Читать книгу Возвращение Орла. Том 1 - Владимир Алексеевич Фадеев - Страница 5

Вслед за рыбой вспомнился и Лёха, беспутный рыбачок с Малеевского, жених… не дай бог. Чуть лёд с реки – начинает носить эту рыбу, повод ему. Рыжий, лохматый, руки красные, глаза красные, а сам тщедушный, гусиная кожа! Катя, Катенька-котёнок, ну что ей в этом пьянице? Как объяснить, что его судьба – чёлн и бутылка, у него, говорят, даже прозвище Бутлер; это только кажется, что на реке колеи не бывает, её просто не видно, но речная колея – всем колеям колея, из рыбацкого челна только на кладбище. «Ты, пап, ничего не знаешь!..». Он-то как раз и знал, и понимал: поймал – продал – пропил. И то – с мая по октябрь. А с октября по май? Катя, Катя, умница ты моя бестолковая, да минует тебя эта судьба – худой чёлн да рваные сети!

Однажды, возмущённый рыбной подачкой, высказался о Лёхе:

– Он же… он же… нищий!

Катя не обиделась, а наоборот, на секунду задумавшись, улыбнулась:

– Нищий!

– Чему ты радуешься?

– Так… А ты знаешь, что означает это слово?

– Только то, что означает – нищий! Бездельник, наверняка пьяница, в амбаре мышь повесилась, хотя откуда у него амбар, живёт на подачки… ну, что ты смеёшься?

– Так ведь не ты ему, а он тебе подаёт, – кивнула на рыбу.

– Это… это совсем другое! – Не хотелось вслух говорить, что так Лёха пытается женихаться, думать даже об этом не хотелось, не то что вслух произносить такую версию.

– Не переживай, пап. Он настоящий нищий, «ништьяс», то есть нездешний, вот ему ничего здешнего и не надо.

«Начиталась», – подумал бухгалтер.

– Духом святым жив?

– Он сам – дух.

– Всё смеешься надо мной… – сказал скорее, чтобы закрыть тему – разговор подошёл к черте, которую он определил для себя запретной: Лёха был с Малеевского… уж не лунный ли братец выискался у нашей дочушки?

Как же она была им дорога!.. Защемило сердце. Восемь лет не могли зачать, впустую и врачи, и знахари местные и неместные, чего только кто не советовал! Одна орловская родственница – «Верное дело!..» – купить у рыбаков живую щуку, словленную в заветном месте, запустить в корыто и не меньше двух часов смотреть не отрываясь в злые щучьи глаза, – смотрели, без толку, может, место не заветное… Рыбинская родственница, наоборот, советовала найти дерево с орлиным гнездом и с предрассветья до первого вылета орла из гнезда просить помощи – и у дерева, и у орла, орёл на абы каком дереве жить не станет, только на чудесном, да и сама птица не простая… Стал интересоваться про орлов и сначала вдохновился, прочитав где-то, что самая большая в стране популяция орлов как раз у них, в бассейне реки Оки, да и как же могло быть иначе, ведь не просто так и город Орёл на Оке; но потом выяснилось, что в бассейне не их Оки, а сибирской, на западном побережье самого Байкала, и особенно на острове Ольхон, потому что тамошний белоголовый орёл приходится родным сыном хозяина острова Ута Сагана и его жены Саксага Саган Хатан – самых грозных байкальских божеств, обитающих в шаманской пещере на мысе Бурхан, и его, орла, личность там считается священной и неприкосновенной, вот и расплодились… хорошо бурятским жёнам! А на нашей Оке, знающие люди рассказали, если где и можно было бы теперь вдруг увидеть орла, то самое близкое – за двести вёрст, в старых цнинских борах, и то… а из жалких остатков дединовских дубрав последний орёл слетел ещё до войны, матери наши ещё могли бы ему помолиться, а нам одни вороны остались…

Потом караулил, когда в конце августа зацветёт гусиная трава, спорыш, собирал в полдень, сушил, мельчил, медовые тампоны, банки – не получалось… По травам бухгалтер вообще стал знатоком, собирал шалфей, ромашку, мать-и-мачеху, барвинок, багульник болотный, горицвет, адамов корень… эк, сколько, словно бог и придумал травы лишь для того, чтобы от женского бесплодия лечиться.

Даже колдунью какую-то, древнюю Прасковью, привозил (выпросил парткомовский «газик») из лесоболотной Белоомутской глубинки, о которой ещё полвека назад писал местный гений, что здесь нету дорог. Здесь кричат дикие утки. Здесь пахнет тиной, торфом, болотным газом. Здесь живут тринадцать сестер-трясовиц-лихорадок. Здесь на песчаных островках буйно растут сосны, – у трясин тесно сошлись ольшаники, землю заткал вереск, – и по ночам, когда бродят тринадцать сестер-лихорадок, на болотцах, по воде бегают бесшумные, нежгущие, зелёные болотные огни, страшные огни, и тогда воздух пахнет серой, и безумеют в крике утки. Здесь нет ни троп, ни дорог, – здесь бродят волки, охотники да беспутники. Здесь можно завязнуть в трясине… Едва в лес въехали, уже и пожалел о предприятии: дорогу преградила как будто только что упавшая ёлка, объезжали по кустам и здорово царапнули крыло, шофёр матерился, лес, как в отместку, продолжал баловать с колеёй: канавы с водой чуть не по фары, валежины помельче дважды выходили разбирать, а главная напасть развилки – куда ехать? Когда объясняли (дед Егор, в бытность паромщик, пока, бывало, с одного берега Оки на другой перетянет, хоть без надобности, а повыспросит у шоферов – куда да откуда, да как проехать собираются, потому и знал, что если не за Каданком на Рязановский сворачивать, а дальше через Белоомут, только не по хорошей дороге вправо, по ней дальше Слёмских Борков пути нет, а влево и через лесную глухомань, то до колдуньи Прасковьи добраться и можно, если по «разбежкам», так и брать всё время левее. Мимо не проехать, потому что во всём этом дремучье кроме неё никого и нет. Прокопыч ещё спросил, куда ж ведут те, которые правее, коли во всём лесу, кроме колдуньи никого нет, на что дед Егор ответил просто: «в никуда»). В никуда не хотелось, очередной раз ушли влево, попали совсем уж в западню – с десяток сосен поперёк пути, с одной стороны мшистые в буреломах и мухоморах холмы, с другой овраг, не объехать, вернулись с километр и двинулись по правой, медленно, но упрямо спускающейся всё ниже и ниже; и когда уж отчаянье, перемешанное с какой-то утробной жутью-тоской и шофёрскими матюками, толкнуло было на команду к отступлению, выскочили вдруг на в полгектара поляну на берегу живописного озерца, весьма добротная избушка на берегу, на заборе кот, по двору куры. Подходил и побаивался: ведь считай, к самой Бабе-Яге в гости, так и ожидал увидеть – маленькая, сгорбленная, узкогубая, коварная, с носом, похожим на клюв, со злыми слезящимися глазами, клюкой машет, слюной брызжет, в ногах чёрная кошка-оборотень, на плече говорящая сова. Сошлось не совсем, даже совсем не сошлось: сухая, как щепа, высокая прямая старуха, неприветливая – так это в ответ на его мысли, ведь как-то прочитала их, потому и встретила так, будто он, Прокопыч, виноват перед ней со всеми сродниками до седьмого колена, прятался, прятался, да вот явился. Не хотела ехать, спросила: что ж, к своим старикам не хотите? «Какие у нас старики! Нету!» – «Это в Дедново-то нету? – назвала село старым именем Дедново, и сухо, не разжимая тонких губ, засмеялась в лицо поражённому Прокопычу… А ведь не говорил он, что приехал из Дединова… – так и нету? И ты ни одного и не помнишь?». Смотрела то ли жалеючи, то ли насмешливо. Да многих он стариков помнит и знает, но это какие старики? Пенсионеры, тихие, а то и беспутные, сами думают, к кому за помощью обратиться, по хозяйству если ещё могут – хорошо, а так – протирают лавки перед палисадами. Один только был иным, так это ещё из детства, лет уж тридцать назад… а лицо его с бородой и запах запомнились накрепко… не на него ли карга намекает? Сначала тот старик изъял его, малого, из холода и какого-то страха, где все кричали и плакали, а потом, утешив, привёл к Кирилловым, у тех уже был приёмыш, но старику не отказали. Запах запомнился потому, что его тулуп пах не горькой овчиной, как положено, а свежескошенным сеном – и это зимой!

И опять с вопросом: «Что ж ты бабу свою с собой не взял?» – «Привезу, если скажешь», – послушно, как зачарованный согласился Прокопыч и собрался уж гнать обратно – не признаваясь самому себе, что не столько за Валентиной, а как удачный повод удрать от зловещей старухи (и откуда страх?), но Прасковья и эту, от самого себя тайную мысль угадала, остановила. «Не скажу. Поедем, поедем в Дедново, не родить – что умереть, поедем, поедем, сто лет в Дедново не была».

Тряску по лесным колеям сносила спокойно, а вот на асфальте от Белоомута до Дединова с нарочитым недовольством поохала, непривычна, видно, была к быстрой езде. В дороге Прокопыч отметил, что вопреки его опасениям насчёт запаха – ожидал старческой моче-плесенной вони – дух от ведьмы исходил приятный, как будто даже цветочный, кипрейный, когда его лист разомнёшь да придавишь перед тем, как на чай крошить, точно такой же тугой сладостью веет… чудно: другая трава сгорит да завоняет, а кипрей вот благоухает.

Странную гостью потчевали запечённым диковинным угрём, в Оке его не поймать, да зря, не притронулась старуха к вилке, часа два, как та щука в корыте, сидела напротив Валентины истуканшей, шум в своём ухе слушала, а когда бесцветный глаз поднимала (к тому же странно косила – вверх, не в глаза смотрела, даже не на волосы – выше), то будто спрашивала: «И зачем тебе это надо?» или кряхтела, словно недовольство выражала: «Эх, а ведь не твоё это дело – рожать!», забыв, видно, что часом всего раньше бубнила обратное: не родить – что умереть… Прокопычу казалось, что они молча о чём-то спорят, и бабка спорщицей оказалось поматёрей, словом, Валю чуть родимчик от этого «сидения на угре» не хватил, страшно, но вытерпела. Вслух Прасковья за вечер только два вопроса и задала, оба глупые, не по делу: «Не прядёшь сама-то?». Какое «прядёшь»? Сто лет никто в селе не прядёт. А через полчаса опять: «Не ткёшь сама-то?». Сумасшедшая. Шевелила губами, покачивала головой, иногда даже как будто усмехалась, от этих полуусмешек Прокопычу становилось особенно не по себе – над ним, над ним насмехалась! «Вот карга!» – в сердцах про себя выругался Прокопыч, но как только выругался, старуха тут же подняла на него свои оловянные глаза, согласно качнула головой и тихо повторила: «Карга, карга…», только с ударением на первом слоге – кАрга. Полная спина мурашек, и отчего-то вдруг стали вспоминаться из своей жизни давние закоулочные моменты – чередой.

Насиделась так, и пошла. «Что? Что?» – Иван за ней, а та бросила на ходу, как бы и не их заботу: «Что ж, лопоты, молитесь…». Это колдунья-то – молитесь!? «Как молиться? Кому?» – «Пятнице, Божьей матери, и молитесь». Иван ещё переспросил с испугу, не расслышав: «В пятницу молиться?». Старуха только рукой махнула – «а ну вас!», однако с порога как будто пояснила: «Пятнице, пятой боженьке, Матери Сырой Богородице». Легче не стало. Приплела каких-то обидных лопот, от лаптей что ли, мол, лапоти вы, лапоти… Денег не взяла («Не за что!»), назад везти не велела, хоть этим порадовала, какие-то у неё вдруг тут «свои» оказались, – «зайду проведать», – бухгалтер даже подумал, что она не к Вале совсем и приезжала, а просто оказией воспользовалась в Дединово (в Дедново) попасть, к этим «своим», к которым можно без приглашения и без весточки даже через сто лет.

Они без Прасковьи потом ещё два часа просидели, отходили. Валентина словно спала с открытыми глазами, и сон был, похоже, не из простых – испарина на лбу, вздрагивала без причины… не будил. Молитесь! Хорошо сказать: молитесь, а где? Полно село церквей, а все мёртвые, не церкви, а склады с хламом, а Троицкая, за Ройкой, даже с ядами, привезли как удобрения, оказалось – перепутали (или брак, передозировали гадости), крутая отрава, куда? В склад, куда ж ещё, то бишь в церковь, до сих пор лежат, трава вокруг храма не растёт… Но… с той поры Валя, как выходной, будто к сестре в Озёры, а сама в Коломну, на службу… или ещё куда? Да и сам Иван, вроде как в огороде сорняк дерёт, а незаметно с корточек на колени да в сторону ржавого Воскресенского купола склонится и приговаривает: помоги, Господи, помоги, родимый… не бездетный Иосиф в пустыне, но всё же… Про Пятницу, конечно, забыл.

Ан не было тогда в церкви Бога, не помог, а помог один мужик, рыбак с Малеевского, Иваныч. Слышали они про него и раньше, даже наверняка знакомы были, Малеевское – это же отделение совхоза, «Овощное», но как глубоко сидит: нет пророка… Славны, конечно, бубны за горами, а оказалось, все могутники – дома. Как он и объявился, не вспомнить, бог послал, сам помочь не смог, и послал… то есть, всё-таки, помог? Или впрямь намолили? Или всё же это ведьма лесная, Яга болотная устроила? – приплыву, сказал, за вами на челну в мае, на восходе полной луны, будьте готовы. «Переночуете в одном месте на берегу, на заходе отвезу обратно. Чистое с собой возьмите». «Скажи – куда, сами подъедем, что ж чёлн-то гонять!» – «Нет, туда только по реке надо, от реки сила». Четыре месяца с зимы ждали это полнолуние, календари мусолили, чтоб не просчитаться, чем ближе был срок, тем больше сомневались, а не глупость ли всё это? Да и помнит ли сам этот речной дух обещанное? Да ещё поди определи это полнолуние: она, луна, бывает и три дня в полноте, и пять, и всходит не пойми когда…

Но ведь сподобилось!

После школы ездила дочь, умничка, поступать в историкоархивный, да где! Теперь якорь – дединовский краеведческий музей, одно название – музей, тоже не столбовая дорога, да не в доярки же! Можно было б и в Луховицы на авиационный, на швейную «Белоомутскую», в Коломну, в Москву – не за тридевять же земель, но всё в чужие люди, нет, упёрлась – в музей… Копается в бумажках, книжками обложилась, витрины протирает, гнилые челны из ила выкапывает, макетики строит. Пусть бы и музей, только кого в музее для жизни встретишь? Кому сейчас эти музеи? Что было, то было, жить надо сегодня и завтра, а вчерашнюю икру на бутерброд не намажешь.

Вздохнул. «Что было, то было… закат заалел, – вспомнил песню, – сама полюбила, никто не велел…». У-у, забрал бы этого Лёху какой-нибудь «Летучий голландец», что ли, вместе с челном! Катя-Катенька-котёнок…