Читать книгу Возглас - Владимир Бойков - Страница 37

          Невозможно много за ночь

перечувствовано мной.

          Внятна эта несказанность

изморози кружевной.

          С отрезвляющим апрелем

разлететься в светлый дым

тонким этим акварелям,

наслоеньям ледяным.

          Совершится неизбежный

четвертей круговорот,

и туман узора нежный

на мгновенье оживёт.

          Исчезая, он заплачет –

грянет струйки тонкой трель.

          Декабрём был образ зачат,

а сотрёт его апрель.

          Через пальцы просочится

с подоконника вода.

          Только чистая страница,

может, явит иногда

вихрем мысленных материй

в голубиной воркотне

город белый, белый терем

с белым обликом в окне.

          В монотонные просторы,

в столбовые провода

наши с вьюгой разговоры

затянулись без следа.

          За страницу белых стёкол

в масляный гляжу глазок,

слышу, слышу, как зацокал

белкой серою лесок.

          Времена чем невозвратней,

тем в помине голубей.

          Поднимаю с голубятни

стаю белых голубей.

          Понемногу с каждой птицей

набираю высоту.

         Лишь бы им не утомиться,

не исчезнуть на лету,

лишь бы только передали,

что их движет изнутри!

          И в неведомые дали

пропадают почтари.

          Не хозяин я теперь им,

как и не жилище мне

город белый, белый терем

с белым обликом в окне.

          Истощились снегопады,

и утишились ветра.

          Только дворницкой лопаты

шорох слышится с утра.

          Простираясь недалёко,

мысли зримые тихи,

и мгновенна подоплёка

вдоха-выдоха в стихи.

          Бог ли дали мне зашторил

серебристою тоской?

          Наяву я грежу что ли?

          Жду ль кого-то день-деньской?

          Мимолётность – лейтмотивом

всякого черновика.

          Иней в окнах – негативом

писанного на века.

          Задержавшемуся мигу

удосужив свой кивок,

я вникаю в эту книгу

и в застрочье, и меж строк,

где пробелом между делом

неизменно явен мне

город белый, белый терем

с белым обликом в окне.

          Запропали где-то вихри –

позади иль впереди…

          Хруст шагов – чужих, своих ли –

душу только бередит.

          Гвоздь ко всякому моменту

звонко ходики куют

и за чистую монету

гвозди эти выдают.

          Настоящего событья

кто б удачней прикупил:

в каждом «есть» могу открыть я,

что ж я буду, что ж я был!..

          Разве не мгновенна вечность –

я же в вечности бреду!

          Может, в этом я беспечность

наконец-то обрету?

          Вот уж чувствую вольготу –

бить перестаёт в виски

жизнью втянутый в работу

маятник моей тоски,

и теряю счёт неделям –

поглотил меня вполне

город белый, белый терем

с белым обликом в окне.

          От тишайшей этой стужи

и от каменных палат

я решил бежать, и тут же,

взяв билет, я стал крылат

в предвкушении сперва лишь,

как меня, оторопев,

встретит славный мой товарищ,

деревенский терапевт!

          То-то б нам покуролесить,

но пурга на мой визит –

с курса сбит АН-2 (не 10)

в непредвиденный транзит.

          В заметённой деревеньке

мой гостиничный редут,

где теряются не деньги –

в счёт деньки мои идут –

и дотошный где будильник

этот вьюжный свет честит.

          Закадычный собутыльник

здесь меня не навестит.

Отнесён, считай, к потерям

в снежной этой пелене

город белый, белый терем

с белым обликом в окне.

          На крутую эту вьюгу

тишь внезапная легла,

наконец-то, в гости к другу

мне пробиться помогла.

          Медицинским чистым спиртом

разбавлялся разговор,

и под звёздный свод испытан

нужный путь на снежный двор.

          В лад не спящей ли царевне

белый обморок зимы –

всей поди слышны деревне

торопливые пимы.

          Запоздало попущенье –

израсходованы дни,

и на всё про всё общенье

сутки выдались одни.

          Рано утром эскулапа

обнимаю я с тоской.

          С трёхступенчатого трапа

помахав ему рукой,

улечу к своим пределам,

где предстанет внове мне

город белый, белый терем

с белым обликом в окне.

         О, душа!

         Ты – горожанка!

         Воздух здесь хоть и свинцов,

окнецо здесь и лежанка

для тебя, в конце концов.

         Здесь житейские заботы

словно псы на поводке.

         Здесь и встречи ждут субботы

с кем-нибудь накоротке.

         В огненность моих ладоней

медленность её плечей,

а глаза в глаза – бездонней

кристаллических ночей.

         Может статься, сгустком боли

подберётся сердце в мозг

от безвыходной любови

и невыплаканных слёз:

только-только глянуть стоит

на пустой экран окна,

как желание простое –

плакать – вымерзнет до дна.

         Да отнюдь же не смертелен,

а спасителен вдвойне

город белый, белый терем

с белым обликом в окне.

          Возвращенье из глубинки,

честно говоря, глуши,

как из валенок в ботинки

переход моей души.

          Вьюги подвели итоги,

и сугробы аж в этаж.

Приедается убогий

в окна въевшийся пейзаж.

          Иль считать за подмалёвок,

или ж, раз на то пошло,

что для нежных лессировок

загрунтовано стекло?

          Но шутя разоблачится

выспренних метафор муть –

надо в ночь лишь отлучиться

и холодного хлебнуть,

где проглядывает льдинкой

в синем воздухе луна.

          Этот мой коктейль с чудинкой

надо выцедить до дна,

чтобы в ясности мороза

кроме звёзд не стало грёз.

          Кончилась метаморфоза.

          Никаких метаморфоз.

          Сам я праздным подмастерьем

отвернул лицом к стене

город белый, белый терем

с белым обликом в окне.