Читать книгу Рассказы. Повести. Эссе. Книга первая. Однажды прожитая жизнь - Владимир Гамаюн - Страница 18

Когда мне исполнилось шестнадцать лет, я, получив паспорт, решил, что мне пора начать самостоятельную жизнь, и с этого момента у меня и началась совершенно другая до сих пор незнакомая мне жизнь, было в той новой жизни интересно и скучно, весело и грустно, страшно и больно, но всё это и было, тем, что мы называем жизнью, обо всём этом и пойдёт дальше речь.

Был у меня верный друг и союзник, Вовка Тонышев, он был на год старше меня, и мне не составило особого труда уговорить его на новую, неизвестную пока жизнь. Его маман препятствий чинить не стала и с лёгкой душой и материнским благословением выпроводила сына искать свою судьбу и места под солнцем, впрочем, как и моя же. Мир большой, но мы поехали в город Павлодар, где в то время находился мой отчим, освободившийся по УДО, и было много строительства как промышленного, так и жилого фонда со всей инфраструктурой. Да, работы было много, но двух деревенских пацанов 16 и 17 лет на работу брать никто не желал – своих городских малолеток из бедных семей, да и просто не желавших постигать науки за партой, было немало.

Заключение как метод воспитания?

Отчим ничем нам помочь не мог, да и не хотел, ему тоже лишняя обуза была ни к чему, и он надеялся, что мы, потолкавшись в поисках работы, свалим домой, в свой родной совхоз, где у нас был и кров, и работа. Но не затем мы ехали в город, чтоб так быстро сдаться и поднять к верху лапки. Первое время мы жили в зэковском городке, который именовался «Административным». Здесь под зорким и всевидящим оком спецкомендатуры проживали в бараках несколько сотен или даже тысяч якобы вставших на твёрдый путь исправления, «химиков».

Многие из них честно работали, а выбив у коменданта комнатуху, привозили свои семьи, это в основном были работяги, иной раз и сами не понявшие, как и за что попали на зону. Были и жёсткие, почти молодые парни, оттянувшие свои срока ни за что, их в своё время, то, что называется «подставили», назначили виноватыми. Эти не блатовали, по «Фене» не ботали, никаких наколок у них не было, и хотя в это трудно было поверить, отмотали приличные срока. С ними урки, воры и всякая лагерная шпана боялись связываться, хотя они вели себя спокойно, не пили, в отличие от многих, не бузили, разборок не устраивали. Я знал их истинные цели, хотя они не откровенничали ни с кем, никому не доверяли и никому не верили, но я жил с ними и поневоле становился свидетелем их разговоров и дальнейших планов. Они жили мечтой о мести, мести за годы, проведенные в неволе, мести за предательство.

Многие из освободившихся якобы «исправившихся» зеков как воровали, так и воруют, промышляют на вокзале, в магазинах, в транспорте, а обобрать, обчистить пьяного мужика, так это раз плюнуть. Нас с тёзкой тоже пытались приучить, вернее, научить лёгкому способу добывания денег и пропитания, но нам, деревенским, не то, что воровать, мы даже есть не могли, если знали, что это сворованное у кого-то. Анаша и карточная игра среди зэков были в порядке вещей, а начальство из комендатуры, прекрасно зная об этом, считало меньшим из зол и хотя, конечно, не приветствовало, но особо и не препятствовало, оно имело в этом и свой интерес. Хорошо жить всем хотелось: и вору, и его начальнику.

Иногда, обкурившись или просто по пьянке, «химики», вспомнив какие-то ещё лагерные обиды или карточные долги хватались за ножи. Тогда доставалось и правым, и виноватым, а зачинщиков тогда, как правило, добавив срок, опять отправляли на зону. Контингент «химиков» постоянно менялся: кто-то уходил на свободу подчистую, кто-то начинал мотать свой срок по новой, но уже с довеском, ну а кого-то отправляли на свободу и в «деревянном бушлате», этим не повезло больше всех.

С трудом я устроился в СМУ, учеником бетонщика, аж по первому разряду, видно, что таскать и кидать бетон, очень тонкая наука, постичь которую можно только через работу первого разряда. Девиз карьериста-бетонщика: «Бери больше, кидай дальше, отдыхай, пока летит» и так всю смену.

Жить меня устроили в нормальную городскую общагу строителей, где мне сразу предложили «косячок» анаши и перекусить. От первого я сразу отказался, хотя до этого уже не раз пробовал поймать кайф таким образом, а вот попить чайку с какими-то черствыми булочками из буфета я с удовольствием согласился. В зэковский городок я больше не ездил, мой друг и тёзка, плюнув на всё, давно уехал домой и правильно сделал.

Весь ужас этой тяжёлой, но «благородной» каторги, был в том, что меня определили в женскую бригаду, где бугром был мужик, и как я тогда считал, большой развратник. Он в женской бригаде был, как медведь в малиннике, а вот мне малолетке приходилось совсем не сладко. Они все были остры на язык и совершенно бессовестны, они могли, не обращая на меня никакого внимания, часами обсуждать сексуальные возможности какого-то Васи, величину члена Пети и сколько раз за ночь способен совершить половой акт тот или другой Гриша.

Молодые девахи курили почти все, иногда во время перекура какая-нибудь из них, желая развлечь подруг, вываливала из лифчика грудь и просила томным голосом: «Малолетка, ну-ка взгляни мне под титю, у меня там вроде прыщик вскочил?». Я, конечно, бледнел, краснел, меня кидало в пот, а девок, глядя на меня, одолевал смех. Они вытворяли при мне всё, что им заблагорассудится, могли, ничуть не стесняясь, присесть справить лёгкую нужду, но пределом издевательств стало то, что эти здоровые, молодые тёлки однажды неожиданно навалились на меня, уселись толстыми задницами на руки и ноги и стали расстёгивать на мне брюки с целью проверки величины моего «хозяйства», и это было всё, это был такой позор, которого я не мог пережить.

Пожилые бабы, которые тоже были в бригаде, видя моё состояние, стали отгонять придурочных, стыдить, но от тех был только возбуждённый смех, они поймали кайф, и, видимо, решили идти до конца. Бригадир, сволочь, глядя на эти издевательства, только хихикал да хватал возбужденных девах за всё, что только можно.

Я не помню, как вырвался, как в моих руках оказалась тяжёлая совковая лопата, но они рассыпались горохом во все стороны, я только одной, самой наглой, и успел врезать по плечу, хотя метил в голову, я промазал, о чём очень жалею и сейчас. Унижение, страшное унижение, которого я и во всей своей дальнейшей жизни не испытывал.

С объекта я сразу заехал в контору, написал заявление на увольнение и лишь потом поехал в общагу. И в автобусе, и в общаге я не мог никому смотреть в глаза, мне казалось, что весь город знает о моём позоре. А вечером ко мне приехала целая делегация с вином, тортом – цветов, блин, ещё не хватало. Они были все празднично одеты, и если б не их шершавые от бетона ладони, никто не сказал бы, что эти крали, обыкновенные бетонщицы, которые матерятся как портовые грузчики, пьют водку стаканами и не морщатся. Здесь вот они сидят, стесняясь и натягивая на коленки короткие юбчонки, а на работе могут без малейшего стеснения заголиться по самое не хочу или так покрыть матом, что мало никому не покажется.

Девки извинялись и просили остаться в бригаде, обещали, что и работать мы все будем по одному разряду, мол, мы все видели, как ты стараешься, как пашешь. Но, остаться в бригаде, где тебя так оскорбили, я не мог ни за какие блага в мире, я смотреть на них не мог и встав, молча открыл дверь и показал дорогу, они вылетели как пули очередью. Оставленные на столе подарки я выкинул им под ноги со своего третьего этажа.

С общаги меня не гнали, и я, получив расчёт, некоторое время ездил на алюминиевый завод разгружать вагоны, здесь никто не спрашивал о возрасте, никто не издевался, здесь все пахали как черти. Между делом продолжал искать работу, но шестнадцатилетнего подростка, да ещё без прописки, никто не хотел брать даже учеником. На мои доводы, что я токарь четвёртого разряда и у меня есть об этом документ, в кадрах только смеялись: «Что может точить паренёк из какого-то совхоза», «а у нас завод», «а у нас одни спецы да доки», ну и т. д.

Дело шло к зиме, перспектив у меня никаких не было, и я решил опять ехать в родной совхоз, где меня поймут и примут. Я не считал, что проиграл, ведь проигранное сражение – это ещё не проигранная война, я заработал первые шишки, получил первый жизненный урок и сделал для себя кое-какие выводы.

Собираясь домой я почти все деньги потратил на подарки родным, а на оставшиеся приобрёл чудный форсистый, переливающийся всеми цветами радуги, пиджак «хамелеон», огненно-красную спортивную замшевую сумку со многими карманами, и журнал с полуголыми красотками, который наполовину торчал из одного кармана. В общем, первый парень на деревне, и этого в моих глазах было не отнять. На еду денег у меня уже не было, ехал голодный, мечтая о тарелке огненных щей, с огромным куском мяса и о большом блюде, полном аж горкой горячими пирожками с картошкой.

По улице мела метель, сквозь которую была видна фигурка мамы, она стояла, почти повиснув на калитке и смотря сквозь метель в мою сторону. Как обычно, она была одета в телогрейку, валенки и тёплый шерстяной платок, а я, увидев себя со стороны такого нарядного, от стыда был готов провалиться сквозь землю. А о том, что у меня дырявые, полные снега туфли и непокрытая, с лохмами волос, набитых снегом, голова, я как-то забыл. Почти подбежав к маме, я обнял её и поцеловал в ледяную от мороза щеку: «Привет, мам, я вернулся».

Мама буднично, будто я никуда и не уезжал, говорит:

– Пойдём, сынок, там щи, поди, остыли, да и пироги твои любимые «мелкота» съест все.

– Да ради бога, мама, главное – я дома.

Уже потом младшие сказали мне, что мама уже дня три, управившись по хозяйству, становилась на свой пост у калитки и всем говорила: «Вовика жду», «Вовик должен приехать», и материнское сердце не обмануло её.