Читать книгу Семья Берг - Владимир Голяховский - Страница 6

Профессор истории Петроградского университета Евгений Викторович Тарле не сочувствовал большевикам. Он был автором нескольких книг по истории французской революции XVIII века и лучше многих понимал, что большевистский переворот опасен для будущего России. Еще студентом, в 1900 году, он сам примкнул к демократическому движению и даже был однажды арестован, но теперь, исходя из своих политических взглядов, он не одобрял идеологическую платформу Ленина.

В Петрограде начала XX века известные историки держали два салона: по средам собирались в большой профессорской квартире Лосского, а по субботам – у Тарле, на Дворцовой набережной. На вечерних приемах там бывали петроградские интеллигенты и гости из Москвы и Киева. В этих гостиных скрещивались разные направления интеллектуальной мысли – русские интеллигенты, дворяне и разночинцы, имели возможность обменяться мнениями с европейцами, жившими и работавшими в Петрограде. А затем к ним стали присоединяться талантливые выходцы из евреев и полуевреев, воспитанные на русской культуре. Вопреки бесконечным запретам и правилам, запрещавшим евреям занимать важные посты в администрации и в университетах, эти люди сумели трудом и талантом добиться больших высот и уважаемого положения в обществе. Они давно отошли от традиций еврейского мещанства, ассимилировались, слились с русской культурой; многие переделали свои имена и фамилии на русский лад.

На традиционные вечерние собрания приезжал из Москвы известный философ Николай Бердяев, считавшийся социалистом. Там бывали глава партии меньшевиков Юлий Мартов (Юлий Осипович Цедербаум, бывший член еврейской социалистической партии «Бунд»); философы Густав Шпет и Александр Кизеветтер; профессор-социолог Питирим Сорокин, религиозный мыслитель, крещеный еврей; православный священник Семен Людвигович Франк. Часто приходили литературный критик Юлий Айхенвальд, ректор Московского университета историк Михаил Новиков, историк Средневековья Лев Карсавин; писатель Евгений Замятин и последний секретарь Льва Толстого Валентин Булгаков.

Во времена военного коммунизма в стране катастрофически не хватало продуктов и товаров, в Петрограде все трудней становилось покупать даже самую простую еду и одежду. Гости, кто в обмотках, кто в старых фуфайках, переходили в кабинет после пустого чая с сухарями. Странно выглядело это бедно одетое общество с аристократическими манерами, когда все неторопливо и важно усаживались в мягкие кресла и закуривали – у кого что было, даже махорку. Спичек не было тоже: выбивали кремнем огонь на свитый из ткани фитиль и, когда он начинал тлеть, прикуривали от него по очереди.

Во время одного такого заседания Бердяев, прикурив, саркастически заметил:

– Вот, довели большевики Россию: ни спичек, ни папирос нет.

Началось типичное для того времени обсуждение ситуации в стране. В первые годы после революции никому не было известно, удержатся большевики у власти или нет и куда повернет Россия. Интеллектуалы видели, что никто из большевиков, включая Ленина, не был готов к управлению страной и даже не совсем ясно представлял, в чем оно, собственно, должно состоять.

Бердяев добавил:

– За год до октябрьского захвата власти Ленин считал это невозможным и называл Россию самой мещанской страной в мире. А когда переворот все-таки произошел, он стал почему-то рассчитывать, что захват власти обеспечит быструю ликвидацию последствий войны и построение социализма, а потом и коммунизма. Он даже обещал, что это произойдет между 1930-м и 1950 годом! Какой поразительный пример самообмана! И вместе с Троцким он теперь говорит о революционном распространении социализма на другие страны. Все это нереализуемые мечты и несбыточные обещания…

Литературный критик Юлий Айхенвальд, автор книги «Наша революция», которую большевики уничтожили, и автор рукописи «Диктатура пролетариата», которую они не хотели издавать, с возмущением вставил:

– Они назвали военный переворот социалистической революцией, но по-настоящему он не имел характера революции. Какая же это революция, при которой мы теряем больше свобод, чем имели? Из тьмы несвободы они повергают нас в потемки зависимости. Они уничтожают и запрещают мои книги. Почему? Почему они не дали нам свободы слова и печати, как дала революция людям в Америке сто с лишним лет назад?

– Потому что мы не Америка и российские мужики – это не американцы, воспитанные на британских традициях, – вставил ректор Новиков. – Но вы правы, революция – это движение вперед, а они потянули Россию назад, в бесправие.

Историк Лев Карсавин, горячась, воскликнул:

– Еще как потянули! Я, как историк, интересовался: что позволило Ленину и компании вернуться из эмиграции в Россию и совершить переворот. Оказывается, все это было сделано на немецкие деньги. Да, да, господа, – большевики осуществили переворот на деньги, которые им дали немцы. Немецкий план заключался в том, чтобы побудить Россию прекратить войну, за деньги они хотели заручиться обещанием Ленина. Еще в 1915 году революционер Александр Парвус, настоящее имя которого Израиль Лазаревич Гельфанд, принес в министерство иностранных дел Германии большевистский план свержения царя и заключения мира. За это он получил миллион марок, часть из которых взял себе, а часть передал Ленину. Эстонский националист Александр Кескюла разыскал Ленина в Швейцарии и рассказал, что Германия готова дать большевикам деньги, если после революции Россия выйдет из войны. Он тоже получил из Берлина 250 тысяч марок и передал часть из них окружению Ленина. Ну а Ленин и сам все время заявлял, что война губительна для России. В апреле 1917 года швейцарский социалист Фриц Платтен договорился, чтобы Ленина, Зиновьева, Крупскую, Инессу Арманд, всего 35 человек из его окружения, перевезли через Германию в запломбированном вагоне в Стокгольм, а потом в Финляндию. Запломбированный вагон символизировал экстратерриториальность. Так они доехали до Хельсинки, а там уже рукой подать до Петербурга. Ну а как только большевики взяли власть, они первым делом выполнили обещание, за которое получили деньги. Троцкий сначала был против позорного для России Брестского мира, но под давлением Ленина все же заключил его. Да, на эти деньги и было куплено оружие для переворота. Вот вам и вся история их «революции».

Замятин воскликнул:

– Какой великолепный сюжет для исторического романа – «Купленная революция»! Прямо руки чешутся написать.

Айхенвальд сказал:

– Прибавьте к этому роману вторую часть – «Подкупленный мир». Ведь всем известно, что немцы заплатили большевикам миллионы, чтобы они уступили так много земель в составе Российской империи – Западную Украину, Эстонию, Финляндию…

Юлий Мартов, горячась, включился в полемику:

– Ну удалось им устроить этот переворот, пусть хоть за деньги. А дальше что? Ну заключили мир, пусть тоже за деньги. А что дальше? Способны ли большевики вывести громадную Россию из хаоса мировой и Гражданской войны? – нет. Они способны только развязать террор, пытаться заставить всех людей думать так же, как они, насильственно внедрять одинаковые убеждения. С самого момента основания нашей партии я был против этого, спорил с Лениным. Но он такой острый полемист, его не переспоришь. Все началось с того, что на II съезде русских социал-демократов в Лондоне, в 1903 году, Ленин предложил партийную структуру с жесткими требованиями: члены партии должны быть профессиональными революционерами, в партии должна соблюдаться железная дисциплина подчинения меньшинства большинству и все члены обязаны оказывать партии материальную поддержку. А что было в основе этого? – убежденность Ленина в необходимости строгого партийного единомыслия. Я предлагал куда более мягкую структуру партии с демократическими основаниями и парламентским путем получения власти. За мое предложение было больше голосов, но семь человек из моих единомышленников, так называемых экономистов и бундовцев, не присутствовали в день голосования. Поэтому за предложение Ленина проголосовало 28 человек, а за мое предложение – 22 и один воздержался. Конечно, статистически 28 против 22 нельзя считать большим перевесом. Но все-таки с тех пор Ленин и его сторонники стали называть себя «большевиками». В 1912 году они окончательно отделились от нас, «меньшевиков». Ленин воспитал в своих соратниках ущербную философию: мы большинство, поэтому мы лучше знаем, что делать, остальные обязаны следовать за нами.

Академик Российской академии наук Тарле говорил умно, тонко, с позиций историка и специалиста по европейским революциям:

– Большевистский переворот не способен принести людям того, что безответственно обещал Ленин. Модель социализма, которую большевики хотят насильно внедрить в стране, на самом деле представляет собой извращенный вариант теории коммунизма и повлечет за собой цепь страшного, кровавого насилия. И Маркс, и его апологет в России Плеханов – оба писали о победе пролетариата в развитых промышленных странах. А население России на девять десятых составляют крестьяне. Эти разговоры – самообман большевиков. Нет, господа, чудовищно, когда революционеры берутся за топоры и пытаются, размахивая ими, претворить свои идеи в жизнь.

Философ Шпет перебил его:

– Да, да – когда берутся за топоры. Уже взялись, уже кругом террор. Возьмите хоть Троцкого. Когда он был журналистом на Балканской войне 1914 года, он в своих статьях возмущался злодействами, которые наблюдал. А теперь? – сам стал первым злодеем, приказывает казнить всех несогласных с ними. Недавно он подписал смертный приговор двадцати двум самым выдающимся русским врачам за то, что они якобы неправильно лечили раненых на войне. Все они – русские интеллигенты, патриоты. И нет никаких доказательств их ошибок. Насилу удалось их спасти, потому что Германия согласилась их принять. Смертную казнь заменили высылкой. Просто поразительно, как быстро все большевистские руководители из образованных интеллигентов превратились в злодеев и рвачей. Каждый из них перевел на свое имя в швейцарские банки миллионы. Говорят, семь миллионов украдены. А как ведут себя! Зиновьев, петроградский комиссар, тоже подписывает смертные приговоры и руки никому не подает.

Тарле подождал, потом продолжил:

– Да, это перерождение произошло почти мгновенно. Большевики не были готовы к власти: захватив ее, они растерялись и применили самый примитивный вариант правления – жестокость. Но русские мужики это потерпят-потерпят, а потом взорвутся. Вспомните, еще Пушкин писал в «Капитанской дочке»: «Не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!» Но, похоже, Бог не защитит нас от этого…

У Мартова была учительская манера развивать любую мысль дольше, чем это нужно собеседникам. Он опять вставил, продолжая горячиться:

– Так ведь и сам этот переворот оказался для них настолько неожиданным, что даже накануне у Ленина не было заготовленного списка лиц, включенных в правительство, и он не знал, какие должности им предстоит занимать. Говорят, он нервно расхаживал по залам Смольного дворца, ожидая, удастся ли сбросить министров Временного правительства. Слово «министр» казалось ему неподходящим для новой власти: оно пахнет царским режимом и может отпугнуть борцов за смену власти. Тогда Бонч-Бруевич предложил ему название «народный комиссар», сокращенно «нарком». Ленину это понравилось, и он тут же написал на листке бумаги короткий список первых наркомов, включив в него себя как председателя, свою жену Надежду Крупскую – наркомом просвещения, своего друга Бонч-Бруевича – тоже наркомом… а дальше было непонятно, кого туда еще вносить.

Бердяев подтвердил:

– Неудивительно, что большевики не были подготовлены. Ведь большинство их так называемых вождей провели последние годы в Европе и не видели Россию уже много лет. Ленин с Зиновьевым жили в Швейцарии, Троцкий тоже жил в разных странах. Я слышал, что он настолько разочаровался в идеях Ленина, что даже критиковал его в письмах к друзьям-меныиевикам. Всего за месяц до переворота его спросили в Швейцарии, в журналистском кафе, где он был завсегдатаем, скоро ли будет социалистическая революция в России, – он с отчаянием ответил: никогда не будет. И буквально на следующей неделе сам умчался, чтобы руководить переворотом в Петрограде.

Разговор перекинулся на острую тему национальной принадлежности большевистской верхушки. Священник Семен Франк, в рясе, с крестом на груди, вставил:

– Помилуйте, ведь среди этих нехристей даже мало русских людей. Я не хочу задевать ничьих чувств, особенно наших уважаемых профессоров еврейского происхождения, но в большевистском руководстве преобладают евреи. Возьмем хоть Ленина – это же смесь отца-калмыка Ильи Ульянова, в котором была и чувашская кровь, и еврейки Марии Бланк. Ее деда звали Мойша Ицкович Бланк, он крестился и сделал своего сына Израиля Александром Дмитриевичем. Его дочерью и была Мария Александровна. А ее дедом с другой стороны был швед Иоганн Готлиб, переделанный в Ивана Федоровича Гросшопфа. Его жена Анна Беатта Эстедт стала Анной Карловной. Какой винегрет!

Социолог Питирим Сорокин добавил:

– Ну конечно: руководитель октябрьского восстания Лев Троцкий – еврей Лев Давидович Бронштейн. Когда он руководил петроградским переворотом, мы даже пустили шутку: раньше у нас была лейб-гвардия, а теперь гвардия Лейба. И друг Ленина Зиновьев – это Григорий Евсеевич Радомысльский, еврей, и Лев Каменев – это Лев Борисович Розенфельд, еврей. И Яков Свердлов – нижегородский еврей. Это он дал распоряжение расстрелять царскую семью. Боже мой! – разве можно было себе представить, что еврей распорядится жизнью Романовых?!

Лев Карсавин покачал головой:

– Да, и командир их петроградской гвардии Генрих Ягода – тоже нижегородский еврей. Но дело в том, что Ленин уже немолод и не очень здоров. Кто из этих евреев сменит его?

Ответил Шпет:

– Ну, среди них есть один грузин, по фамилии, кажется, Сталин; прежняя его грузинская фамилия – Джугашвили.

– Как вы сказали – Сталин? Ну, этот не в счет. Ну, допустили временно, что Россией правят в основном евреи. Но невозможно, чтобы Россией правил грузин.

* * *

В 1917 году в Петроград возвратился после долгого пребывания в Европе великий пролетарский писатель Максим Горький. Вся русская интеллигенция зачитывалась его произведениями. В них звучал один набат – призыв к гуманизму, к любви и уважению между людьми. Его фраза: «Все – в человеке, все – для человека!»[3] обошла весь мир. Фактически Горький был первым в России всемирно признанным борцом за права человека. Он поддерживал революционное движение в России материально, давая деньги из своих громадных гонораров. Он даже вступил в партию большевиков, хотя номинально не соответствовал требованиям ее устава.

Горький познакомился и подружился с Лениным, когда тот был в эмиграции, и пригласил его к себе – пожить у него на острове Капри. Личность Ленина привлекала Горького как писателя. Но, как очень умный человек, он настороженно относился к его идеям мирового коммунизма и всемирной пролетарской революции. После отъезда Ленина, в 1907 году, он написал «Исповедь», в которой обозначил свои расхождения с большевиками.

Будучи патриотом России, он приехал обратно, и в годы страшной разрухи старался помогать интеллигенции, возглавив Петроградскую комиссию по улучшению быта ученых. Он организовал Дом писателей, Дом ученых, Дом искусств, чтобы материально поддержать людей. В частности, там выдавали продуктовые пайки и одежду, устраивали аукционы, собирали деньги и раздавали нуждавшимся. Но большевики стали выступать против. Комиссар изобразительных искусств Пунин возмущался:

– В этих домах происходит возрождение буржуазии! Посмотрите на их жен – как они красиво одеты. Посмотрите, какие картины они покупают. Эти люди ненавидят нас. Все эти Дома должны быть подчинены нам!

Горький в свою очередь кричал на него (так уже давно никто не осмеливался говорить с большевиками):

– Не то, государь мой, вы говорите. Вы, как и всякая власть, стремитесь к концентрации, к централизации. Мы знаем, к чему привела централизация самодержавие. По-вашему, ученый, писатель, человек искусства теперь должен непременно быть коммунистом? Вы признаете только тех, кто думает точно так, как вы сами. Вам нужно единомыслие всех людей. Если писатель или ученый коммунист, он хорош. А не коммунист – плох. Что же делать некоммунистам, которые хотят думать по-своему? Они поневоле молчат. Вы говорите, что у нас в Домах искусств, ученых и писателей – буржуи, а я вам скажу, что это все ваши же люди и их жены. И почему бы им не покупать, не наряжаться? Пусть люди хорошо одеваются – тогда у них вшей не будет. Все должны хорошо одеваться. Пусть и картины покупают на аукционе – пусть! Человек повесит картинку – и жизнь его изменится. Он работать станет, чтобы купить другую. А на нападки, звучащие здесь, я даже отвечать не буду.

Пунин слушал, и лицо его дергалось от нервного тика, он уже шипел:

– Они нас ненавидят. Это все буржуазные отбросы.

Тогда Горький все-таки не выдержал:

– Вот он говорит, что большевиков в наших Домах ненавидят. Не думаю… Но я, я его ненавижу, ненавижу таких людей, как он, и… – он на секунду замолк, а потом выкрикнул, – и в коммунизм их я не верю![4]

* * *

Двое членов Российской академии наук – историк Тарле и юрист и писатель Анатолий Федорович Кони – вынуждены были стать частыми посетителями Дома писателей и Дома ученых. Оба обеднели, обносились и поддерживали существование пайками и продажей книг из своих богатых библиотек. Молодой солдат-большевик, сотрудник одного из Домов, записывал в тетрадку:

– Профессор Кони, Анатолий Федорович.

Кони с улыбкой сказал ему:

– Я не только профессор, но и академик. И Тарле, он тоже академик.

Наивный солдат удивился:

– Разве это возможно – быть и профессором, и академиком?

Кони улыбнулся:

– Для вас невозможно, а для нас возможно.

Потом, в кулуарах, они с Тарле обсуждали текущие события. Тарле говорил:

– Ужасная разруха. Слыхали, у молодого известного физика Петра Капицы отец, жена и два сына умерли от голода в течение одной недели. В отчаянии он просил отпустить его за границу. Горький помог, и Капица смог выехать в Англию.

– Да, да, это ужасно. В результате такого количества казней и непрерывного потока эмигрирующей интеллигенции Россия теряет самые ценные свои мозги. Я переписываюсь с Репиным, он живет в Финляндии, в «Пенатах», и пишет, что никогда не вернется в «эту Совдепию», как он называет Россию. А ведь он гордость нации. До чего же довели Россию большевики – хоть беги…

– Еще до худшего доведут… Так когда-то народ насильно сгоняли массами в христианскую веру. Марксизм-ленинизм – это как Коран для магометан. Он тоже начинается со слов: «В этой книге нельзя сомневаться», это путь для тех, кто верует в единого бога – коммунизм или Аллаха. Так и в ленинском учении: сомнение – запрещается. Но единомыслие – это форма морального рабства, это и есть самый страшный враг прогресса. Оно подразумевает полное отсутствие сомнений и приводит к раболепию и порабощению. Все развитие интеллектуальных сил мира основано на свободомыслии. Еще две с половиной тысячи лет назад Сократ считал, что свобода начинается там, где возникают сомнения. Сама история мира, как и дарвиновская теория эволюции, показывают, что развитие возможно только тогда, когда существует многообразие форм. Это непреложный закон движения вперед.

Ни Тарле, ни Кони не состояли ни в какой партии, хотя по политическим взглядам были ближе к меньшевикам. В 1911 году Тарле написал два тома книги «Рабочий класс во Франции в эпоху революции». Он разъезжал по всей Европе, собирал архивные материалы в библиотеках и музеях Парижа, Лондона, Берлина, Милана, Лиона, Гамбурга и Гааги. Таким образом он подготовил материалы для вышедшей в 1918 году книги о «красном терроре» во время Французской революции – «Революционный трибунал в эпоху Великой французской революции. Воспоминания современников и документы». В ней он косвенно осудил красный террор в России. Свою вторую книгу на эту тему, «Запад и Россия», он посвятил «мученической памяти» министров, убитых матросами-революционерами во время лечения, прямо в больнице.

Кони вторил своему приятелю:

– Да, да, в том-то и дело, что, продолжая установку на внедрение жесткого единомыслия, Ленин и его соратники с самого начала стали отождествлять государство с партией. Поэтому они и стали действовать, как поется в их «Интернационале»:

Но государство – это не партия единомышленников. Как невозможно ничего построить без основания, так невозможно и сделать «всем» того, кто был «ничем».

Тарле отвел его в сторону:

– Вы уж лучше не пойте «Интернационал». Да, кстати, у вас это и не получается. Я вам вот что скажу: недавно в одной статье Ленин написал, что призывает немедленно начать обучать делу государственного управления рабочих и солдат. Он написал: «Мы требуем, чтобы обучение делу государственного управления велось сознательными рабочими и солдатами и чтобы начато оно было немедленно»[5].

И с хитрой улыбкой Тарле тут же этот призыв саркастически перефразировал:

– Это значит, что «мы каждую кухарку научим, как управлять государством»[6].

Кони рассмеялся, оглянувшись, а Тарле продолжал:

– Главная ошибка Ленина в этом и заключается: что сгодилось ему для одновалентной идеи партийной дисциплины, то он стремится перенести на многовалентную государственную систему.

* * *

Втихомолку над этой идеей Ленина смеялись все мыслящие люди страны. Но долго смеяться им не пришлось – уже начиналась волна «красного террора». Верхушка большевиков с поразительной жестокостью, невиданной в России со времен Ивана Грозного, принялась истреблять любое сопротивление и инакомыслие. Начало террора фактически было положено лаконичной запиской Ленина от 11 августа 1918 года: он требовал от руководителей Тамбовской области, чтобы они принародно («обязательно принародно») повесили сто выборочно арестованных крестьян, которые укрыли от изъятия запас зерна. Никакого следствия, никакого суда – приказ повесить!

Через несколько дней, 30 августа 1918 года, анархистка-еврейка Фаня (Фейта) Каплан стреляла в Ленина и ранила его в плечо. Ее арестовали, мучили на допросах, но она говорила, что действовала в одиночку, а не участвовала в заговоре, подобно француженке Шарлотте Корде, убийце Марата. Фанни Каплан расстреляли в Кремле по приказу Генриха Ягоды. А следом за ней было расстреляно еще 2600 человек, попавших под подозрение. В сентябре 1918 года Яков Свердлов отдал приказ начать массовый «красный террор». Была арестована 31 тысяча русских интеллигентов, в основном – чиновников аппарата прежней власти, шесть тысяч из них расстреляли, остальных сослали в лагеря, где они вскоре погибли. Вместо того чтобы опереться на опыт прежнего бюрократического аппарата, большевики планомерно его уничтожали. Это стало их роковой ошибкой – таким образом они сразу довели экономику страны до полного развала.

Юлий Мартов эмигрировал из России в 1920 году. Ленин сам помог Мартову, как старому знакомому, уехать, чтобы спастись от ареста. Он пытался и Горького удержать от продолжения благотворительной деятельности, настойчиво советовал ему уехать лечиться в Европу. Горький вышел из партии, выразив этим свое несогласие с ее политикой, и в 1921 году ему пришлось уехать, почти как изгнаннику. А ведь когда-то, еще до захвата власти, Ленин писал Горькому: «Никогда, конечно, я не думал о преследовании и изгнании интеллигенции»[7].

* * *

В 1922 году большевики опубликовали тезисы «О единстве партии», запретив любые фракции и группировки. Был устроен открытый суд над социал-революционерами (эсерами), с осуждением и расстрелом подсудимых. Активным обвинителем был Сталин. Этот суд уже не просто был призывом к единомыслию, так давали острастку всем инакомыслящим. Многие меньшевики из страха перекрасились в большевиков, но энтузиасты большевизма считали, что можно перейти из одного крыла партии в другое, однако все равно оставаться «недобитой интеллигенцией». Ленин считал ее главным идеологическим противником большевизма, буржуазной и контрреволюционной силой.

Когда Горького «мягко вытеснили» из страны, обиженный писатель приехал в Берлин и написал, что в России девять тысяч интеллигентов, людей науки и искусства, цвет русской нации, подвергают унижению и уничтожению. Он во всеуслышание осуждал за это большевиков:

– Если хочешь поработить нацию, начинай с уничтожения наиболее образованных ее слоев. Так они и поступают.

После такой международной огласки продолжать гонения на интеллигенцию стало для большевиков затруднительно.

Тогда в мае 1922 года по настоянию Ленина была принята статья Закона о наказании, разрешающая заменять смертную казнь высылкой из страны, эту статью и стали применять к интеллигенции. Настоящими «архитекторами» высылки были Троцкий[8] и Зиновьев. По указанию Троцкого в мае 1922 года судили и решением «тройки» приговорили к расстрелу пятьдесят профессоров медицины и известных врачей за то, что они якобы неправильно лечили раненых на войне[9]. Нарком здравоохранения Николай Семашко и председатель ВЧК Феликс Дзержинский составили список, а Троцкий и Сталин утвердили их высылку в Германию 24 мая. Веймарская республика согласилась принять врачей, считая их полезными для себя профессионалами. Буквально на следующий день, 25 мая, у Ленина произошло первое кровоизлияние в мозг и оказалось, что его некому лечить – самые опытные доктора были уже высланы. Он не получал правильного лечения, и это тоже ускорило его смерть.

2 июня 1922 года в газете «Правда» была напечатана статья Троцкого «Диктатура, где твой хлыст?», в ней он нападал на критика Айхенвальда и его «буржуазный» подход в книге «Поэты и поэтессы» называл его классовым врагом[10].

Троцкий обладал острым умом и бойким пером, но и то, и другое работало в одном направлении – укрепления власти и усиления террора.

В августе 1922 г. были арестованы шестьдесят семь интеллигентов, в том числе Айхенвальд, Бердяев и другие философы, историки и писатели, которые собирались в салонах Лосского и Тарле. Список был составлен сотрудником ВЧК Яковом Сауловичем Аграновым, одесским евреем, бывшим комиссаром. Всех арестованных допрашивали и судили за политические воззрения. Их приговорили к смертной казни, заменив ее высылкой. 30 августа Троцкий в интервью иностранной корреспондентке Луиз Брайант, которая была коммунисткой по убеждениям и вдовой американского журналиста Джона Рида, воспевшего русскую революцию в книге «Десять дней, которые потрясли мир», назвал это решение «актом милосердия».

* * *

В сентябре и октябре 1922 и в марте 1923 года из Петроградского порта отплывали немецкие пароходы «Обербургомистр Хакен» и «Пруссия», на борту которых находились высылаемые из России интеллигенты – друзья Тарле. Большевики высылали «мозги России».

На причале было мало провожавших – люди боялись показать свою причастность к осужденным. Тарле и Кони, стоя почти в полном одиночестве, грустно махали отплывавшим платками. Их самих пока еще не вызывали для высылки. Из Парижа Тарле уже пришло предложение занять престижное место профессора университета Сорбонны, но он отказался. Тем, кто уговаривал его уехать, он отвечал:

– Я русский историк и хочу видеть историю России своими глазами.

Пароходы с высланной интеллигенцией он назвал «пароходами философов».

В стране оставалось все меньше мыслителей, людей, которые не подчинялись непреложному правилу большевистского единомыслия.