Читать книгу Возвращение Орла. Том 1 - Владимир Алексеевич Фадеев - Страница 14

«Подержись тут!» – к горке подкатил львовский автобус, из него появились парткомовец Гарков, фактически первое лицо в партийной иерархии, потому что формально первые каждый год новые, временщики, а зам – вечный, и ядерный «папа» Зотов Анатолий Григорьевич, начальник того самого восьмого отдела, где и сосредоточены все ядерные, ускорительные и прочие климатические аппараты. Шофёр Селифон (Селифонов Василий Сергеевич) встал в двери на ступеньку – сверху виднее. Тимофеич сразу отметил эту его позицию с неудовольствием: не он наблюдает, а за ним.

У партийцев-ядерщиков, даже после апреля 86 года, было всего две задачи: обеспечивать посевную (уборочную) в подшефном Люберецкому райкому Луховицком районе и бороться с пьянством. Райком блюл, Гарков блюл, и Зотову деваться было некуда – тоже блюл. Райком за Гарковым, Гарков за Зотовым, Зотов за своими физиками. Эвон, тридцать ядерных душ, два начальника установок, четыре начальника смен, три оператора, механики, КИПовцы, дозиметристы… а ещё в отпусках, а ещё в отгулах за колхоз же (этот выезд обойдётся ему в… тридцать три на восемь… двести сорок и двадцать четыре… в двести шестьдесят четыре отгула) – как работать?

В общем, делать у горки тут бы и нечего, хотя отеческое напутствие, как им обоим справедливо казалось, не помешает, да и насчёт Орликова убедиться. Не видели его аж с Ленинского субботника, когда, как водится, все упились, и Орликов взял традиционный больничный. Болел до сих пор и опять доболелся бы до Электростали, что, может быть, и неплохо, глядишь, если б на этот раз не сбежал, подлечили бы, да вот одно обстоятельство…

Три года НИИП в партийной отчётности неизменно снижал (в смысле – занижал, как было иначе, когда кампания?) «пьяные» показатели, и вот райком рекомендовал, коль такие успехи, рассмотреть вопрос о серьёзном поощрении институтского председателя общества трезвости, а для вручения памятного знака в честь трёхлетия Борьбы обеспечить его явку 17 мая на торжественное заседание непосредственно в райком. А если он ещё и член, и при этом отличник производства, предлагали рассмотреть его кандидатуру на представление к государственной награде – ордену «Знак Почёта». Кто же мог сказать, что Орликов не отличник производства? Его рентгено-импульсный ускоритель работал как часы. Двадцать лет назад, едва спустившись – в прямом смысле – с небес, он в Межведомственном центре радиационных испытаний, будущем НИИПе, стал начальником коллектива, работающего по высоковольтной ускорительной технике, а скоро и начальником красавца РИУСа. Первое время, истинно как с ребёнком, нянькались с невиданной установкой дни и ночи – было такое вдохновенное время борьбы с заокеанским чертями за паритет в оборонных отраслях науки. Конечно, в том, что теперь сильноточный импульсник работает как часы, заслуга была его, Орликова… процентов на пять. Инженерные службы, коллектив краснозвёздной установки (на каждую тысячу импульсов на бочкообразном корпусе рисовалась звезда, и звёзд этих было уже десятка полтора, хотя могло быть нарисовано и больше – в ночные смены ускоритель «стрелял» по договорённости с экспериментаторами и вдвойне против графика, без всякой фиксации сверхимпульсов в оперативных журналах, зато с мгновенной оплатой в мировой жидкой валюте, бывало, что и на запредельной мощности, а чтоб не сгорели при этом внутренности, перед такими импульсами молились: «Ну, Никола Батькович, помоги!»), великие спецы, хоть и поголовные пьяницы – вот чья настоящая заслуга в безотказности аппарата… процентов, может быть, даже на десять. На тридцать пять – ИЯФовских мастеров из Сибирского отделения академии наук в Новосибирске, под крылом Герша Ицковича так разработавших и изготовивших чудо-ускоритель, что «ломай! – не тут-то было…», а уж на оставшиеся пятьдесят – сам Никола Тесла, чей простейший, только очень мощный трансформатор и прятался внутри этой огромной бочки. Где ныне Тесла, где Герш Ицкович со славной плеядой абрамянов-цукерманов-вассерманов[5]? И кто в раздающем ордена райкоме вспомнит о вечно пьяных механиках и операторах? По всему, по всему выходило, что Орликов был почти обречён на «Знак Почёта», и за три дня до злополучного Ленинского субботника – кто его придумал? – соответствующие бумаги на трезвого ещё Михаила Васильевича в люберецкий райком были отправлены…

Выбрать председателя общества трезвости в физическом институте – проблема. Не то что пьют все, хотя пьют все, но трезвеннику-то для чего это общество? Он и так трезвенник. Ещё Толстой, сам Лев Николаевич, трезвенник и активный враг алкоголя, не понимал этой затеи. «Как это – общества трезвости? Это когда собираются, чтобы водки не пить? Вздор. Чтобы не пить, незачем собираться, а уж если собираться, то надо пить. То есть всё вздор и ложь, подмена действия видимостью его». И, как обычно, был прав, да только Мишка с Егоркой Толстого не читали, и поэтому у них была своя правда.

Из пьющих тоже не всякого уговоришь, кому из бахусовой паствы охота накладывать на себя добровольную епитимью? Добровольно – не выйдет, только в наказание. Наказание за что? За пьянку же! Вот тут-то Орликов незаменим. Руководитель, коммунист с двадцатилетним стажем, весь в дерьме – что же лучше? Поэтому Орликова берегли, отгулы давали авансом, когда случался очередной, из регулярных, запой, в ЛТП отвозили на казённой машине. Пьяный руководитель – ноу-хау 80-х, кадровый оптимум.

Выбрали его, хоть и спланировано, но весьма демократично. Собрание проходило в счастливый межзапойный период, трезвый Орликов – орёл, заклёкотал про новую жизнь, тут ловчая сеть и опустилась: «А почему бы вам, Михаил Васильевич…». Заодно и похохотали.

Трезвость его, когда, наконец, она наступала после месяца запоя («месячных», как шутили на ускорителе), была воинственной. Со стороны могло показаться – как и показалось в своё время Аркадию – что человек после случайного падения воскрес, твёрдо встал на ноги и уже никогда в жизни!.. «Никогда» продолжалось до следующего повода, на трезвость часов в организме Орликова не было. Пока «повод» его не взял, он был вполне приличным начальником, хотя человеческое в нём и сильно прихрамывало: любил, например, у себя в кабинете-пультовой одарить страждущего казённым ректификатом, благо его хватало, дождаться, когда бедолага сломается, и тут же поглумиться над ним:

– Что же ты, Сергей Фёдорович, такая скотина?..

Поводом для него самого мог стать любой праздник, который, кроме того, что повод сам по себе, независимо от своего общественно-исторического содержания, с его восторженной атмосферой ожидания необычного, некоего чуда, был для Орликова напоминанием о его мечте-жар-птице, а вот прикоснуться к ней, снова попробовать за ней успеть, можно было – увы! – уже только со стаканом. Роковые «майские» за последние десять лет проскочить не удалось ни разу. Майские начинались в апреле грандиозной всесоюзной коллективной пьянкой на природе в честь Ленинского субботника. Ещё мётлы не взяли в руки, а от каждого коллектива двоих уже посылали в лесок «накрывать». От ленинской пьянки до общепролетарской всего неделя с небольшим, и правоверные алкоголики перерыва в праздновании не делали, а там уж, по ступенькам советских Печати и Радио уверенно, в смысле неуверенно, поднимались, в смысле опускались, к единственному по-настоящему святому дню 9 Мая, когда бы и нужно быть со всем народом… но Орликов к этому дню лежал одинокий в тёмном гараже и был не Победителем, а вообще наоборот. 11-го руководство за ним посылало и принимало меры к возвращению его из небытия. Однажды без таких мер он пролежал в гараже, как Моисей, Илия и Христос, сорок дней, пока не закончился спирт во второй канистре, и уже превратился в полоумного крысиного маугли. Меры, повторюсь, состояли в насильной эвакуации вонючей тени человека в ведомственную Средмашевскую поликлинику, что напротив кинотеатра «Победа» на Пролетарке, где его за отдельную плату мыли и на три дня помещали под капельницу, бывало, что «свои» медики отказывались, и тогда, только оформив в «трёшке»[6] документы, транзитом везли его в ЛТП в славный город Электросталь.

А в этот раз сплавляли Орла на свежий воздух в колхоз, в Луховицы – и со своих глаз долой, и, главное, от райкома спрятать, за две недели, глядишь, проветрится, а там уж и напомнить этому человеку, что он вовсе не материальная (пьяная) скотина, но высокий гражданин высокого небесного гражданства (Гоголь, «Выбранные места…»), и по возвращении вручить ему – втихаря! – орденок, сохранив при этом своё лицо и, что главнее всех орденов, – положение.

То, что реальная жизнь давно уже обзавелась миражным дубликатом, ни Гаркова, ни Зотова не особенно и беспокоило: в дубликате им жилось куда как комфортнее. Реально бороться с пьянством, психовать, портить с полумиром отношения, не пить самим, постоянно получать нагоняи и при этом выращивать трезвых, умных, которые потом тебя же и съедят… или посылать в райком отчёты о том, чего нет и быть не может, и спокойно пожизненно сидеть, хоть и в протухающем болоте, но на самой высокой кочке. У жизни-дубликата установились свои законы и правила, у людей в этой жизни были свои миражные судьбы, и реального алкоголика очень даже запросто могли наградить реальным орденом за успешную борьбу с пьянством в миражно-дубликатном мире. Неприятным было то, что в некоторых точках эти две жизни пересекались, и тогда приходилось изворачиваться. Вот так теперь.

Теперь Орликова в ЛТП было нельзя. И на работу в НИИП, на люди, было нельзя. Удачным, очень удачным оказался выход – в колхоз, формально, для райкома, старшим, чтобы лишний раз подтвердить разносторонность его руководящего таланта, а уж по возвращении, когда оклемается, и поощрить – кулуарно. Больше будет должен. Или… Или с председателей переизбрать, если не оклемается. Но лучше не переизбирать, потому что это целая история, опять всё бельё перетряхивать, силы уже нет, да ещё объясняться за трёхлетнее враньё и за несостоявшегося орденского кавалера, показываться перед партийным начальством такими бестолочами, дезавуирующими своей неспособностью жить в мираже и большой райкомовский мираж – им тоже ведь в дубликате проще. Так что себе дороже. И потом, если Орёл полетит, он полетит насовсем, и тогда начальником РИУСа придётся ставить кого-то из этих молодых, хотя какие они молодые… пускать-таки жуков в их устаканенный муравейник. Нет, Орёл должен вернуться на своих крыльях.

Однако – орден.

(Ох и лукавая же это вещь – орден Орла! Ох и лукавая! Если бы вы спросили про орден Орла у самого Орла, настоящего, он бы вам с грустной брезгливостью поведал, что блохи, паразитирующие в его перьях, очень любят вставить его гордое имя в названия своих кровососущих компашек. Стоит ему только чуть потерять в полёте, тут как тут блошиное подвижничество – орден Орла, общество Орла, клуб Орла и т. д. до тех пор, пока настоящий Орёл снова не наберёт присущую ему скорость, при которой встречным эфиром будет выдуваться вся эта кровососущая орденоорловская паразитерия… Но об этом – в другом месте).

Орликов же, как это бывает с только что щедро опохмелёнными во время длительного запоя, находился в кратковременной эйфории, казался самому себе трезвым, умным и имеющим право, он как бы попрозрачнел, и все его главные качества – ядовитый ум, красноречие, интуиция, готовность если не к подвигу, то к полёту – игриво и быстро истекали из него, как водка из дырявого пластикового стаканчика. Рвано сияя, Орёл двинулся навстречу руководству. Ветерок относил от него трёхнедельную вонь в сторону, но запах было видно глазами.

Папа Зотов готов был одновременно его убить и расцеловать. Убить за то, что вынужден три недели уже изобретать административные отмазки очередной орловской «болезни», так некстати совпавшей с трёхлетним юбилеем трезвой кампании, когда его нужно было «являть»; а расцеловать за то, что пьяный и вонючий, Орёл держался-таки на крыле, переводя таким образом их версию-легенду относительно его поездки в колхоз, хоть теперь и не старшим, в разряд правды.

Не признаваясь себе, как бы от самого себя втайне, Зотов подумывал, что очень правильно они Орла на стакане держат – пьяный Орёл это такая ручная птица… ну, воняет, конечно, дерьмо за ней отгребать, и ведь не понимает, курица, что это не он пьёт, а его пьют… а если даже и понимает! Правильно, правильно… Втайне же потому, что явное рассуждение на эту тему сразу приводило к пониманию: он сам, ядерный «папа» Зотов, такая же пьяная курица, только для других птицеводов…

Словом, ничто не ново: Зотов вёл себя, как, скажем, настоятель средневекового московского монастыря, который до обеда организовывал работу монастырской винокурни, а после обеда предавал анафеме пьяниц… ну, разве что в обратном порядке: на утренних оперативках, то есть до обеда, предавал ядерщиков анафеме, а после обеда выдавал на ядерные энергетические установки спирт, согласно «Нормативам расхода этилового спирта по ГОСТ 17299-78 марки А на производственно-технологические нужды». Нормативов было аж двадцать страниц, но Зотов обходился первыми двумя, где после краткого введения шла переподчёркнутая «Таблица 1» с нормами для атомных электростанций. После талмуда о радиационной безопасности это был второй документ, регламентирующий жизнедеятельность его отдела. А может быть и первый…

Парторг Гарков так же, как Зотов, готов был Орла расцеловать и убить. Расцеловать за то же, что и Зотов, а убить за то, что, пьяная морда, не может, коммунист, поехать старшим, ведь с беспартийного Тимофеича какой спрос, если что? А если без «если что», то кому плюсы за руководящую роль? Но самое противное – он, Гарков, успел вчера доложить кому следует про старшего заезда Орликова, да ещё с подробной ориентировкой. Первый раз, кстати, у конторских такая щепетильность и внимание к каким-то колхозникам, словно их не капусту сажать отправляют, а границу охранять. А с утра уже пришлось передокладывать и, конечно, нарвался на комплименты, не за то, что старшего заменили, а за то, что пытался по партийной привычке врать, что, мол, Орликов приболел, а тут номер не прошёл: обматерили, как шпанёнка, и заставили ещё диктовать всё про нового лидера, Тимофеича, и про неформального, Скурихина, с которым у Гаркова куда как шершаво – тот-то зачем им сдался? От этого непонимания и было тревожно.

Весь физико-партийный НИИПовский бомонд побаивался Гаркова, а Гарков во всём институте побаивался только этих двоих, так некстати (или наоборот – кстати?!) собравшихся вместе. Тимофеича побаивался даже директор, а как руководству можно не побаиваться умного человека, которому демонстративно ничего не нужно, и при этом (не скрыть, от них, обглоданных до косточек ковёрной молью, под которым они всю жизнь борются) – наблюдает? Тимофеича даже проверяли по «своим» каналам, ничего, конечно, не узнали, и это только добавило мистического страха перед такой наглой инкогнитостью. Скурихин же… тоже странный типчик, комиссар, мать его, распределился к ним из МЭИ, перебаламутил походя всю комсомолию, пять лет пытался вступить в партию – вот уж стоило Гаркову трудов не пустить Балду в их омут, а это только раньше было просто: инженер – притормози, партия рабочих, пролетариев, последнее же время, когда не только рабочих в партию не затащишь (им-то она зачем? С третьего разряда на четвёртый – это не карьера!), но и интеллигентов, прости господи, не допросишься, тормозить его приходилось с выдумкой. Он даже поддержал неслыханное предложение сделать молодого беспартийного баламута референтом от НИИПа в министерстве, только бы отвадить, а когда тот – трижды неслыханное дело! – отказался от сверхвыгодного для карьеры референтства, Гарков задумался. Теперь вот и контора им интересуется, странно только, что в связи с колхозом… Даже что-то вроде ревности засвербило в груди, чуть было не позавидовал: им вот, Гарковым, контора не интересуется. Уф-ф… Дурит контора, не знает за что хвататься, хватается за воздух.

Или?..

«Сволочь Орликов… ещё улыбается идёт!»

Хотя кто-кто, а партийный босс знал, что лучше провалить производственный план, испытания новой атомной бомбы сорвать, ядерную установку угробить, а то и вовсе… дела тут сплошь секретные, тёмные, задурить голову можно кому угодно… но вот напортачить с отправкой в колхоз – берегись. Абсурд, но факт, самый что ни на есть материальный факт, и кому, как не коммунистам-материалистам с ним считаться? Они считались. Но всё равно – странно…

– О! Отцы-командиры, заехали-таки на посошок! По писят (пятьдесят)?

– Помолчал бы, Михаил Васильевич! – Зотов пытался удержать ситуацию в нейтрале.

– А как же мне, били-мыли, молча вести антиалкогольную пропаганду? По писят, по писят!..

– Уймись!.. – осадил Орликова начальник, хотя знал, что бесполезно, если уж дошло до «били-мыли».

– Некогда нам, Миш, – они все были ещё семипалатинскими, могли позволить себе и панибратство, но не на людях же!

– Некогда? Куда же спешите? Гарвардские миллиарды делить?

– Что ты мелешь?

– Ладно, по писят, и никому ничего не скажу, травите, били-мыли, русского человека дальше.

– Креста на тебе нет! – возмутился парторг, не без труда скрывая внутреннюю удовлетворённость: физиков он, «рабочая косточка», не любил и всякое их падение было ему бальзамом: как всякий карьерист, особенно партийный, достигший потолка и поэтому уже исчерпавший возможности испытывать удовольствие от собственного роста, он испытывал удовольствие от падения ближних, особенно этих высокомерных ядерщиков-атомщиков – всё же в сравнении. Радовался: вот вы у меня где! Ядерщики? А ну-ка в колхоз, стройся!

– Воистину нет – я же некрещёный. А на тебе, били-мыли, выходит, есть?

«Только убить!»

«Убить, убить!» – и мимо Орла к сидящему под дубом Тимофеичу.

– Все в сборе?

– Почти.

Зотов оглядел «колхозников».

– А где же… – Он сразу выцепил, кого нет, не любил он эту команду, дышат, понимаешь, в спину…

– Они на своём транспорте… – «Додержись тут!»

– Ну-ну. – «Влипайте, влипайте, милые!.. Лучше будет, если они с самого начала облажаются, с райкомами-то Гарков выкрутится, завтра, если что, других дошлём, а уж я приму меры…»

Свободными и сильными управлять может только свободный и сильный, Гаркову и Зотову, мошкам в верховой паутине, нужны были только виноватые. Непьющий председатель общества трезвости – очень для них некомфортный вариант. Полупартийная паства прежнего большого страха, в котором все виноваты и без вины, уже не емлет, к маленькому страху в упряжку нужна вина осязаемая, не три колоска, а вот посадить человечка на стакан, как в клетку, и ключик в карман – это да. Поэтому трезвый коммунист Орликов хуже незваного гостя. Хуже Тимофеича.

А тут ещё эта поросль. Знал начальник, соберутся вместе – жди событий. Не хотелось их, событий, а они, похоже, уже начинались. На своём транспорте они… Не хотелось, но и от них, событий, польза: косяком больше, поводок короче и жёстче, спокойней ядерная старость. Нет худа без добра, истинно.

– Ну-ну.

– Что ж не загружаемся? – Гаркову в десять часов нужно было докладывать в райком: «Десант на поля родины отправлен», и потом – Небывалову, куратору его из конторы, этому Джеймсу недорезанному Бонду: «объекты в пути» (опять кольнуло: какая-то недосказанность, почти тайна, а он не посвящён) и тогда уже спи спокойно – поехали, поехали!

«Колхозники» потащили рюкзаки. Орёл резко сломался – тимофеичевы писят дошли, встретились с женькиными и предыдущими декалитрами, в автобус его уже вносили, Зотов перехватил недобрый взгляд, каким Тимофеич этот внос сопроводил. «А как если он нашего Орла там упоит до смерти?»

– Ты… ты за возвращение Орла отвечаешь. Живого, здорового… – не преминул он озвучить свою тайную тревогу.

– Да что с ним может случиться?

– Вот-вот, чтобы ничего и не случилось. – Зотов вытащил из папки бумагу про «Знак Почёта». – Посмотри вот, какая до него нужда, – и дал её Тимофеичу, всё равно ведь узнает (откуда, кстати, он всегда всё знает?), а тут он сам показал, никаких, мол, от тебя тайн… ну и конечно, чтоб повнимательней за Орлом…

Затарахтел мотоцикл, к Французкой горке подруливала автомотоколонна о трёх моторах. Тимофеич про себя выругался, лучше бы не оправдывался за них, но всё равно облегчённо вздохнул, добавил в список галочек – против Алексеева, Волкова, Жданова, Ненадышина, Ощепкова, Паринова, Скурихина.

– Ну, теперь все, – быстро дорисовал семь галочек и отдал список Зотову, а у того в голове и отметилось: бумагу забрал…

– Грузимся, что ж, это… грузимся! – непривычно было командовать. Селифон, глядя на него, усмехнулся, что от тонкокожего наблюдателя не ускользнуло, освободил проход и забрался в кабину.

В коляску к Африке сел Семён, в «копейку» с Поручиком – Аркадий, в «ушастый» с Капитаном – Виночерпий. Умница Николай Николаевич, красный и радостный, с криками «Я с народом! Гитару мне!» полез в автобус.

Последними зашли недовольный Зотов и довольный (пьяные уже!) Гарков – НИИП был по пути, встали у передней двери. Шофёр, Василий Сергеевич Селифонов, высунулся в салон на полкорпуса, бесцеремонно отодвинул рукой парткомовского секретаря, зычно крикнул:

– Не блевать! – и одобряюще подмигнул Тимофеичу.

И физики поехали в колхоз… вон из города, и прямо на реку…

Через пять минут – сквозь лесок и спуститься к Москве-реке – остановились напротив НИИПовской трубы, руководство вышло, сделав ручкой, потом проехали ещё метров двести по Тураевской улице, за поворот, подальше от глаз, и уже тут, аккурат около старинной деревянной старообрядческой церкви Рождества Богородицы, действующей во все времена церковного, а особенно раскольного лихолетья, Николаич организовал первый «автобусный» тост – за НИИП! Селифон, бывалый перевозчик, терпеливо подождал, не трогался: за НИИП – святое.