что он даже может разглядеть её лицо. «Я всего лишь исполнитель, – ответила смерть, – не я решаю, как и когда тебе умереть», – и старику казалось, что она улыбается ему. Боли были совершенно невыносимые, несмотря на все обезболивающие, и он кричал почти не переставая. Так прошло недели две, пока однажды ночью из его палаты не вывезли ссохшееся маленькое тельце. Из-под простыни торчал белый пушок волос, похожий на перья разделанной курицы, и от этого он казался особенно жалким. Это всё, что осталось от грозного адвоката.

Спустя несколько дней вдова принимала работу бывшего патологоанатома, а ныне специалиста по восстановлению лиц усопших. «Посмотрите – какая работа!», – самодовольно говорил он, глядя на тело умершего. Он смотрел на свою работу, как на произведение искусства. Гримаса смерти на лице покойника исчезла, лицо бывшего адвоката было умиротворённым и даже каким – то благостным. Ничто в этой маске не говорило ни о пережитых страданиях, ни о прожитой жизни. Это был рисунок поверх рисунка. «Да, великолепно», – похвалила вдова и полезла в сумку, чтобы расплатиться с мастером.

Похороны прошли скромно, но на памятник вдова не поскупилась. Она теперь единолично распоряжалась всем огромным состоянием покойника, потому что усопший, в прошлом убеждённый атеист и сильный адвокат, наотрез отказывался признавать даже саму возможность собственной смерти и поэтому не оставил никакого завещания. Согласно закону, все права на имущество перешли к его вдове. Памятник получился шикарный – целая усыпальница из дорого мрамора, почти как у древних фараонов. Фотография некогда всесильного адвоката теперь украшала роскошную стелу. Вдоль ограды были вкопаны «вечно цветущие» искусственные цветы. С вершины стелы адвокат с холёным лицом и благородными сединами приветливо улыбался живым, будто радовался, что его страдания наконец-то закончились. Он казался таким же, каким был в жизни: вальяжным, величественным, с неизменной равномерно растянутой улыбкой на тонких губах и в очках-хамелеонах, из-за которых никогда нельзя было уловить точное выражение его глаз.