Читать книгу Струны пути - Влада Медведникова - Страница 2

1.

Дни тянулись медленно, время стало ленивой, неспешной рекой.

Он просыпался на рассвете, но до прихода ночи не должен был выходить из дома. Уже знал каждую комнату, каждую половицу; запомнил, сколько ступеней на лестнице, ведущей в подпол, и сколько соцветий чертополоха в венке над дверью.

Много раз хотел переступить порог при свете дня, но вспоминал испуганный голос Мари. «Сейчас нельзя, нельзя, – повторяла она и хватала Чарену за плечо, толкала обратно в дом. – Нельзя».

Это слово он выучил одним из первых.

Мари была добра к нему. Ничего о нем не зная, пустила к себе и теперь делила с ним кров и пищу, а по ночам дарила любовь. Мари совсем не походила на женщин, которых он встречал до болезни: высокая, волосы острижены коротко, загорелое лицо осыпано веснушками. Мягкие линии скул, глаза серые, как пасмурное небо, – Чарена не мог понять, из какого она народа. Да, совсем не такая, как женщины в его родной деревни, совсем не такая, как девушки в столице. Только взгляд порой становился знакомым, страх и жалость вперемешку. В последние недели болезни Чарена часто ловил такие взгляды.

Но болезнь ушла. И с каждым днем все проще было не думать о душащей лихорадке, о боли, вгрызающейся в тело, о запахе шалфея и о шелковых простынях, скомканных, мокрых от пота. О волках, воющих у подножия лестницы, и о луне, восходящей над галереей дворца.

Да, днем было просто забыть о болезни. Но ночь порой взрывалась кошмарами, и Чарена просыпался оглушенным. Не в силах шевельнуться, лежал рядом со спящей Мари, смотрел в темноту и как наяву видел искаженное от ярости лицо черноволосой рабыни, слышал ее крики: «Ты заслужил это, Чарена! Всю эту боль, все мучения, ты заслужил их! Луна прокляла тебя!»

Луна совсем не изменилась.

Когда темнело, Чарена выходил на крыльцо и смотрел в небо, привыкал к новым очертаниям созвездий. И сейчас сидел на ступенях, следил, как наливается чернотой высь над кромкой леса, а лунный серп становится все ярче. Незапертая калитка постанывала от порывов ветра, шелестела листва в саду, и сквозь нее пробивался дальний свет фонаря.

Там, за забором – улица, а вдоль нее дома: одни обветшали, другие и вовсе заколочены, брошены. Еще дальше – широкая дорога, где изредка с гудением проносятся самоходные повозки-машины. Мари несколько раз водила его туда после захода солнца, показывала сторожку возле тракта, навес и огромные бочки с горючей смесью. «Бензин», – объясняла Мари, и Чарена повторял про себя новое слово, пытался запомнить. Садился на скамейку в тени и смотрел, как Мари или Кени кормят подъехавшую машину бензином. От чанов и шлангов тянулся странный, пьянящий запах, и хотелось оставить тихий приют. Встать и отправиться на восток, шагать, слушая, как бьется в глубине земли мерцающий путь. Зовет в столицу.

Но слишком многое оставалось тайной. Даже разговаривать на новом языке Чарена еще не мог по-настоящему, лишь объяснялся кое-как, теряя и коверкая слова.

Или все же пора?

– Рени! – позвала Мари из глубины дома.

Что сталось с людьми, почему они стали носить бессмысленные имена и не пытаются найти настоящие? Его собственное имя – Чарена – больше не принадлежало лишь ему. Теперь так звались многие, словно и не имя вовсе, а прозвище, обычное, частое, как подорожник вдоль троп. И будто мало этого, – люди не желали произносить имена целиком, сжимали их, обрубали до пары слогов. Все это удивляло больше, чем новый язык и причудливые механизмы.

Как может человек следовать судьбе, если не знает даже своего подлинного имени?

*

Дорога позвала, когда ему сравнялось двенадцать лет.

Родной дом стал тесным, весенний воздух будоражил кровь, и хотелось бежать, – вдоль реки, вниз по склону холма. Мчаться наперегонки с кьони, потеряться в волнах цветущей степи.

– Прежде, чем отправишься в путь, – сказала Карионна, – пройди обряд. Без имени ты ребенок, Кьоники. Не сможешь отыскать дорогу.

Кьоники, Волчонок – таким было его детское прозвище. «Кьони всегда к тебе приходили, – говорила Карионна. – Появлялись, еще когда ты лежал в колыбели, бродили за оградой. Твой отец выходил, прогонял их, но они возвращались».

Родителей Кьоники не помнил. Знал о них лишь по рассказам, похожим на обрывки легенд.

Прежде деревня стояла на пологом берегу, а дом Карионны был в стороне, ютился на крутом обрыве над водой. Маредж, дочь Карионны, пошла стирать на реку и увидела лодку, плывущую вниз по течению. Гребца звали Тейрит, он сошел на берег, построил дом для Маредж и взял ее в жены. У них родился сын, посмотреть на которого сбегались белые волки. Но счастье было недолгим. Дух реки разгневался, случился небывалый разлив, страшное половодье, много людей погибло. Воды унесли и Тейрита, и Маредж, но их сын уцелел – гостил у своей бабки, Карионны. Река не добралась до дома над обрывом.

Кьоники знал, что часть уцелевших винит его и Карионну, но чем они могли прогневать духа реки? Другие говорили: «Родился в счастливый день, вот и повезло». Но все они не спешили заговаривать с Кьоники, когда тот заглядывал в деревню. Боялись Ки-Ронга.

Карионна рассказывала, что Ки-Ронг появился вскоре после половодья, и странно – этот день Кьоники помнил, а что было до того – нет. Словно река смыла прошлое. Оставила лишь память о маленьком кьони, о его шаткой поступи, трухе, налипшей на мокрую белую шерсть, и о счастье, вспыхнувшем в голубых глазах, едва Кьоники оказался рядом.

Найденыш вырос в огромного зверя – огромного даже для кьони – и всегда следовал за Кьоники, не оставлял его ни на миг.

Вместе они отправились и в святилище Безымянного духа. Миновали деревню, обогнули гречишное поле и оказались на пустоши. Даже крапива не росла на растрескавшейся земле, лишь редкие травинки тянулись к солнцу. Казалось, кто-то выжег склон холма, оставил подпалину среди зелени. В дальнем конце пустоши возвышался жертвенник: серая глыба камня, а над ней – шатер из узловатых ветвей и выкрашенные в черное оленьи рога. Алтарь и земля вокруг были усыпаны пеплом.

Сперва Кьоники подумал: пусто, пришли в неурочный час. Но потом тень возле жертвенника шевельнулась, поднялась, и на свет вышел жрец. На ходу натянул на голову косматую шкуру, швырнул перед собой горсть золы. Ки-Ронг прижал уши, зарычал угрожающе, глухо, и Кьоники положил ладонь ему на голову, успокаивая без слов.

– Сын Маредж, внук Карионны, – сказал жрец, – зачем ты пришел?

– Хочу пройти обряд, – ответил Кьоники. – Найти настоящее имя.

Ки-Ронг вновь зарычал, но жрец не вздрогнул, даже не посмотрел на него. Не боялся.

– Обряд. – Глаза жреца блеснули из-под надвинутой шкуры. – А ты готов к нему?

– Готов, – кивнул Кьоники.

– Тогда прогони своего зверя, – велел жрец. – Ты должен остаться наедине с собой.

Ки-Ронг оскалился, и Кьоники наклонился к нему, прижался лбом ко лбу и прошептал:

– Пойду один, а ты жди меня. Беги, оставайся у края поля или возвращайся домой, но за мной не ходи. Я вернусь другим и позову тебя.

Ки-Ронг послушался, но неохотно, не сразу. Сперва медлил, кружил по пустырю, ловил невидимые цепочки следов, запоминал запахи. Но, в конце концов, скрылся в поле, среди зеленых побегов.

– Подойди к алтарю, – сказал жрец. – Умойся пеплом.

Кьоники послушался. Зачерпнул полные горсти золы, зажмурился и провел руками по лицу. На губах остался горький вкус. Растер ладони, – хлопья пепла, кружась, опустились на землю.

– Теперь иди в степь. – Жрец протянул ему кувшин, высокий, узкогорлый, покрытый темным узором. – Пой гимны Безымянному духу и предкам. Жди имя. Если пройдет три дня и три ночи, а ты ничего не услышишь – значит, ты не готов.

– Я готов, – повторил Кьоники и, не оглядываясь, пошел вперед.

Не останавливался, пока не исчезли из виду посевы и не растаяли запахи реки. Прислушался, – не доносится ли пение тех, кто трудится в поле? Но услышал лишь птичий щебет, стрекот сверчков и вздохи ветра среди соцветий и трав.

Сперва Кьоники повторял слова гимнов, но они казались тусклыми, рассыпались будто алтарный пепел. Во рту пересохло, голос стал сухим и ломким, и приходилось прерываться, чтобы сделать глоток из кувшина. Вода нагрелась, пахла теперь степью и жарким солнцем.

Кьоники замер, не допев мольбу Безымянному духу. Восхваления не помогут узнать взрослое имя. Но земля поможет.

Он закрыл глаза и потянулся мыслью к земле, увидел пути.

Он видел их всегда – сколько себя помнил. Они дрожали и звенели, прорезали почву и воздух, то алели, то серебрились. Порой меняли русла, как ручьи весной, порой – истончались или наливались гремящей силой. Он не сразу понял, что другие люди не видят эти потоки, Карионна объяснила ему, что это так. Если даже Карионна не различала пути, так что говорить о прочих? Но все же дороги, проложеные людьми, тянулись вдоль мерцающих нитей, и алтари возвышались над перехлестами незримых троп. Пути были жизнью земли, жилами, по которым текла сила.

Он мог прикоснуться, мог позвать стремительный поток. Но сейчас нужно было лишь слушать и ждать.

И Кьоники ждал. Следил, как пути горят, обгоняя друг друга, взлетают в небо и дробятся мириадами лучей. И вновь исчезают в толще земли, там, где таится раскаленный грохот лавы, ждет своего часа. Пути были далеко и рядом, повсюду, то текли чуть приметно, то мчались. Искали, искали что-то и не находили, стремились к недостижимой цели.

Их голоса становились все громче, и Кьоники слушал. Не заметил, как день превратился в ночь. Степь колыхалась темным морем, холодный ветер пронизывал, гнал облака по небу. Звезды выглядывали и исчезали.

Дремота подкралась, окутала. Где грань между сном и явью? Вокруг все те же травы, стонущий ночной ветер, клубящиеся тучи над головой. Но пути сияют так ярко, что видны обычным взором, и волки скользят белыми тенями, сминают стебли, бегут от одной реки силы к другой, кружатся в бесконечном хороводе.

Кьоники вздрогнул, проснулся. Сел, невольно ища в темной степи светящиеся глаза волков. Но их не было и не могло быть, – Ки-Ронг не пошел за ним сам и отгонит других кьони.

Рассвет медленно разгорался над горизонтом. И пути разгорались вместе с ним, – даже самая тонкая нить пылала ослепительно, жарко. Пути пели и звали, многоголосый хор гремел в земле, отражался в небе. И словно не стало тела или вся земля стала телом: реки силы вместо токов крови, шум ветров вместо дыхания. И зов, повсюду, прекрасный, неумолимый, любящий и грозный. Чарена, Чарена, пели пути. Чарена, Чарена,Чарена.

– Я здесь! – закричал он и вскочил, раскинув руки, пытаясь объять весь мир. – Я здесь!

К полудню Чарена вернулся в святилище Безымянного духа. Там было пусто, ни жреца, ни молящихся, лишь свежий, еще дымящийся пепел на алтаре.

Ки-Ронг ждал у края полей. Ринулся навстречу, прыгнул, едва не повалил на землю. Его радость была такой полной и яркой, что Чарена засмеялся, позабыв обо всем. Обнял Ки-Ронга, и так они сидели рядом, пока солнце не перешло зенит, не взглянуло на запад. Тогда Чарена пообещал:

– Скоро мы отправимся в путь. Совсем скоро.

*

Так давно это было.

Чарена понял, что всматривается в темную листву, в провалы теней между стволами деревьев, – не блеснут ли там волчьи глаза, не подкрадется ли неслышно огромный зверь? Нет, никогда. Ки-Ронг мертв. И с кем теперь разделить дорогу?

– Если будет нужно, – прошептал Чарена на старом, родном языке, – я дойду один.

Позади, в доме, звякнула посуда, заскрипела половица.

– Рени! – вновь позвала Мари.

– Я здесь, – ответил ей Чарена и поднялся на ноги.

Вновь взглянул на ночной сад, на луну, взбирающуюся все выше, и пошел в дом.

2.

Бессонница вернулась.

В этот темный, предрассветный час она казалась Адилу текучей тварью, притаившейся за плечом. Кажется ушла, сдалась, но стоит лечь – и не тени сна, зато мысли роятся, мучают и тревожат. Лучше и не пытаться. Лучше продолжать работать, а утром, перед отлетом в столицу, сделать двойную инъекцию стимулятора.

Вот только Мели, его куратору, это не понравится. Адил не хотел рассказывать ей о бессоннице, но датчики, вживленные под кожу, все равно бы его выдали. И он рассказал, даже дня не промедлил. Мели попыталась помочь, но толку было мало. Об уколах успокоительным речи не шло – исказят результаты тестов. А таблетки, которые дала Мели, помогали забыться лишь ненадолго, и сон был беспокойным, рваным. Адил просыпался измотанным, словно и не спал вовсе.

Сейчас пузырек с таблетками стоял на столе, ловил стеклянным боком отблеск мерцающего монитора. До отлета еще четыре часа. «Даже такой сон лучше, чем никакого», – так считала Мели. Послушаться? Адил крутанул пузырек в руке и отодвинул подальше, в тень.

Самое тяжелое в бессоннице – ночная тоска. Безысходная, тягостная, выматывающая будто ноющая боль.

Адил поднялся из-за стола, прошелся по комнате. Всего несколько шагов от двери до окна. Узкая комната, освещенная огоньками сигнализации и неживым, дрожащим светом монохромного монитора. У стены темнела кровать, горбилась скомканным одеялом. Ловушка, в которую нельзя возвращаться.

Адил подошел к окну, поднял жалюзи. Там, снаружи, была темнота. Мгновение он смотрел на нее как обычный человек, а потом сосредоточился, напрягся – и словно щелкнуло реле, включилось усиленное зрение.

Темнота расступилась, обрела очертания. Появилась бетонная ограда в витках колючей проволоки, часовые на постах. Небо стало выше, а бесформенный мрак под ним превратился в лес, уходящий к горизонту. И хотелось забыть о делах, оказаться там, среди запаха хвои, среди шорохов и скрипов ветвей.

Вот что делала с ним ночная тоска.

А ведь уже почти забыл про бессонницу, давно ее не было. Но накатила, такая же безжалостная, как много лет назад. Тогда, еще в военном училище, он вызвался добровольцем, дал согласие на эксперименты. Все отговаривали его, – и друзья, и учителя. Убеждали: «Загубишь талант, никто не даст повышение подопытному кролику». Но Адил не послушался и оказался прав.

Да, сперва эксперименты лишили его сна – но ненадолго. А боль, головокружение, тошнота – что в них такого, что нельзя перетерпеть? Солдат не должен бояться боли. И все оказалось не зря, год от года показатели росли, укреплялись. Адил родился обычным человеком, но ученые изменили его зрение, усилили мышцы, ускорили реакции. Он стал сильнее многих магов – но был стабильным, в отличии от них. Ему не приходилось расплачиваться рассудком.

Пока что не приходилось.

Уже месяц – нет, больше, с того дня, когда Чаки почувствовал природный выброс, – невидимая текучая тварь пожирала сон, отбирала отдых. Как мыслить ясно, если это продолжится?

Адил скрипнул зубами, отвернулся от окна. Что только не лезет в голову. Нет, он сделал верный выбор тогда, – и для себя, и для страны. Ненадежного человека, даже с самыми замечательными реакциями и особым зрением, не назначали бы командиром подразделения. Адил на своем месте – да, не на фронте, но внутренние враги порой опасней внешних.

Он вернулся к столу, щелчком клавиши оживил потускневший экран. Буквы – белые на черном – сверкнули, вгрызлись в мозг. Адил поспешно закрыл глаза, вернул обычное зрение. Да, так лучше.

Новое задание, но кому его поручить? Все шесть звеньев при деле. Адил перечитал запрос еще раз.

Побег из охраняемой лечебницы при Четвертой Лаборатории. Сбежавшая пациентка – стихийный маг четвертой категории, нестабильна, признана негодной к работе. Сотрудники лаборатории не смогли самостоятельно выйти на след и вернуть пациентку.

– Сотрудники там, видимо, тоже к работе непригодны, – пробормотал Адил и потянулся к настольной лампе.

По столу разлился ее теплый свет, так непохожий на холодное мерцание в испытательной камере. Адил расстелил карту, вытряхнул из коробки фишки и расставил их. Шесть разноцветных фигурок, по числу звеньев.

Ближе всего к Четвертой Лаборатории был «Разряд», звено Сеймора. Да, они заняты, ищут возможность накрыть базу сепаратистов, но, судя по последнему отчету, дела идут хорошо. Пусть присмотрятся, беглянка должна быть в их краях. С таким детектором, как Чаки, засечь ее будет не сложно.

Адил взглянул на часы над монитором. Красные цифры мигали, отсчитывали секунды.

Еще три часа до отлета.

3.

Неужели влюбилась, как семнадцатилетняя девчонка?

Мари вздохнула, принялась намыливать тарелку. Вода шуршала, разбивалась о потрескавшееся дно раковины. Пальцы коченели под ледяной струей, но газ надо экономить, не включать же котел, чтобы помыть посуду. Радиоточка на стене потрескивала, сквозь помехи и шум из динамика неслась знакомая песня, и Мари сама не заметила, как подхватила ее.

Рени молчал. Можно было подумать, что на кухне кроме нее никого и нет. Но даже не оглядываясь, Мари чувствовала, что он рядом. По-прежнему сидит у окна, и солнце вспыхивает на его волосах – белых-белых! – бликами ложится на бледную кожу. Он такой нездешний, такой тихий, что порой больно на него смотреть.

Влюбилась? Нет, скорее это просто жалость.

Мари закрыла кран и обернулась.

Рени и правда сидел за столом, но не смотрел на солнечную листву за окном, а читал. Мари отыскала для него детские книжки, – тонкие, потрепанные, они пылились на чердаке. Рени совсем ничего не знал, ей пришлось учить его буквам, и он продирался через сказки для самых маленьких. И сейчас медленно водил пальцем по строкам, беззвучно шевелил губами, проговаривая слова.

– Вишня. – Он поднял голову, встретился взглядом с Мари. – Что это?

– Такое дерево, – ответила она. – С ягодами.

Рени кивнул, вновь склонился над книжкой.

Порой Мари сомневалась, что он никогда прежде не говорил на центральном диалекте. Может, из-за опытов в лаборатории потерял часть памяти, а теперь просто восстанавливал забытое? Учился он быстро, легко схватывал слова. И все же… вряд ли все так просто. Ведь у него был свой язык. В первые дни он много говорил на нем, потом перестал. Мари вслушивалась, все пыталась угадать, чья это речь? А потом услышала знакомые слова: «империя» и «война». Они звучали странно, но узнавались. Значит, все же какой-то диалект, поняла Мари. Наверное, редкий.

Но в Рени все было чудным, не только речь. Низкорослый и тонкий – одежда Кени была ему велика, пришлось вытаскивать из глубин шкафа то, что брат носил еще в школе. Штаны из грубой ткани, почти новые – Кени вырос, не успев их износить; пару рубашек с разлохмаченными манжетами и спортивные ботинки. Матерчатый верх у них истрепался, а резиновая подошва пошла трещинами. Но ничего другого не было. «Пусть радуется, что хоть это нашли», – сказал тогда Кени.

Он хотел, чтобы чужак ушел. Давно уже стало ясно, что Рени никто не ищет, но брат все повторял: «О чем ты только думаешь! Ясно же, откуда он такой».

Из лаборатории, откуда же еще.

Рени не пытался рассказать о прошлом и никогда не жаловался, но ночами часто метался в кошмарах, тихо стонал сквозь стиснутые зубы. Мари хотела и не хотела знать, что с ним делали, как он попал в лабораторию. И как сумел сбежать.

Он был таким странным. Не знал самого простого: как открыть кран в ванной, зажечь газ, погасить свет. И иногда спрашивал об опасных вещах.

«Большой город, середина империи, – сказал он однажды. – Как идти?»

«Столица? – переспросила тогда Мари. – Туда не попасть».

В столицу давно не пускали гражданских, она стала закрытой зоной. Как можно не знать об этом? Разве что, если всю жизнь провести в лаборатории.

Рени тогда словно не услышал, продолжил: «Я хочу – картинку – где вся земля. У тебя есть?» Сперва Мари не поняла, а когда поняла – не стала отвечать, притворилась, что занята, вышла из комнаты. Ведь он спрашивал о карте, а карты, как и радио, дома держать нельзя. Они только для государственных служб и для военных, конечно. Последний раз Мари видела карту много лет назад, в школе. И радиоприемника в доме не было никогда. Только радиоточка с двумя кнопками: по одному каналу всегда крутили музыку, а по другому – новости и короткие пьесы.

Зачем он спрашивал про карту и про дорогу в столицу? Может быть, брат прав, и Рени и в самом деле не так уж безобиден? Что если он из Альянса? Или это часть сложного эксперимента? Или…

Мари зажмурилась, попыталась успокоиться. Динамик смолк, остались лишь хриплые помехи, а потом зазвучала новая песня. Печальные переборы струн и мужской голос, низкий, протяжный.

Когда-то нужно решиться, нельзя же откладывать вечно.

Мари подошла к столу, села напротив Рени. Он перелистнул страницу, а потом поднял голову, встретился взглядом.

– Расскажи о себе, – попросила Мари. – О своем прошлом. О том, что с тобой было.

Рени смотрел задумчиво, словно видел ее насквозь, – или не видел вовсе? Свет преломлялся в его глазах, сине-зеленых, прозрачных. На фотографии они показались бы отталкивающими, но вживую завораживали.

– О себе, – повторил Рени и улыбнулся. – Когда был ребенком, взяли, прочь. Оставили – вместо другого. Его унесли.

– Это называется «подменили», – кивнула Мари. Кто это мог сделать и зачем? Может быть, его семья попала в плен? Или от него хотели избавиться, заподозрили, что у него есть дар? – А ты знал своих настоящих родителей? Кто они?

Рени засмеялся, почти беззвучно. Стукнул костяшками пальцев по раскрытой книге и сказал:

– Они жили… там. – Попытался показать жестом, ладонь скользнула по воздуху, очерчивая волну. – Земля, внизу. Они не люди.

О чем он? О бомбоубежище или особо секретной подземной лаборатории? Говорят, ближе к линии фронта есть такие.

Рени снова коснулся страниц и развернул книжку, толкнул через стол к Мари.

Буквы были крупными, всего несколько строк текста. Почти весь разворот занимала картинка: склон холма, черный провал пещеры, угловатые человечки – крадутся по ночной тропе, и у каждого фонарь в руке.

Сказка, старая сказка. Отец читал ее вслух, а потом Мари сама читала для брата. История о подземных духах, об их земных детях, о подменышах и заклинаниях.

– «Подменыш и костяной оберег»! – Мари засмеялась и отодвинула книгу. – Это же сказка, я ее знаю!

– Сказка, – согласился Рени. – Не про меня. Не правда.

Мари подалась вперед, взяла его за руку.

– Расскажи мне правду, – попросила она.

Рени молчал, смотрел ей в глаза. Страх, все эти дни прятавшийся в глубине души, зашевелился, заныл как больной зуб. Радиоточка зашлась хриплым шипением, превратила музыку в скрежет.

– Расскажи, – повторила Мари.

– Не надо. – Рени покачал головой. – Тебе не надо.

Мари отпустила его руку. Встала – так резко, что едва не опрокинула стул, – и вышла в коридор. Рени не окликнул ее, не пошел следом. Может, обрадовался, что она ушла, не мешает читать.

Обида горьким комом встала в горле, но все же Мари не удержалась – обернулась, заглянула в полуоткрытую дверь.

Нет, он не читал. Стоял, держась за подоконник, смотрел в сад. Будто и правда подменыш – запертый в клетке человеческой жизни, стремящийся вернуться домой, в мир духов. Если бы сказка кончилась по-другому, если бы подменыш не сломал свой оберег, был бы он счастлив среди людей?

Наверное, я и правда влюбилась, подумала Мари и поспешно отвернулась, вытерла глаза. Но если так – то точно нельзя медлить. С каждым днем расстаться будет все сложнее. И он прав – ей не нужно знать о его прошлом. Это опасно. Они едва знакомы, а ей нужно думать о себе и о Кени.

Она не заметила, как дошла до конца коридора. На полке у двери ждал телефон, и Мари сняла трубку. Пальцы сперва не слушались, не попадали в отверстия диска, не желали набирать номер бензоколонки. Мари закусила губу, попробовала еще раз. Трубка затрещала – все приборы в этом доме трещали и скрипели, все были такими старыми, – а потом раздались гудки. Один, второй, третий. Мари уже решила, что не дождется ответа, но тут послышался искаженный расстоянием голос Кени:

– Девятая трасса, заправочный пункт тридцать один.

– Кени, – сказала Мари. – Я согласна. Пусть уедет сегодня, ночным поездом.