Читать книгу Возглас - Владимир Бойков - Страница 36

Всю ту морозную, снежную и ветреную зиму

я обитал у тебя в мастерской.

Будни занимала служба, а досуги коротались как придётся.

В гостях бывали редко. Иногда нас посещали друзья и женщины,

но чаще – грёзы.

Живые подробности той поры стали забываться, но стихи

остались, и вот некоторые – тебе и другим на память.

     Слух напрягается

в непроглядности

вьюг и ночей.

          Взять скворечницу бы что ли

смастерить?

          Сквозь вьюжный чад

          кто пойдёт по доброй воле

в гости!?

          Ходики стучат,

да порой кукушка дверцу

открывает – огласить

получасье: всё хоть сердцу

веселее колесить!

          Пой же, время!

          Пусть надтреснут

бой, одышливы мехи!

          Может быть, ещё воскреснут,

отогреются стихи!

          В самый час на плитке жаркой

чайник ожил и запел,

в самый раз весь круг заваркой

обнести бы, да успел

спохватиться: разве ж гости

припозднятся по такой

непогоде!..

          Есть хоть гвозди,

слава Богу, в мастерской.

     Вон в роще заиндевелой

ветка оголённая

закачалась.

          День-деньской перед глазами

хладнокаменный январь.

          На сугробе гребнем замер

вьюг стремительный словарь.

         Я бы зиму-зимски пропил –

отлегло бы и с концом!

          Но в окне девичий профиль

вспыхнул белым изразцом.

          От какого наважденья

воплотилось на стекло

отпечатком сновиденья

мимолётное тепло?

          Невозможный этот случай

не уложится в мозгу –

пальцы разве лишь колючей

изморозью обожгу.

          Вот что в воздухе витало,

чем дышал я, что, хотя

слов, казалось, не хватало,

проявилось вдруг шутя!

    Белыми мотыльками

вокруг фонаря

снеговерть обозначена.

         Всё хранит, что я утратил,

горькой памяти подвал.

         До утра со мной приятель,

гость заезжий, тосковал.

         О разлучных белых зимах

горевали вполпьяна,

словно вьюга нам любимых

навевала имена.

         Не отбеливали совесть,

не тревожили грехи.

         Помня всё, забылись, то есть

впали в белые стихи,

не боясь тяжелым вздохом

эту лёгкость перебить.

         Скоморох со скоморохом

может сам собою быть.

         Ближе к трезвости по кругу

шли остатки папирос…

         Проводил.

         И впал во вьюгу –

в белый рой застывших слёз.

     Из ложбинки в ложбинку

снег пересыпается –

места себе не находит.

          Тем лишь красит мой акрополь

стужи мраморная мгла,

что не сходит белый профиль

в нише светлой со стекла.

          Пусть сосёт тепло живое

этот стылый зимний свет,

пусть подобного покоя

ничего печальней нет,

но метелица немая

хоть позёмкой да жива!

          Вот и я припоминаю

побеспечнее слова

и спешу веселья ради

чашку чая нацедить –

ну, прилично ли в тетради

общей вздохи разводить!

          Чем не скатерть-самобранка

чистый лист, в конце концов!

          Чем ещё не жизнь – времянка

сочинителя дворцов!

          Вновь взметается

снежный смерч,

бесприютно свет обежавший.

         Всё лицо зацеловала –

мокрых век не разлепить.

         Метят ласковые жала

всё слезами затопить.

         Шалью белой облипает,

нежным зверем льнёт к жилью,

и в дверях не отступает,

тянет песенку свою.

         Утихает на порожке,

растворяется в тепле,

лишь серебряные крошки

оседают на стекле.

          Это всё, что на бумаге

остаётся от меня,

да и то боится влаги,

а точней сказать – огня…

         Морок вьюги изнебесной

завился в семи ветрах:

чуть вздохни – и слёзкой пресной

обернётся на губах.

    Мысли, как снежные вихри:

прилетают и распадаются в прах,

возникают и уносятся прочь.

         Я ушёл.

         В себя.

         Далёко.

         Знаю, как тебе со мной

рядом кутать одиноко

плечи в шарфик шерстяной.

         Но не горько, а скорее

терпеливо и светло,

чашкой с чаем руки грея,

в мутное глядишь стекло.

         Там, за ним, с исходом ночи,

словно разом вслух сказать,

звёзды наших одиночеств

начинают исчезать.

         Воет снегоочиститель,

в чашке чай давно остыл.

         Как легко в мою обитель

я тебя переместил!

         Если впрямь придёшь ко мне ты –

не столкнись сама с собой,

не сожги моей планеты,

грёзы этой голубой.

     Вплавлена синева

в разводы инея:

эмаль по серебру.

          Чувствуется, вот нагрянет

марта первое число,

запуржит, и забуранит,

и залепит всё стекло.

          Как часам в железном беге

износится суждено,

так исчезнет в белом снеге

то, что снегом рождено, –

и навеки белый профиль

за завьюженным окном

сгинет в царстве белых кровель

с белогривым скакуном.

          Но качнётся чуть подкова

рядом с дверью на гвозде,

как тоска очнётся снова

на грунтованном холсте,

и какой бы слов разъятье

звучностью ни пронизать,

вся их музыка – проклятье,

если некому сказать.

     Тянет свежестью –

белья ли, газет ли –

от надтаявшего снега.

          Книгочийствую ночами,

связью терпкой упоён

будней наших с мелочами

вязью писанных времён.

          Мыслей чаша круговая

переходит от судеб

к судьбам, суть передавая:

как вода, как чёрный хлеб,

жизнь сладка!

          Тому порукой

мука трудная моя,

от которой и с подругой

лёгкой нет мне забытья.

          Пёрышко ещё от птицы

вечности не принесло,

и в конце ещё страницы

не проставлено число,

и картонке на мольберте

весь не отдан непокой,

чтобы день, другой по смерти

праздность править в мастерской.

    Вот и событие:

ветер переменился.

          Снег осунулся, но тропку

за ночь свежим занесло.

          В учреждение торопко

я бреду, чтоб в ремесло

впрячься и свою природу

тратить фабрикой ума –

любоваться на погоду

без отрыва от бумаг.

          Днём в безликости расчёта

трезвый торжествует бог,

но для вечера он чёрта

человечного сберёг.

          И толчёт ледышки в ступе

рыжий чёртушка – мой друг.

          Может, оттепель наступит

в самом деле, если вдруг

в нетерпении подрамник

он холстиной оснастит, –

пусть там завтра спозаранок

тропка мерзлая хрустит…

    Что-то лопочет

на тумбе в просевшем сугробе

обрывок афиши.

          В ясный день, хотя и не пил,

странно пьян я.

          Узнаю

в талом снеге серый пепел

пропылавших белых вьюг.

          С крыш в синичий знобкий воздух

спички капель чирк да чирк,

сквозняком труху на гнёздах

ворошит весенний цирк.

          Что ж, приспел апрель пернатый

и куражится скворцом –

враль, хвастун невероятный

над копеечным дворцом.

          Над проталиной у дома

слёзный зыблется парок –

в неземной мои фантомы

зимние плывут чертог.

          Но мурашком новой жизни

проникает под пальто,

хохоча на вечной тризне

сумасшедший шапито.