Читать книгу Беглая Русь - Владимир Аполлонович Владыкин - Страница 16

* * *

…Рано утром едва вставало солнце, сёстры Половинкины с другими девушками уходили на ферму доить коров и ухаживать за молодняком. И по дороге на колхозную усадьбу, переговаривались, вспомнив вчерашнюю вечёрку:

– Я тебе совсем забыла сказать, – начала Капа, – что Стеша недовольна выбором братом невесты. Мало ему, говорит, ухажёрок, кого нашёл, но ты ей нравишься от души, она сама мне призналась.

– А меня это ничуть не волнует, Капа. Лучше смотри за теми, кто стонет по Грише. И твоя Стеша, и Зоя, и Валя, – напомнила Зина.

– Это мы ещё посмотрим, ему скоро в армию. Гриша сам сказал. Не понимаю, чего девчонки, в том числе и ты, гоняетесь за солдатами? Нечего их держать в уме, как общий арифметический знаменатель. Солдатам только бы поразвлечься, что они и делают с Алиной Ермиловой. Ты тоже хочешь такую славу заработать?

– Может, и хочу, а тебе какое дело, только бы люди не знали, – засмеялась беззаботно Зина, потягиваясь на ходу.

– Ну и дура! А мать мне говорила, что Давыд долго в парнях не задержится. Ему нужна семья, дети; думаю, он будет хорошим хозяином, как его отец Семён.

– Пусть девок пощупает, а то, небось, целоваться не умеет, – засмеялась Зина. – Вот ты думаешь, я могу? С одним солдатом целовалась, так он стал кусаться и под юбку полез. Если мне не найдётся славный женишок, тогда запишусь на стройку по комсомольскому набору, давно мечтаю в городе пожить. А потом перейду официанткой в ресторан, ты только подумай, какая красивая жизнь!

– Между прочим, в городе одна блажь, босяки, пьяницы, там порядочных совсем мало, особенно в ресторанах, – сестре действительно казалось, что в ресторане собирались только воры и проходимцы, и она не без озорства прибавила: – А целоваться можно научиться и с Давыдом, – и коротко засмеялась.

– Много ты знаешь, Капа. Ведь ты сама сколько раз была в городе? Мамка тебя нарочно стращает городскими пакостями. Я её повадки давно изучила. Для неё нет ничего лучше коровника и телятника. Да пропади всё пропадом, чтобы губитъ свою единственную молодость!

– Конечно, работать в колхозе тяжело, плохие условия труда, а в городе намного чище. Но всё равно, мамка права, чем больше женихов, тем вероятней риск ошибиться. Я бы за Давыда пошла с закрытыми глазами, если бы он выделил меня, – притворно вздохнув, грустно прибавила Капа. И украдкой глянула на сестру, желая пробудить у неё ревность.

– У тебя в голове ещё ветер гуляет: то она мечтает о Грише, то о Давыде? Неужели ты не видела, как твоя подруга Нина Зябликова без конца смотрела на него. И Давыд тоже… и после этого ты хочешь, чтобы я на него повисла, как распоследняя шлюха? Много ему будет чести от меня.

– Нина просто любит наблюдать за людьми. У неё самая безгрешная душа. О ней нельзя сказать, что в тихом болоте черти водятся. Это чистый и глубокий омут, она никогда не отобьёт у тебя парня, если даже полюбит его. Нина перестрадает, но останется самой преданной подругой, мы любим говорить о женихах. И плохо, что наши парни не знают этот чистый родник…

– Да откуда тебе знать, что она думает? – спросила нарочно Зина. – Вот и неправда; Алёшка Жернов уже торит к ней стёжку. Я и без тебя знаю, что Нина честная девушка, ей вполне можно доверять любую тайну…

– Слушай, Зина, а я знаю, почему Давыд ушёл с Валей. Наверное, она доступна, как Алина Ермилова. Ведь мы с тобой не такие. Между прочим, Чесановы обе такие, Валька бегала к солдатам вместе с Алиной, даже тётка Аня, говорят, завела с Жерновым шашни. А Соня тоже тайком бегала к солдатам, уже будучи беременной. В каменке, говорят, один всегда ждал её. Мне Алина Ермилова однажды говорила. Может, правда, что Соня родила дочку не от Фрола?

– Кого ты слушаешь? Да Алина сама, прости господи, таскается, как последняя шлюха. Поэтому я сомневаюсь, что Валька берёт пример с неё…

– Конечно, своими грехами ни с кем не делятся. Это только Богу всё известно! – засмеялась Зина..

На ферме, в закутке, обитом досками и обложенном соломой, дремал скотник Афанасий Мощев, серые щёки которого заросли суточной щетиной и казались тёмными, как у цыгана..

Проходя мимо него, девушки почему-то прыснули смехом, наверное, потому, что походивший на старика, Афанасий всегда поражал их своим донельзя запущенным видом, любивший отпускать грубые остроты, вести неприличные, скабрезные разговоры в присутствии девок и баб. А порой даже распускал руки, норовя кого-либо ущипнуть за мягкое место. Вот и сейчас, услышав задорный девичий смех, Афанасий приподнял кепку с лица, прислушался:

– Дывчаты, куды пошагалы, али не дывитесь, я поджидаю вас и ныкак нэ встану. Коровы за ночь увсэ сылы из меня высосали, как вурдалаки. Во какие проклятущие животыны! А то я зараз под бочком пригрею, что любо станет нам.

– Вот нам только тебя, зверя, не хватает! – несколько возмущённо обронила Зина. – Дядь Афанасий, спи, пока солнышко не встало…

– Зинок, иды до мэне, сопоставь компанию: тут-ки сенцо… такое гарное, душистое! Я не такой ещё старый, как тебе это выдится. На мою бороду не глядыте. Какой я вам дядька, у мэнэ только борода, а так я сойду ещё за свежего парня!

– У нас безбородых хватает! И как вам только не стыдно плести такое? – недоумённо протянула Зина. – Вот ещё раз услышу – расскажу тётке Наталье, – нарочито пригрозила она.

– Дядь Афанасий, лучше иди из-под коров навоз вычисти, а то нам пора доить, – сказала с напускной суровостью Капа.

– Дэвчаты, дак развэ вы смотрэли – чисто там али грязно?

– А то это первый раз, больно ленивы скотники, дояркам навоз за вас чистить приходится.

Афанасию Мощеву уже стукнуло сорок, однако выглядел он старше своих лет как измятым, припухшим лицом, так и мешковатой, грузноватой фигурой. Хотя особенной, в таких случаях, полнотой тела не отличался. Впрочем, был он чуть выше среднего роста, большеголовый, с коротко остриженным затылком и русоволосым чубчиком, иногда падавшим на серые выкатистые грозного вида глаза, хранившие выражение постоянной, непроходимой ярости. Причём левый глаз был подпорчен бельмом, образовавшимся из-за некоей шалости ещё в молодости, когда напоролся на стебель сухой травы. Из-за увечного глаза он не служил и не воевал. По своей сущности, Афанасий отличался скрытным и злым нравом. А чтобы в глаза это явно не бросалось, он норовил казаться простым, что, впрочем, ему удавалось добиваться дурашливыми, нарочитыми скабрезными выходками по отношении девчат и молодых баб, часто смешивая русские и украинскуие словечки. Хотя перед ними он без труда скрывал свою жестокую натуру.

Афанасий полёживал на сбитом из толстых досок топчане, устланном набитым сеном тюфяком и прикрытым какой-то дерюгой. А вместо одеяла служил овчинный тулуп; но сейчас он его постелил под себя, чтобы согревал ему бока. Однако спать ему уже не хотелось, его разбудили смеявшиеся девчата, и ему казалось – над ним. Но чего они нашли в нём смешного? Шли бы себе доить коров без разговоров, а он без них встанет, конечно, ещё раз пойдёт выгребет навоз и на этом смена его закончится. А в следующую ночь заступит Мартын Кораблёв, с которым они дежурили попеременно. После дойки коров погонят на пастбище Устин Климов, Прон Овечкин. И там, в степи, в обед на стойле их будут доить бабы и девки…

Афанасий встал, словно послушал девчат, молодость которых его по-своему волновала и дразнила. Они-то ему по зубам, да он для них больно стар, хотя старый конь борозды не испортит, глубоко запашет, только эти тёлки в любви ещё ничего не смыслят. И всё равно эти девки для него, как не по Сеньке шапка. Им вон безбородых хватает, вчера молодёжь гуляла, он слышал их песни, что самому захотелось вспомнить молодость. Да стыд всё-таки ещё на месте: хотеть одно, а иметь совсем другое. Вон даже Алина Ермилова, да и та от него нос воротит, что значит молодость – подай молодого кобеля!

Проходя мимо навеса, под которым доярки мыли молочные бидоны под молоко, а некоторые уже сливали из подойников надоенное, Афанасий провёл рукой по спине, бёдрам и по пухлым ягодицам Зойки Климовой, отчего та вскрикнула, как ужаленная и быстро выпрямилась. Афанасий заржал, как изголодавшийся по любви жеребец. За этот поступок его обозвали псом шелудивым, а кто-то из баб ливанул под ноги ему из ведра помои…

Сделав своё дело, Афанасий вернулся опять в закуток, время свободное, можно шагать налегке домой. Но он выжидал, пока высоко встанет и хорошо разгуляется солнце, чтобы идти в кузню к Демиду Ермилову. Поэтому он решил ещё вздремнуть часок, поскольку с кузнецом у него была договоренность на то время, когда тот будет свободным…

Утреннее июльское солнце уже стояло довольно высоко, когда к колхозному правлению из посёлка на наряды стекались мужики и бабы, девки и парни.

Коров на пастбище давно угнали пастухи, и Афанасий теперь окончательно встал размялся, пора было идти в кузню, стоявшую на краю колхозного двора. Над самой крышей, в длинную керамическую трубу, выходил еле приметный зеленовато-серый дымок, относимый слабым ветерком к полю.

В кузне уже вовсю стучал о наковальню Демид; мужику, кряжистого сложения, перевалило уже за сороковник. Ермилов ещё в растворённую настежь широкую из двух половинок дверь, увидел шагавшего к нему чуть враскачку, как будто всё ещё хмельного, Афанасия, державшего в руках инвентарь для починки кузнецу.

Вчера Демид сам немного перебрал, изругался с женой Домной из-за шалопутной дочери Алины, вечно шляющейся неизвестно где допоздна по вечерам. Начиная с этой весны девка, как заговорённая совсем сказилась и потеряла стыд, а ему, отцу, из-за неё красней теперь перед людьми всего хутора. Причём Домна чувствует свою немалую вину, однако, долго признаваться не хотела, что дала дочери вольную жизнь и вместо этого бестолково кричала. Вот и сейчас, вспоминая грубую перебранку с женой, испытывая головную боль, ему было вдвойне не по себе. А звон наковальни причинял ещё большую досаду, и он, раздраженно сплюнув, бросил массивный молоток. Впрочем, он знал, что Афанасий придёт не с пустыми руками, был давеча такой с ним уговор…

После яркого, пучеглазого солнца, в кузне было сумеречно: пахло шлаком, металлом и тлевшими в горне чёрно-малиновыми углями, над которыми полыхали голубоватые язычки трепещущего пламени с оранжевыми, перебегавшими по уголькам под самым горном, жаркими бликами.

– Ну чёго, Демид, здоровеньки булы, чи что ли? Я это… вчёра поработал пока ты дрых без задных ног после забавы с Домной. Когда в город поидэшь, сказывай? – спросил Афанасий грубо. В разговоре с Демидом он не всегда переходил на близкий ему украинский говор, выросший среди хохлов, так как их село стояло на границе с Украиной.

– Быстрый ты, всё знаешь: сплю или с жёнкой забавляюсь! А у меня ты был? Я осмотрел все закутки, но ни одного аклунка не нашёл, или шуткуешь со мной?

– Вот и хорошо! Надо впредь быть умней. Одна заначка – риск, а две ещё надёжней. Жернова трудно перехитрить: всюду нюхом чует, лазает по колхозу пуще деда Климова. Вчерась в амбаре видел Ивана Староумова, а потом с мешком на плече… И куда, думаешь, потопал?

– Без тебя знаю, лучше за собой гляди в оба, – недовольно проворчал Демид, став пальцами растирать ломившие от боли виски.

– Вот это нам надобно обоим знаты. И они всюду смотрят за каждым, а за собой, вестимо, нет. Норовят нас увсих держать в крепкой узде, чтобы самим промышлять, а мы бы против них не пикали? Мне важно знать доподлинно, что Иван и Паша наживаются из колхозного закрома. Чуть чего, я их, как котят за шкирку и к ногтю, к сапогу своему, чем он пахнет… Завэлись новые мыроеды с партыйными бэлетами, их вожды по партии о справэдливом строе в газетах пышут. Смех читать, курю их бред и чихаю от справэдливости.

Демид вытер мокрый лоб рукавом рубахи, присел на табурет около стола, стоявшего возле окна; в углу был виден сбитый из досок топчан, застеленный овчиной. Афанасий сел на него и смотрел, как Демид сворачивал самокрутку. К словоизвержению Афанасия он отнёсся вполне спокойно, пусть изольёт душу, ему это уже не в первый раз слышать.

– Надо срочно получить от Жернова разрешение на поездку в город, а для этого нужен предлог – придумай, – раздумчиво, в растяжку произнёс Демид.

– Да, тянуть никак нельзя, отсыреет зернишко, – и он пальцем ткнул себе под ноги.

– Почему ты думаешь, что я могу Жернову подсказывать всё, что выгодно мне, а не колхозу? – раздражённо вопросил Демид. Надо мной начальников много, всем надобно сковать то одно, то другое и всех я должен слухать? Я ведь, поди, скроен не из железа, у меня тоже нервы…

Видя, что Демид сегодня от несговорчивости злой и хмурый, Афанасий достал из кармана пиджака фляжку.

– Где мерка? – он глянул на ведёрко с водой, закрытое деревянным кружком, на котором всегда стояла алюминиевая кружка.

– На окне, – вяло, немощно произнёс Демид, между тем поглядывая с вожделением на фляжку, в которой оказался самогон, выгнанный самим Афанасием. Фляжка сама по себе была в руках Мощева сущей новинкой, так как раньше Афанасий обходился традиционной бутылкой.

– Фролу заказ сделал, привёз, уважил, xopoшая для такого угощения посудина, да? – молвил удоволенно Афанасий, подобрев.

– Давай – не тяни, башка лопается! – нервно отрезал Демид.

Налив треть кружки, Мощев подал её Демиду, снявшему с гвоздя тормозок с харчами…