Читать книгу Семья Берг - Владимир Голяховский - Страница 10

Ранней осенью 1928 года Павел Берг приехал в Москву, на Белорусско-Балтийский (сейчас Белорусский) вокзал. В высоких кавалерийских сапогах с жесткими голенищами, в длиннополой кавалерийской шинели, перепоясанной двойной портупеей через оба плеча, в темно-зеленой армейской шапке-буденовке с высоким острым шишаком на макушке, он выглядел типичным «рыцарем» Гражданской войны. За плечом у него висел мешок со скудной поклажей – бритва, кусок серого мыла, запасные галифе и гимнастерка, несколько любимых книг и две пары чистого белья. Куда бы солдат ни шел, ни ехал, белье всегда было с ним: по старому солдатскому обычаю перед боем все обязательно надевали чистое белье – чтоб хоронили в чистом, если убьют. В руках Павел нес футляр с именной шашкой от Буденного – награду за подвиги, и свое тяжелое кавалерийское седло в мешке. С таким снаряжением, в двадцать восемь лет ему предстояло начинать новую жизнь – превращение в городского жителя. Какая она, Москва?

День был солнечный, и при виде громадной яркой площади у него зарябило в глазах – всюду сновали горожане и приезжий народ, площадь была забита повозками и легковыми пролетками, завалена хлопьями сена, соломы и лошадиным навозом, а в центре густо уставлена множеством торговых лотков. Все это суетилось, шумело и непрерывно двигалось. Изредка проезжали грузовики, распространяя вонь от плохого бензина и обдавая грязью из-под колес; шоферы оглушительно сигналили, пытаясь пробить себе путь через густую толпу; лошади, непривычные к машинам, особенно деревенские «савраски», шарахались, вставали на дыбы и ржали от страха. Люди, в свою очередь, шарахались от лошадей. Никакой регулировки движения не было, все и вся хаотически двигалось в разных направлениях. И над всей площадью стояла густая смесь запахов навоза, сена и бензина.

Слева от площади Павел увидел построенные еще в 1834 году высокие Триумфальные ворота, остатки роскошного въезда царей в Москву, на пути из Петербурга. Ворота величественно возвышались, являя собой символический остов прежней, более медленной и спокойной жизни. За ними через овраг был переброшен каменный мост, недавно заменивший собой прежний, деревянный. Сразу за мостом начиналось Ленинградское шоссе, переименованное из бывшего Петербургского.

В этом районе еще в конце XVI века располагалась Тверская ямская слобода, потому вокруг всегда было полно ямщиков и извозчиков и улицы за площадью назывались Тверскими-Ямскими. Но недавно здесь построили большой трамвайный парк: из него теперь с громким звоном выезжали трамваи, и лошади шарахались от звенящих трамваев, а возницы натягивали вожжи.

Павел решил потолкаться по рядам лоточников, купить чего-нибудь поесть. Его поразило невиданное обилие товаров. Хотя из-за нехватки продуктов на все выдавались карточки-купоны, здесь продавали разную снедь: пироги и пирожки, овощи, сушеную и вяленую рыбу, квас, молоко, чай из громадных самоваров. Тут же продавали посуду, хозяйственные товары, одежду на все сезоны, старую и новую, старинную мебель, потертые и новые ковры. И все продавцы кричали на разные голоса, зазывая покупателей. В Москве еще можно было обнаружить остатки НЭПа. Запах горячих пирогов раздразнил аппетит Павла, он купил у лоточника кусок горячего пирога с вязигой[13] и, жадно жуя, спросил:

– Ты что ж – москвич, что ли?

– Не-е, мы приезжие, деревенские мы, из-под Рузы. Слыхал такое место?

– Слыхал, вроде. Ну а как живете теперь в деревне?

– Жисть-то наша? – да что же, жить можно стало. Как, значит, было, слышь, продразверстку нам сменили на продналог, так полегчало. Жить легче стало. Даже вот в торговлю пошли – излишки, значится, продавать.

Павел понимал, что введенный на короткое время НЭП уже оживил экономику и дал людям возможность работать и жить относительно безбедно, что при общей разрухе и застое производства было чудом.

* * *

До Института красной профессуры Павлу предстояло проехать полгорода, дороги на трамвае он не знал и, чтобы ехать к Крымскому валу, нанял извозчика. Движения и суеты на улицах было непривычно много. Лошаденка лениво трусила рысцой, старые ободранные дрожки, дребезжа, катили по мощенной булыжником Грузинской улице – то проваливало, то подбрасывало. Павел вспоминал о своей тачанке на рессорах – неплохо бы и московские дрожки поставить на рессоры.

– Здорово подбрасывает, – начал он разговор с извозчиком.

– Зубодробилка, – ответил тот, сплюнув в сторону. – Так мы енту дорогу окрестили.

Извозчик попался разговорчивый. Пока ехали, он деревянным кнутовищем указывал Павлу на разные здания и рассказывал.

– Почему эта улица Грузинской называется?

– Давнее название. Говорят, в Москву приезжал грузинский царь Вахтанг Леванович, с сыновьями. Свита была у них из трех тысяч человек. Пригласил их царь Петр Первый, а сам неожиданно помер. Поэтому принимал уже другой царь, хорошо принимал, дал землю на краю Москвы, здеся вот – по обеим берегам реки Пресни. Так-то и выросла здесь Грузинская слобода, а уж потом и улицу стали называть Грузинской.

– А где же река?

– Ну в 1908 году реку эту, Пресню, взяли в трубы. В революцию 1905 года район был у рабочих, они построили баррикады и долго держались. Поэтому вон ту улицу назвали потом Баррикадной. Ну а царь послал на рабочих полк карательный, Семеновский. Вот здеся, – он опять указал кнутовищем, – были деревянные бараки бывших солдатских арестантских рот. В них белогвардейцы вешали политических преступников.

Павел с любопытством рассматривал дома и людей. Москва показалась ему на удивление низкой. Она вообще никогда не отличалась высотой домов: особняки дворян и купцов, дома горожан – все строились вширь, а не ввысь. Возвышались над ними только колокольни московских церквей, которых раньше было «сорок сороков». В конце 1920-х годов их оставалось еще много. Извозчик объяснял:

– Вон, на Новинском бульваре, в Девятинском переулке, высокая церковь Девяти мучеников, что на Кочерыжках[14]. Потому и переулок Девятинский.

Павел перевел разговор на другое:

– Ну а как жизнь теперь в Москве?

– Ничего, жисть получшала, как большевики образовали этот НЭП, как его… Жисть получше пошла, голодать хоть перестали. И в нашем извозчичьем деле тоже получше. Раз у людей деньги появились, то и нам работы больше. Да только вот обратно поворачивают большевики, вот что плохо.

Он еще помолчал, прибавил горестно:

– Эхма! – и с досады крепко стегнул лошаденку, которая тут была вовсе ни при чем.

* * *

За первые три года власти большевиков экономическое положение России ухудшилось настолько, что промышленность остановилась совсем и вся страна голодала. Но Ленин и его окружение не умели ничего налаживать, не хотели менять политический курс. Они называли подобное состояние экономики «революционным рывком» и «мобилизационной экономикой» и считали преддверием социализма, при котором не должно быть рыночных отношений. В результате начало происходить то, что еще сто лет назад Пушкин назвал «остервенением народа», – бунты и восстания в деревнях и городах.

По настойчивому предложению трех членов Политбюро партии Николай Бухарин, единственный из них экономист по образованию, разработал «новую экономическую политику» (НЭП) – сочетание идеологии централизованной социалистической экономики и политики с остатками элементов капиталистической экономики. Ленин долго противился, но был вынужден согласиться. В основе НЭПа было два нововведения:

1. В деревнях продразверстка (насильственное изъятие у крестьян урожая «по разверстке») была заменена на более мягкий продналог, оставлявший им большую часть собранного урожая. Это дало улучшение продовольственного снабжения и расцвет торговли в больших городах.

2. Были разрешены мелкие частные предприятия с наймом рабочей силы. Разрешение иметь частные организации и производства вызвало необходимость в рабочей силе и оживило рост почти совсем остановившейся промышленности.

НЭП вызвал быстрое изменение в социальной структуре и жизни в городах. После нескольких лет сплошной разрухи и голода люди зажили благополучней и спокойней. В деревнях у хороших хозяев появились излишки продуктов, они продавали их по рыночным ценам и богатели. В городах тоже появились так называемые нэпманы или совбуры (советские буржуи). Но к 1927 году большевики решили НЭП остановить, и по стране опять начала ощущаться нехватка продуктов. Поэтому была введена карточная система ограниченного распределения продуктов по талонам. То, что Павел увидел на привокзальной площади, было только жалкими остатками НЭПа.

* * *

До Института красной профессуры ехали полтора часа. Он размещался в бывшем здании Лицея цесаревича Николая. Массивный дом был построен в 1870-х годах как юридический факультет с гимназией для детей из высших классов общества. При советской власти в доме сначала находился Наркомпрос, им руководила жена Ленина Надежда Крупская. После смерти Ленина Сталин отнял у нее это здание и приказал перевести туда Институт красной профессуры. В нем должны были готовить («ковать», как говорили в те годы) элиту новой советской интеллигенции, идеологически подкованной и преданной власти, эта новая элита призвана была заместить уничтоженную дворянскую.

Одним из слушателей оказался старый знакомый Павла по Гражданской войне – комиссар Лев Мехлис. Павел не видел Мехлиса почти семь лет и даже удивился, когда тот дружелюбно и радостно кинулся к нему:

– А, Павел, старррый пррриятель, здррравствуй! Вот и хоррррошо, что ты здесь, – пррравильно поступил. Надо делать карррьеррру. А я ведь говорил тебе, что надо вступать в партию.

Он сразу начал хвастливо рассказывать, все время перемежая рассказ своим любимым «а я…»:

– А я, понимаешь, не хотел пррродолжать военную службу, меня интеррресует политика. Теперррь в ней ширррокое поле деятельности и самое удобное время для успешной карррьеррры. Ну а я, как приехал в Москву, устроился работать в Центральный комитет партии, сначала на маленькую должность. А я, с моей исполнительностью, быстро перешел в штат Генерального секретаря товарища Сталина, – он сделал значительную паузу, – да, самого товарища Сталина. А я начал с должности технического помощника. Все эти годы работал с ним. Теперь товарищ Сталин решил послать меня в Институт красной профессуры, по совместительству с работой. Пока что он поручил мне быть ответственным секретарем редакции газеты «Правда». А я, вот увидишь, – скоро буду редактором «Правды». Понимаешь, это же главный орган нашей партии. А я буду его редактором!

Павел с Мехлисом и раньше не дружил. Это именно он когда-то заронил в сознание Павла негативный скептицизм по отношению к большевикам. Теперь Павлу тоже не нравилось, как хвастливо Мехлис рассказывал о своей близости к Сталину и о планах быстрого возвышения. Но скептического отношения Павел не показал – наоборот, с энтузиазмом поддержал разговор:

– Ну, поздравляю, Лева. Уверен, что ты далеко продвинешься. Желаю успеха. Я помню, как сам Троцкий наградил тебя именными часами.

Мехлис изменился в лице, осторожно оглянулся:

– Троцкого в Москве уже нет, товарищ Сталин выслал его. И правильно сделал. А те часы я выбросил.

Павел знал, что Сталин захватывал все больше власти. Он понял, что Мехлис опять приспосабливался, держа нос по ветру. Но ему было все равно, и он переменил тему:

– А мне вот надо с жильем устраиваться. Карточки для питания мне выдали, но для жилья места здесь не оказалось.

– Куда тебя поселили?

– Направили в общежитие Высшей партийной школы на какую-то Миусскую площадь.

– А я знаю. Это недалеко от редакции газеты «Правда», мы помещаемся там в бывшем доме книгоиздательства Сытина. А я довезу тебя на редакционном автомобиле и помогу устроиться.

Машина оказалась старой колымагой с открытым верхом, из бесчисленных конфискованных после революции у какого-нибудь купца или барина. От нее воняло неочищенным бензином, заводиться она никак не хотела, шофер крутил ручку стартера, чертыхался и матерился. Наконец колымага завелась, задрожала, зачихала. За час они доехали до Миусской площади, и за этот час Павел успел наслушаться от Мехлиса его любимого «а я…» еще много раз.

Общежитие оказалось тесно забитым приехавшими для обучения в Высшей партийной школе и на курсы в еще несколько партийных школ.

Павла с Мехлисом повели показывать комнату: в коридорах и через открытые двери комнат они видели массу молодых, даже юных парней и девушек. Это были активисты комсомола, профсоюзов и партии, проявившие себя на местах, а потому посланные учиться. Вид у большинства был вполне рабоче-крестьянский: худые, бледные, плохо одетые. Именно из них собирались ковать кадры партийных советских работников среднего уровня. Павел покачал головой:

– Все ребята и девчата молодые, рано их готовить в начальники.

Но Мехлис прокомментировал:

– А я так думаю, что это наша будущая паррртийная элита. Вот увидишь, из этих юнцов получатся пррринципиальные и верррные кадррры паррртии.

Комендант собирался поместить Павла в комнате на четверых. Но Мехлис приказным тоном заявил:

– А вы знаете, товарррищ комендант, кто я? А я личный секретарррь товарррища Сталина. Фамилия моя Мехлис. Слыхали?

– Как же, слышал, товарищ Мехлис.

– Так вот, я обязываю вас выдать товарррищу Беррргу отдельную комнату. И обставить, соответственно. Доложите об исполнении в секретариат товарища Сталина и в редакцию газеты «Правда». А я пррроверю.

Напуганный комендант вытянулся перед ним в струнку:

– Будет сделано, товарищ Мехлис.

Устроившись в комнате со скудной обстановкой, Павел первым делом пошел в общую умывальную и сбрил колючую рыжеватую бороду и усы. Потом встал в очередь в общую душевую. Мыло у него с собой было, а мочалки из грубых стружек и серые вафельные полотенца лежали на полках. Пообедав в столовой общежития, он с наслаждением растянулся на узкой кровати и впервые за долгое время крепко уснул. Засыпая, подумал: «Ну вот – начинается моя городская жизнь…»

Полночи Павлу не давали спать клопы – искусали все тело. Наутро он пожаловался коменданту. Тот сказал:

– Выжжем, товарищ красный командир. Только на говорите товарищу Мехлису, очень уж он строгий.

Потом Павел с интересом наблюдал, как присланные работники перевернули железный матрас, облили его денатуратом и подожгли: так они уничтожали клопов. Потом поменяли матрас и белье. Кажется, клопов не стало, но по углам продолжали ползать тараканы.

* * *

На следующий день Павел решил прогуляться вниз по широкой Тверской улице, и прохожие часто обращали внимание на необычайно высокого военного с орденом на груди. На Тверской еще с прошлого века стояли невысокие, в два-три этажа, дома богачей, теперь на стенах висели призывные политические плакаты: там располагались разные учреждения или общежития.

Москва жила весело. Проходя мимо домов, Павел слышал, как из многих открытых окон доносились записанные на граммофонные пластинки популярные песни: «Эх, яблочко, да куда котишься? Ко мне в рот попадешь – не воротишься…», «Цыпленок жареный, цыпленок пареный, цыпленок тоже хочет жить…» и самой популярной – «Здравствуй, моя Мурка, Мурка дорогая…».

В центре Тверской улицы проходила трамвайная линия, вагоны грохотали, скрежетали по рельсам на поворотах, вожатые пугающе звонили, разгоняя пешеходов. В обе стороны шло большое движение: ехали конки, повозки, изредка появлялись неказистые потрепанные грузовики и легковые машины. Автомобильной промышленности Россия на тот момент не имела, все машины были заграничные и старые.

Павел вышел на мощенную булыжником Красную площадь – с нее рельсы еще не сняли, хотя движение трамваев уже было запрещено. Перед ним открылся вид на Мавзолей, стены Кремля, Спасскую башню со знаменитыми курантами и Покровский собор, больше известный как храм Василия Блаженного. Павел многое знал о Москве и ее истории. Но, увидев площадь, он встал как вкопанный – у него захватило дух от величественности открывшейся картины. Павел вспомнил, что в 1812 году Наполеон, отступая из сожженной Москвы, приказал взорвать башни и стены Кремля, а заодно с ними и храм Василия Блаженного. По какой-то случайности была взорвана только одна небольшая башня и часть стены. Какое счастье, что это варварское деяние просвещенного европейца Наполеона не осуществилось!

Незадолго до приезда Павла, в 1927 году, был построен по проекту архитектора Щукина мраморный Мавзолей Ленина. Ступенчатую форму мавзолея архитектор скопировал с первой египетской Пирамиды ступеней. Почти пять тысяч лет назад ее построил первый известный по имени архитектор – Имхотеп. Ступени его пирамиды выражали религиозную идею – по ним похороненный в ней фараон мог легко вознестись на небо к богам. Ступени ленинского Мавзолея поднимались вверх таким же конусом. Павел с усмешкой подумал: куда было возноситься неверующему Ленину? Сам Ленин высказал пожелание быть похороненным на петербургском кладбище рядом со своей матерью. И хотя Крупская была против, по инициативе и под давлением Сталина руководители государства постановили сохранить тело Ленина навечно. Забальзамированное тело вождя шесть лет лежало во временном деревянном строении, и над его бальзамированием работали харьковский анатом Владимир Воробьев и московский биохимик Борис Збарский. Задача у них была сложная: хотя мумифицирование тел известно со времен Древнего Египта, но там мумии лежали скрытые от глаз людей, и что происходило с ними – не видел никто. А сохранять тело для показа было совершенно новым делом.

В Мавзолей недавно стали пускать посетителей. Несмотря на раннее время, перед ним стояла длинная очередь людей с понурыми лицами. При всех верноподданических чувствах, показ мертвеца, сохраненного как живого, был для них невиданным зрелищем. Было в этом что-то важное и необыкновенное – возможность увидеть эту большевистскую святыню.

Павел посмотрел на очередь и решил, что придет потом, – пока лучше просто побродить по городу.

* * *

Только в самом центре Москвы были достаточно широкие улицы с каменными зданиями в три-четыре этажа. Другие районы состояли из узких улочек и переулков, застроенных деревянными домами в один-два этажа. Дома стояли в глубине густо заросших травой и крапивой дворов с колодцами. И повсюду над ними возвышались колокольни церквей. Церкви теперь были закрыты, часть из них были уничтожены, прочие использовались под склады или пустовали.

Районы Москвы еще сохранили старые названия – Лефортово, Хамовники. Окраины тоже назывались по имени старинных застав, хотя часть из них была уже переименована. Два самых больших московских рынка – Смоленский и Сухаревский – стояли почти такими же, какими были построены. На рыночных площадях мелькало много подозрительного люда – воров и перекупщиков краденого. Но самым опасным местом Москвы оставались трущобы Хитрова рынка, названного в честь бывшего владельца этого участка земли генерала Хитрова. Рынок был иссечен оврагами, обстроен лачугами и располагался возле Яузы.

И еще одну особенность Москвы заметил Павел: на всем пути ему попадались на глаза беспризорные ребятишки, одетые в рванину: они попрошайничали, воровали, хулиганили и задорно распевали блатные песни.

* * *

Он вернулся на Тверскую улицу – пошататься по магазинам нэпманов и купить «гражданку» – костюм, рубашки, пальто, ботинки. Улица пестрела зазывающими вывесками магазинов, ресторанов, парикмахерских, фотоателье. Чем только не торговали, чего только не предлагали в этих лавочках. Среди вывесок с русскими именами владельцев – Филиппов, Елисеев, Яковлев, Грачев, братья Кулешовы, сестры Цветковы – было много еврейских, армянских, грузинских фамилий:

ОДЕЖДА НА ВСЕ ФАСОНЫ – ВОЛЬФСОН; ГАДАНИЕ НА КАРТАХ, САМЫЕ ТОЧНЫЕ ПРЕДСКАЗАНИЯ – ЦЫГАНКА МАША КОГАН; СВЕЖАЙШИЕ МЯСНЫЕ ПРОДУКТЫ – АСРАТЯН; РЕСТОРАН ЕВРОПЕЙСКОЙ КУХНИ – ПЯТИГОРСКИЙ; РЕСТОРАН АЗИАТСКОЙ КУХНИ – ИМАМАЛИЕВ; ГРУЗИНСКИЕ ШАШЛЫКИ – БРЕГВАДЗЕ; ПОШИВОЧНАЯ МАСТЕРСКАЯ, ПЕРЕЛИЦОВКА, ДЕЛАЕМ ИЗ СТАРОГО НОВОЕ – ШАФРАН…

Но многие магазины были уже закрыты, и вывески висели над запертыми дверями – эпоха НЭПа подходила к концу. Павла приятно поразило обилие еврейских фамилий. Что ж, евреи с древних времен были лучшими торговцами, процветали они и теперь, при НЭПе. Так проявлялись изменения в социальной структуре и в образе жизни разных слоев общества и разных национальностей. Он заговаривал с хозяевами и видел, что это были уже не прежние евреи-лавочники, каких он знал когда-то в мелких городах. В евреях нового времени произошла большая трансформация – никто из мужчин не носил ермолок на голове, ни у кого не было пейсов, одеты они были в обычные костюмы, а не в лапсердаки и выглядели как обычные мелкие русские дельцы. Только их лица выдавали национальное происхождение: длинные еврейские носы, большие навыкате глаза, в которых застыла многовековая еврейская грусть. И их жены, торговавшие с ними, тоже больше не носили на головах платков, не укрывали ног длинными юбками и не были замотаны кофтами по самую шею. Они выглядели как обычные горожанки: юбки у молодых – до колен или даже чуть выше, губы ярко накрашены, волосы коротко подстрижены и завиты по моде. В некоторых магазинах женами хозяев-евреев оказывались русские женщины – невиданное до революции зрелище. Многие мужчины и женщины курили.

* * *

Хозяева магазинов и их жены подчеркнуто любезно встречали Павла: военный с орденом на груди мог оказаться хорошим клиентом. В «Одежде» Вольфсона он разговорился с хозяевами и сказал, что тоже еврей. Оба расплылись в улыбках от удовольствия, хозяйка всплеснула руками, вскрикнула:

– Ой, вы еврей? Муля, посмотри на него – он еврей!

Муля среагировал спокойней:

– Приятно видеть еврея – героя войны. Мазал Тов[15] с приездом в Москву.

– Вы давно здесь торгуете? – спросил Павел.

– Что вам сказать? Не так, конечно, давно, но торгуем. Теперь сюда понаехало много евреев – кто работать, кто учиться, кто торговать, как мы. Мы торгуем для всех, но вот еврея-героя с орденом видим впервые. А вы откуда будете?

– Родился я и вырос в Рыбинске, но давно там не живу.

– В Рыбинске? Ой, так в Рыбинске ведь живет мой племянник – Самуил Перельман. Слышали про такого?

– Нет, не припомню.

– О, он очень хороший человек, он теперь учитель в тамошней школе. Может, ваши родители его знают. А может, мы с вами даже родственники. Как говорится – все евреи родственники.

– Родители мои умерли.

– Ай, ай, ай, как жалко. Так что бы вы хотели купить? Для вас будет лучший товар и по самой дешевой цене.

– Мне надо включаться в гражданскую жизнь. Нет ли у вас гражданского костюма мне по росту?

Хозяйка опять вскрикнула и даже всплеснула руками:

– Ой, как это «нет ли»? Для вас у нас нет? – для вас есть все. У нас не какая-нибудь лавочка, у нас выбор товара. По вашему росту? – она прикинула. – Конечно, закройка на костюмчик найдется, только надо будет подгонять. Очень уж вы большой. Но мы вам быстро пошьем, из лондонского материальчика. И дадим скидку как герою – десять процентов.

– Муся, дай ему двадцать, он из Рыбинска, где Самуил, – сказал хозяин и спросил: – Расплачиваться чем будете? Теперь понавыпускали разных казначейских билетов – казначейских-смазначейских, кто их разберет. Не поймешь, чего настоящие деньги стоят.

– У меня новые червонцы. Это как, подходит?

– Червонцы? Это подходит. Червонцы выпустили недавно, это твердая советская валюта, их даже за границей принимают.

Муся сняла мерку и пошла в заднюю комнату перекраивать костюм по росту.

– А вы пока погуляйте.

– Мне бы подстричься. Зарос очень.

– Так вот рядом – парикмахерская Маргулиса, Моисея Михаловича. Это наш родственник. Скажите, что вы от нас, он вам даст скидку.

Маргулис оказался большим болтуном. Павел никогда еще не стригся у профессионального парикмахера и не знал, что все они любят поболтать. Срезая рыжеватые лохмы с головы Павла, Маргулис вещал тоном проповедника:

– Знаете, что я вам скажу? В этой войне главное было выжить.

Павел подумал: а ты-то что об этом знаешь? Маргулис продолжал:

– А у тех, кто выжил в войну, теперь новая забота: как выжить при советской власти. Партии-шмартии, митинги-битинги, ничего не поймешь. Всех арестовывают, допрашивают – любишь ли советскую власть? А что я, знаю – люблю, не люблю? Советская власть – это как жена: любишь, не любишь, но жить надо вместе. Но я так думаю, что парикмахеров трогать не станут. А вы как думаете?

У Павла на этот счет мнения не было, он еле дождался, когда Маргулис закончит стрижку и можно будет вернуться к Вольфсонам. Муся, как увидела его стриженым, воскликнула с восторгом:

– Ой, какой вы теперь стали красавец, такой красавец! Только еврейские мужчины могут быть такими красавцами.

Она принесла пиджак и стала подгонять его по фигуре Павла. А он разговорился с хозяином.

– Ну а как вообще-то ваша жизнь здесь, как идет торговля?

– Как идет торговля? Азохен вэй[16]. Нет, жить, конечно, можно. Что вам, как идет, сказать? – для евреев революция лучше, чем царь. Раньше были погромы, запреты. Теперь нас не бьют по морде и не плюют в лицо. Нас даже не ограничивают – торгуй где хочешь. Евреи теперь везде: Троцкий – еврей, Каменев – еврей, Зиновьев – еврей. Да что там говорить – в правительстве много умных еврейских голов. Ну, правительство-шмавительство, а что делать бедному еврею? – еврею надо делать деньги, надо заводить свой гешефт. Нет, жить, конечно, можно.

Муся то входила, то выходила, разыскивая ножницы и принося мел, и тут нетерпеливо перебила мужа:

– Что ты говоришь – «жить можно», «жить можно»! А я вам так скажу: зря отобрали у нас нашу религию. Ну, конечно, мы понимаем, отобрали у всех – и у русских тоже, и у татар, у всех. Но у евреев все, что они имели, – это традиции их веры. Мы привыкли жить традициями. Теперь не стало синагог, нет Торы, нет Библии. От этого пойдет только разврат. Как нам теперь воспитывать детей, в каких традициях? У молодежи уже переворот в мозгах. Что это такое – евреи женятся на шиксах, а еврейки выходит замуж за русских, за украинцев, за кого хотите! Это же против всех традиций. Но я вам все-таки скажу: таких чистых, как та девушка, с которой я могу вас познакомить, – таких уже не осталось.

Опять перебивая, вступил муж:

– Ах, Муся, кому теперь интересны традиции и чистота? Никому они не нужны. А вот деньги нужны всем. Когда в 1921 году объявили НЭП, для гешефтов свободы было больше. Конечно, евреи пошли торговать. А теперь? Теперь налоги повышают, жмут, обзывают нас частниками. А я спрашиваю – что в этом плохого? Почему плохо быть частником? Весь мир стоит на частной торговле. Говорят, при социализме все будет общее, ничего частного. Посмотрим, как это у них получится. Пока что некоторые уже не выдержали и закрыли свои точки. Впечатление такое, что приходит конец нашему НЭПу. Поэтому я и говорю – азохен вэй. Но нет, жить, конечно, можно.

Павел, усмехнувшись его приговорке, спросил:

– Вы все говорите: жить можно, жить можно… Так чем же вы недовольны?

Муля развел руками:

– Да когда мне все это не нравится…

В примерочной Павел натянул обметанный белыми нитками пиджак, а маленькая юркая Муся встала на скамейку и принялась нахваливать:

– Ну-ка, посмотрите в зеркало. Сидит так, будто я наметывала его специально для вас, – и грудь, и плечи, нигде не морщит.

– Вот здесь немного морщит.

– Где морщит? Здесь морщит? – она сильно одернула пиджак, так что большой Павел покачнулся. – Нигде не морщит.

– И вот здесь немного морщит.

– Где морщит? – опять дернула. – Нигде не морщит. Ну как, нравится?

– Кажется, ничего.

– Нет, вы только послушайте – он говорит «ничего»! Да это не «ничего», это то, что вам надо. В других магазинах вам такого не продадут.

Смущенный ее напором, Павел объяснил:

– Я ведь костюмы никогда не носил.

– Сейчас я его быстро зашью на зингеровской машинке, будете носить и останетесь довольны. Надо вам и пальто, – и приказала мужу: – Муля, принеси из задней комнаты разных цветов и фасонов, большого размера. Вот это вам особенно подойдет. Это я завтра подошью. А вы, извините, женаты?

– Нет, не успел.

– Ой, так я же познакомлю вас с одной очень интересной девушкой.

Женитьба была последним делом, о котором хотел бы думать Павел:

– Спасибо, мне теперь не до этого.

Но женщина загорелась желанием сватать и вцепилась мертвой хваткой. Сидя за ножной швейной машинкой «Зингер», она быстро-быстро говорила:

– Ой, так вы же не знаете – это такая девушка, такая девушка! Такой кристальной чистоты девушка! Таких теперь больше нет.

Павел отговаривался:

– Я совсем об этом не думаю.

– Может, вы боитесь, что она отстала от времени? Уверяю вас – совсем не отстала. У нее очень передовые взгляды, она девушка новой формации.

Муж скептически ее прерывал:

– Формации-швармации. Скажи ты ему просто, что она есть на самом деле.

– Отстань! Вы не слушайте его, он ничего не понимает в девушках.

– Это я-то не понимаю? А как же я выбрал тебя?

– Со зрением плохо было, вот как. Вы, товарищ красный командир, только ее увидите, сразу влюбитесь.

Муж продолжал перебивать:

– Муся, ты что, не знаешь, что теперь евреи хотят жениться только на русских девках? Все евреи женятся на русских девках.

– На русских? На этих шиксах? Так они же почти все потаскухи. А это такая чистая девушка, такая невинная.

– Кому это теперь интересно? Я тебе говорю – евреи теперь женятся на русских.

– Вот я ему покажу ее фотографию, она такая хорошенькая, он сразу влюбится.

На фото Павел увидел удлиненное миловидное лицо, изящно очерченные миндалевидные глаза с поволокой.

– Что, красивая? Она работает в магазине военной одежды.

– Да, хороша. Только мне теперь не до любви.

– Эх, вы, мужчины – не умеете словить свое счастье!

* * *

Все еще усмехаясь замечанию Мули «Когда мне все это не нравится» и настойчивому сватовству Муси, Павел пошел в другой магазин – купить ботинки. Опять расспросы – откуда он, что делал? Евреям до всего есть дело.

– Какие ботинки хотите, товарищ красный командир – со скрипом или бэз?

– Лучше без.

– Ну, бэз так бэз.

Ботинки были высокие, с длинной шнуровкой. Павел впервые попробовал завязать шнурки. Но загрубевшие пальцы бойца-кавалериста, привыкшие затягивать подпруги седла, держать поводья лошади, стрелять из пулемета и крепко сжимать рукоятку шашки, не слушались. Ему пытались помочь:

– Товарищ красный комадир, вы сделайте две петельки и потом перехлестните их – вот так.

Опять не вышло, и Павел смутился:

– Я уж лучше потренируюсь дома.

Но ему и дома никак это не удавалось. Он недоумевал: как же это маленькие дети учатся сами завязывать шнурки? Павел топтался в ботинках – шнурки развязывались, он надевал пиджак – тот свисал с плеч. Но трудней всего оказалось завязывать галстук – ничего не получалось. Он расстраивался, даже злился: да, тяжело привыкать к гражданской одежде. Решил: «Пусть гражданский костюм пока повисит до случая, а я все-таки куплю себе новую военную одежду».