Читать книгу Крушение надежд - Владимир Голяховский - Страница 13

Алеша рассказывал про Моню с большим удовольствием.

На рынке у Головановского переулка, за Ленинградским шоссе, стояли длинные понурые очереди за картошкой. В овощных магазинах картошку продавали мелкую, часто подмороженную или подгнившую, да и та не всегда была. Люди предпочитали рыночную и ждали привоза с утра. Два колхозника привезли несколько мешков, и сразу набежал народ. Но рыночные цены были выше и часто менялись, а потому люди спрашивали друг у друга:

– Почем картошка сегодня?

– По полтора рубля.

А в другой очереди:

– Почем картошка?

– По рубль семьдесят.

Рыночный спрос имеет свои законы, и продавцы устанавливали цены по спросу. Люди недовольно вздыхали, но становились в очередь – пожилые женщины и мужчины-пенсионеры. Подошел к очереди хорошо одетый полноватый мужчина могучего телосложения, с выраженными еврейскими чертами лица. Он спросил стоящего последним пожилого мужчину:

– Папаша, что, картошка не подешевела сегодня?

– Подешевеет, как же! – буркнул пенсионер. – С чего это она должна подешеветь?

Подошедший ухмыльнулся, наклонился и тихо сказал ему на ухо, чтобы женщины не слышали:

– Признак верный был. Говорят: яйца чешутся – картошка подешевеет. А у меня с утра яйца чесались.

Пенсионер оторопело и злобно посмотрел на него снизу и огрызнулся:

– Ну ты и остряк! Становись в очередь, скажи это продавцу.

Подошедший остряк был Моня Гендель, приятель Алеши Гинзбурга, обладатель больших запасов задиристого юмора и здравого смысла. Познакомились они давно, когда Алеша еще учился в школе и отставал по алгебре и геометрии. Моня был силен в точных науках и подрабатывал репетиторством. Августа пригласила его помочь сыну и хорошо платила за это. Алеше, мягкому по характеру и постоянно неуверенному в себе, понравился новый крепкий старший товарищ. Моня всегда казался довольным жизнью, вальяжным, со свободной манерой поведения. Таких людей с ехидцей называли «еврейский князь». Особый Монин талант заключался в его удачливости: все, за что бы он ни брался, у него получалось. А брался он за все на свете. Везде у него были знакомые, он был непременным посетителем всех театральных премьер, иностранных гастролей и выставок. Увлечение искусством развило в нем артистичные черты – оптимистическую находчивость, умение выигрышно представить себя.

Сам он говорил: «В моей душе играют природные национальные струны – мои еврейские эмоции».

Особые эмоции были у Мони к советской власти – много ненависти. Его отца, известного московского юриста, расстреляли. Он, вместе с другим юристом Ильей Браудэ, тоже евреем, выступал назначенным защитником на процессе «антисоветского троцкистского центра» в январе 1937 года. Так были названы семнадцать коммунистов высокого ранга, десять из которых были евреями. Процесс закончился расстрелом обвиняемых, а следом арестовали и расстреляли защитников – слишком они много знали, а главное, знали, что обвиняемые ни в чем не виновны.

Особенно Моню раздражали слова «коммунизм» и «коммунист», они были для него источником едкого сарказма. Он часто повторял Алеше свою любимую присказку: «Это ж усраться можно! Почему эта сраная партия называется коммунистической, а ее члены называют себя коммунистами? Демагоги, узурпировали власть и обворовывают народ, живя на его деньги, а верхушка кричит о себе: “мы настоящие коммунисты-ленинцы!”, и все это повторяют».

Моня никогда нигде не работал, говорил: «Я на эту власть работать не хочу и никаких должностей иметь не собираюсь. Только чтобы меня не посчитали “тунеядцем”, я продолжаю числиться студентом».

Он умело переходил из одного института в другой, а каким был студентом – никто этого не знал. Но влюбленная в сыночка мама Раиса Марковна всем рассказывала с умилением: «Ой, мой Моня, вы знаете, он не занимается пустем майзес[17], он так любит учиться, так любит учиться! Он уже десять лет в университете».

Сам он на вопрос «Чем занимаешься?», пожимая плечами, отвечал: «Теннисом и пенисом». И действительно, был он и теннисистом и ходоком. Но потом Моня стал штатным лектором Всесоюзного общества по распространению знаний (ВОРЗ) и время от времени зарабатывал поездками по стране с лекциями. Лекции он читал на самые разные темы, язык у него был подвешен хорошо: о чем бы Моня ни говорил, он делал это зажигательно и убедительно, «говорил смачно» – так он называл свою манеру речи, цитируя писателя Бабеля. Со стороны Моня мог казаться бездельником, но в нем бурлила кипучая деловая жилка, он во всем был активен и даже иногда становился драчлив – любил доказывать силу кулаками.

Он очень нравился Алеше, ученик привязался к своему репетитору.

* * *

После ареста и расстрела отца началась для Мони, его матери и сестры, горькая и трудная жизнь семьи «врага народа». Их выселили из квартиры в центре Москвы, и почти двадцать лет они жили в покосившемся одноэтажном деревянном бараке на краю города, в районе Всехсвятском. Барак был настоящей трущобой, с печным отоплением, без водопровода, газа, туалетом служили дощатые кабинки во дворе. Район считался практически пригородом, вокруг ютились бревенчатые дома. В коммуналке на четыре семьи у них была одна небольшая комната, перегороженная занавесями на три клетушки. По соседству жили три еврейских семьи, одна из них – Мониной тетки, Сони, она работала экономистом в конторе треста, она и уступила им одну из своих двух комнат.

Приходя к Моне на занятия, Алеша поражался бедности условий. А мать с гордостью говорила:

– Видишь, мальчик, у моего Мони настоящая еврейская копф[18] на плечах: он не только любит учиться, он даже может учить других.

Моня смеялся, он умел все превращать в шутку, спрашивал, например, Алешу:

– Знаешь, кто был Карл Маркс?

– Экономист, кажется, – отвечал Алеша, – как твоя тетя Соня.

– Простак ты, Алешка, моя тетя Соня – старший экономист. Она превзошла Маркса.

Под влиянием друга в Алеше развивалось чувство юмора, и он вкладывал его в стихи. Хотя он не любил показывать их другим, но доверительно дал Моне прочесть некоторые. Моня понял, что у Алеши настоящий поэтический дар. Взаимное доверие укрепило их дружбу, они стали добрыми друзьями.

Моня был остряк и рассказчик анекдотов, он знал все еврейские и все политические анекдоты, сам удачно их сочинял и даже писал политические эпиграммы. От него пошло четверостишие про знаменитую эмблему страны – золотые серп и молот, которые красовались на красном флаге:

Услышав от него эту эпиграмму, Алеша сочинил в ответ:

С того времени Алеша и полюбил писать эпиграммы. Образовался творческий симбиоз: Моня придумывал остроумные анекдоты, а Алеша перекладывал их в эпиграммы. Как-то Моня прочитал ему вслух первую строку «Коммунистического манифеста» Маркса и Энгельса: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма», – а потом со смехом прокомментировал:

– Это усраться можно! Этот призрак забрел к нам в Россию, и с тех пор нам ставят клизмы того учения.

Алеша тут же придумал эпиграмму:

Кроме острых политических анекдотов Моня сочинял много соленых, даже похабных, подбирая темы в своей богатой похождениями жизни. Так Алеша написал:

Моня не обиделся:

– А что? Чистейший реализм, все правда. Я знаю, что Алешка меня любит. Не каждый попадет под его перо. Когда-нибудь меня будут вспоминать только потому, что он написал это про меня.

* * *

Вот этого своего приятеля Алеша и попросил, когда узнал про арест Берии:

– Можешь пустить мою эпиграмму про Берию в народ? Для хохмы, чтобы смеялись и повторяли.

– Раз плюнуть: скажу громко в толпе – вот и все.

– Только осторожно.

– Будь спок – сделаю, – это была еще одна любимая присказка. – Поедем вместе в переполненном троллейбусе в час пик, когда разные служащие и прочие интеллигенты едут с работы. Остальное я беру на себя.

В переполненном троллейбусе они пробрались сквозь толпу к дверям и уже собирались выходить на остановке, когда Моня повернулся к Алеше и громко сказал:

– Слышал шутку про Берию?

Он сделал короткую паузу, пассажиры вокруг насторожились, а Моня звучно продекламировал эпиграмму:

И тут же оба выскочили наружу. Троллейбус тронулся, они услышали взрыв смеха и уже через окна видели, как люди, смеясь, передавали друг другу эпиграмму. Моня посмотрел на них и прокомментировал своей любимой фразой:

– Это ж усраться можно.

К вечеру эпиграмму Алеши повторяла вся Москва.