Читать книгу Возвращение Орла. Том 1 - Владимир Алексеевич Фадеев - Страница 13

Седьмой, самый младший, всего пять лет как из комсомольского возраста, член команды Аркадий застонал: «Ну что ж так медленно!» – и прибавил в конфорке газу. Нет, он не спал, даже не проспал, но у него совершенно неожиданно возникла проблема.

До четырёх утра он выгонял по второму разу последние полтора из обязательных семи литров (Виночерпий поблажек не принимал), аппарат пробулькивал себе на тихом газу, Аркадий попивал влёгкую – чокался о металлический корпус самогонного аппарата с несуществующим собутыльником и собеседником, которого с некоторых пор звал Дедом. Как бы плохо не было Аркадию, один он пить не мог, а поскольку плохо ему бывало часто, и именно в эти минуты он бывал один, то, по НИИПовской традиции, и призвал к себе виртуального компаньона – Деда и даже, бывало, наливал ему второй стаканчик, и чокался с ним, и разговаривал, и когда какие-нибудь бесы просились или лезли в его душу на ПМЖ, он спокойно отмахивался от них – занято! Сейчас наливал грамм по тридцать из предыдущих полутора литров, ещё не слитых во вторую трёхлитровую банку, за вчерашний, не отмечаемый по причине сегодняшнего отъезда в колхоз день рождения, и почитывал себе «Махабхарату» в кальяновском переводе, выпущенную «Наукой» в серии «Литературные памятники», – сначала «Книгу о старании», Удьйогапарву, до того места, где Дурьодхана отверг требования пандавов не участвовать в битве, иначе плохой бы он оказался кшатрий, настоящий такой Дурь, ведь, если уж Дурь, то в драке участвовать обязательно; а потом, приняв во внимание, что сегодня выезд хоть и в колхоз, но всё-таки на природу, на родную Оку, – любимую «Лесную книгу», в которой была повесть о Рыбе, а, как известно, тот, кто ежедневно читает повесть о Рыбе, непременно достигнет счастья и исполнения всех желаний… Желаний у Аркадия было не так и много, главное – рассчитаться со всеми кредиторами (по рублю и трояку он был должен половине института, и это его, честного человека, конечно, напрягало). А счастья он надеялся достичь уже завтра утром, сегодня-то, в день заезда, порыбачить, как ни фантазируй, не удастся. В коридоре, рядом с рюкзаком, стоял пучок удочек и спиннингов, и отдельно лежала довольно объёмная сумка со снастями, которые, собственно, и были рыбацким счастьем: рыбаки же, как папуасские дети, им не столько рыба, сколько блестящие причиндалы, блёсны да лески. Вчера обновил три донки-резинки по десять крючков, каждая на поводках 0,3, перевязал кормушки на спиннинговых донках, прикупил поплавков, крючков и, наконец-то, новый высокий садок в мелкую сеточку, на всё про всё пришлось занять ещё три рубля, накопал в петровских коровниках червей (вот бы не забыть! Незаметно для жены опять пристроил коробку в холодильник, а однажды они расползлись – что было!). Сеть и бредень у Африки в гараже, должны бы уже загрузить.

Повесть была простая: маленькая рыбка, в представлении Аркадия – уклейка, попросила Ману спасти её от хищников, Ману посадил её в кувшин, она выросла и попросила пересадить её в пруд, выросла и из пруда, попросила пересадить в Гангу, выросла и из Ганги и попросила отнести её в океан. Ману выпустил рыбу в океан, она, улыбаясь, сказала ему: «Ты сделал всё, чтобы спасти меня! Слушай же, как тебе поступить, когда настанет твой час. Скоро всему придет конец: потоп, батенька, сооружай-ка крепкую лодку и садись в неё сам-семь с братанами-мудрецами. Спасу, не сомневайся». Так и вышло. Все потопные сказки, похоже, списывали потом с этой повести о Рыбе, и Аркадию было приятно, что предмет его, рыбака с пелёнок, страсти рыба выступила в оригинале спасителем человечества. Рыба, а не какие-то новобоги. Он понимал старика Ману: «И хотя рыба была огромна, эта ноша была желанной для сердца Ману; прикосновение к рыбе и её запах были ему приятны». Вот, вот откуда и в нём этот рыбацкий трепет – от первочеловека! К тому же эта фраза, так похожая на пророчество о событии, тайно ожидаемом ими в самом ближайшем будущем, именно в эту совхозную командировку: садись в крепкую лодку сам-семь с братанами – спасу.

А откуда взялась, спросите вы, «Махабхарата» в жизни рядового физика, рыбака и пьяницы? Из анекдота, из шутки, как, впрочем, и многое в нашей жизни. Плюс, конечно, случай. Семён подарил. Сначала пошутил, а потом подарил. Смеха ради. Купил в лыткаринской пивнушке, на рынке – нестарый ещё алкаш толкался с авоськой, набитой книгами, предлагая любую за полтинник, за две кружки. Пивная была на территории самой читающей страны в мире неким анклавом: не до книг – не вытолкнули бы из очереди, успеть бы захватить пустую кружку или просунуть знакомому, что ближе к крану, свою банку, занять бы место у стойки… ну, правда – не до книг. А Семёна что-то толкнуло. Пока Африка бился в очереди, он в авоське покопался: потрёпанный Купер, чуть посвежее Драйзер, нечитанный, но уже пожелтевший Фадеев, подарочный Пушкин, задержался, хибакуся, на Колесникове – «Изотопы для Алтунина», чуть было из-за изотопов не купил, хорошо, полтинник в кулаке просигналил «ерунда!», и тут только обратил внимание на совершенно новую толстенную книгу голубого, ближе к серому цвета с названием абракадабровскими буквами. «Это что?» Алкаш, пожав плечами, вытащил книгу из сетки. Сверху было название по-русски: «Махабхарата. Лесная книга» и в скобках: «араньякапарва». «Толстая, – попробовал набивать цену алкаш, но тут же спохватился и, наоборот, сбавил, – возьми за кружку!». «Вот тебе и санскрит», – подумал Семён и, конечно, взял. А при чём тут, опять спросите вы, санскрит? Совершенно не при чём. Аркадий про санскрит в первый раз услышал только на другой день после того, как весь ядерный отдел уже знал, что он знаток этого древнего языка.

За год до пивного книготорговца, точно в этот же день, тринадцатого мая, пришёл Семён в пультовую РИУСа с соточкой ректификата опохмелить друга после дня рождения, а друга, хоть и было уже начало одиннадцатого, не застал: за пультом ускорителя вместо него сидел и жал кнопку – «пять, четыре, три, два, один, пуск!» – начальник Орликов, сам первый день после трёхнедельного запоя и трёхдневной капельницы в «трёшке», то есть в самой гадкой фазе нравоучительства. Аркадий ввалился буквально минутой позже, его трясло, а при виде явившегося с другой стороны листа Мёбиуса начальника – Орликова из запоя раньше двадцатых чисел не ждали – его и вовсе заколотило. Орликов дал Аркадию лист бумаги: «Не умеешь пить, Валерка, пиши теперь объяснительную!». Аркадий даже в таком состоянии понял, во-первых, что кварталка плачет, а во-вторых, что апеллировать: «Михаил Васильич, помилуй, сам же только оттуда» – бессмысленно, это был другой уже Орликов. Сел писать, но не так-то это было просто, ни рука, ни голова не слушались. «Чего писать-то?» – «Объясни, где был эти два часа» – «Это ж не две недели», – пытался взбрыкнуть, осадили: «За себя, за себя отвечать надо!» – «Так чего писать-то?» – «Правду!». Честнейший Аркадий правду понимал по-своему. Почерк у Аркадия и так-то больше походил на кодировку, а уж сейчас рука выделывала такой степ, что Орликов долго пытался прочитать зашифрованное: «…во избежание затопления шести нижних этажей вынужден был дожидаться сантехника и находиться при нём до полного устранения неисправности» и, так и не сумев разобрать ни слова, спросил: «На каком это языке?». И вот тут начитанный – в обоих смыслах – Семён пошутил: «Санскрит, должно быть…». С кварталки сняли 10 %, но начальнику отдела Зотову шутка понравилась, он с той поры все пьяные объяснительные с ломаным почерком называл «санскритками», Аркадий же, как автор первоисточника, стал шутейно главным санскритологом.

И уже на следующий день рождения Семён подарил давно уже ничего, кроме Сабанеева, не читавшему Аркадию эту самую кальяновскую «Махабхарату». Детская, охочая до сказок душа Аркадия погрузилась в неё и поплыла… Из сказаний самой любимой была, конечно, повесть о Рыбе, в которой было много чего про реки; Аркадий, чисто ребёнок сказке, внимал каждому слову и скоро, как ребёнок же, поверил-понял, что все те события не просто были, а были именно тут, на Оке и вокруг Оки, стал лазить по атласам, сверяя имена рек и городов, и быстро убедился в этом окончательно. За атласами и реками пошли словари, и за несколько лет чтения повести о Рыбе и поездок на Оку (это вместо Тилака и Гусевой) он так поднаторел (без духа Ману не обошлось!) не только в речных именах, но и в словах вообще угадывать древнее донышко, что даже его санскритский крёстный Семён, просивший когда-то друга не говорить красиво (почему и Аркадий), чесал репу и, чего греха таить, завидовал.

Жена Люба тоже удивлялась: «И чего ты нашёл в этих индийских сказках?». «Никакие они не индийские, – отвечал на это Аркадий, – и не сказки». Кроме территориальной привязанности великой «бхараты» к родным широтам, он чуял в писаниях какую-то первоистину о мироустройстве, и если бы мог выразить это чувство словами, то получилось бы примерно следующее: «Этот абсолютно арийский продукт, священнический моральный кодекс древнейшего происхождения, основанный на ведах и учении о кастах – не пессимистический, хотя и сугубо священнический, – самым неожиданным образом дополнил мои представления о религии. Сознаюсь в ощущении, что теперь все прочее, доставшееся нам от великих этических законодательств, кажется подражанием и даже карикатурой… даже Платон во всех основных пунктах представляется просто хорошо обученным брахманами. Евреи предстают при этом расой чандалы, которая обучается у своих господ принципам, по которым священство приходит к власти и организует народ… Похоже, что и китайцы под влиянием именно этой классической древнейшей книги законов произвели на свет учения Конфуция и Лао-Цзы. А средневековая организация выглядит как чудная попытка вслепую вернуть все те представления, на которых базировалось древнее индоарийское общество, вкладывая в них, однако, пессимистические ценности, взросшие на почве упадка рас. Евреи, похоже, и здесь были просто «посредниками» – они ничего не изобрели».

Но он так глубокомысленно изъясняться не умел, и Ницше, конечно, не читал. Чуял, и ему этого было достаточно.

Сегодня сонная жена несколько раз заходила на кухню, вздыхала и уходила – придраться было не к чему: Валерусик (Аркадий) читает, ни шума тебе, ни запаха. Вечернее раздражение: «Смотри не пей, тебе же нельзя… не подойти к плите! Убрал бы шланги свои, ужин дочке подогреть негде… и когда мы четырёхконфорочную поставим, господи!..» – прошло. Самогон она называла врагом семьи, Аркадий соглашался и восклицал: «Гнать его!». И гнал. Тем более, что «сечь руки и ссылать в Сибирь» за выгон «своей сивухи», как во времена оно, ему никто не грозил.

Аппаратом Аркадий гордился. Три года как только начали очередное наступление на пьянство и самогоноварение, миллиметровая нержавейка в НИИПе попала в дефицит, и если сначала лист чуть меньше квадратного метра можно было взять грамм за двести, то сразу после указа уже только за бутылку, а уж когда начался творческий бум – за литр, а то и за полтора чистого, плюс механикам за раскрой, плюс Юрашу, сварщику, за сварку. Вот и посчитай. А у них на РИУСе нержавейка была своя, хозяйственный Орликов тут-то воистину Орёл, выписывал всё в стократном размере, потому что ускоритель работал, расходных материалов требовалось… совсем немного, но если в стране они, расходные материалы, были, то в первую очередь они были в Средмаше, а если они были в Средмаше, то в первую очередь они были у Орликова на РИУСе – практически всё, что необходимо в любом домашнем хозяйстве: инструмент и вообще метизы промышленного и широкого назначения в сказочном ассортименте, оргстекло любой толщины и размеров, эпоксидные смолы, клеи, масла и растворители, бязи, нитки, верёвки, лампочки, провода, кабели и прочая электрика, целый шкаф деталей радиоэлектроники, полиэтилен, всевозможные резины, алмаз в орликовской хозкороне – ректификат, листовые металлы: тантал, титан, медь и – конечно же! – нержавейка. Аркадий кромсать свой лист не торопился, почти каждый день заглядывал к не покладающему аргоновый держак Юрашу, наблюдал, до чего додумывались лучшие умы отрасли, проводил свой личный конкурс и в конце концов остановился на простейшем варианте. Кроме элегантности конструкции и достаточно большой удельной производительности (по старорусским критериям с таким аппаратом Аркадий мог бы соответствовать чиновнику 12-го класса – губернскому секретарю или кондитеру, коим для собственных нужд разрешалось законно выгонять до ста вёдер водки в год), Аркадия привлекла герметичность аппарата, то есть ни запаха кипящей браги, ни ароматов готового продукта – всё циркулирует по своим контурам и не фонит соседям по вентиляционному стояку.

Вот эта герметичность его и подвела. На носик, откуда у всех капает, был надет резиновый шланг, который через обжимающее отверстие в крышке банки опускался на дно, и амброзия вытекала из него не брызгая и не булькая, как фекалии в море – сразу на глубину и далеко от берега. Когда к четырём часам (в это время Рыба как раз сообщила Ману, что близится конец света и все живые существа погибнут) из двух с половиной литров самогона первой перегонки в банку натекло полтора литра второй, то есть самогон должен быть никак не меньше семидесяти, что Виночерпий в этот раз и требовал, Аркадий выпил, чокнувшись с нержавеющим Дедом, ещё тридцать, закрыл «Махабхарату», закрыл воду, выключил газ под аппаратом и пошёл спать до семи.

Встал в семь тридцать, принял душ и собрался уже выпить тридцать из последних, должных остыть, полутора, как обнаружил вдруг, что банка пуста. Чудес на РИУСе он видел много, но не таких подлых. Конечно, можно было явиться к Виночерпию и с шестью литрами, но принцип! Чего же он сидел до четырёх, и – главное! – куда делся самогон? Испарился? Люба? Барабашка? Может, сам вставал, слил да заспал? А куда слил? Одна трёхлитровая полная, половина и половина, это шесть, и в этой должна быть половина. Должна, а нет. Минут десять он сидел на табурете и смотрел на пустую банку в упор – отгадка не давалась.

– Что сидишь-то? Время скоро восемь! – Люба вывела его из оцепенения. – Разбирай свою бандуру, я с ней потом возиться не буду.

Не Люба… Хоть и была недовольна, но всё-таки не так, как если бы знала, что эти семь литров не на всех, «просто меня попросили выгнать, поскольку аппарат…», а на каждого, и у каждого была такая же легенда. И то причитала: «И почему ты – на всех? Снасти – ты на всех, самогон – ты на всех! И куда вам столько! Упиться?». Бедная, глупая женщина – куда! Туда! Если б хоть догадка в ней была, что на каждого, хоть сомнение, не пустила бы ни в какой колхоз, Валерусику её пить нельзя было совсем… Совсем – нельзя, а как всем – можно.

Выпил-таки (из другой банки) похмельные тридцать для просветления в мозгу, традиционно чокнувшись с невидимым своим собутыльником и… застыл: Дед?! Нет-нет, на своего визави он не грешил – придуманный им Дед был больше он сам, чем Валерка Ощепков и Аркадий вместе взятые, но он вспомнил, как Семён, Юрка Алексеев, рассказывал какой-то ужастик, в котором у… мопассановского, что ли, героя графин, полный с вечера, к утру бывал пуст.

За окном уже вовсю куржавился майский день, и поэтому страшно совсем не было. Так или не так, но надо было собираться.

Приступил к демонтажу… и тут всё понял. Чем гордился: герметичный аппарат, остывая, вместо воздуха всосал чистейший, двух перегонок продукт обратно в своё мутное съёживающееся чрево. Покачал аппарат: точно, всё внутри.

Выругался и включил газ и воду – сдаваться русские физики не привыкли, если эксперимент требует повторения, он его получит. Струйка обозначилась только в начале девятого, когда уже нужно было быть у Африки в гараже, а в девять, когда ещё и литр не вышел, его прищемило, как огуречное семя: столько людей его ждут!

«Ну, что ж так медленно! – и прибавил газу. Потом, мысленно же, Тимофеичу, он наверняка начал уже психовать у горки – ведь из-за него, герметизма: – Тимофеич, подержись, скоро будем!»